— А я на кухне помогу, ладно?
Та тут же замахала руками — ее рот, как до того у Лайзы, был занят булочкой. На жесты — мол, иди развлекайся, нечего тут торчать, — я не обратила ровным счетом никакого внимания.
— Мне хочется с тобой побыть, ну ведь можно?
Хозяйка дома улыбнулась и довольно кивнула.
Грохотала в мойке посуда, пузырилась и ловко мелькала в натруженных руках губка. Эд и Лайза отбыли в конюшню, а мы остались. Вытирая тарелки и стаканы вафельным полотенцем, я вдруг подумала о том, что никогда толком не общалась с Ниссой, не было возможности. Тогда, в палате Корпуса, мы обсуждали побег, и только — там было не до личных тем, после, когда сидели на лавочке, попрощались хоть и эмоционально, но коротко. Она и я — два, можно сказать, незнакомых друг другу человека, оказались очень родными — слишком многое преодолели вместе, слишком сильно изменили друг другу жизнь.
А теперь молчали.
Потому что комфортно, потому что хорошо. Наверное, так ощущают себя прошедшие через дремучий лес, овраги, водопады и болота отшельники — те, кто без лишних слов протягивал другому руку помощи и спрашивал не словами, но глазами: «Живой? И хорошо».
Вот и мы как те отшельники. В кухне светло, в кухне душевно, и тишина.
В какой-то момент молчание, однако, вызвало неловкость, и Нисса завела разговор первой.
— Как живете-то? — спросила просто.
Я почему-то без лишних слов поняла, что это она про меня и Рена.
— Хорошо живем, правда.
— Не ругаетесь? — Она спрашивала без праздного любопытства, но с тревогой — как человек, которому не все равно. — А то… суровый он у тебя.
— Не ругаемся.
Мы и правда не ругались. Не потому, что такие уж идеально совместимые, вовсе нет, а потому, что хорошо осознавали этот факт: что разные, что придется притираться, проявлять гибкость, терпение. Потому и не ругались.
— Он заботливый на самом деле. Хороший.
И суровый, да. Мой Рен. О нем я всегда думала с теплотой. Сегодня утром звонил, выспрашивал, как дела, чем собираемся заниматься, не обгорели ли вчера на солнце? Соврала, что не обгорели.
— Значит, не зря ты за него боролась.
Я помотала головой. Конечно, не зря. Как увидела, так и пропала сразу же — какая тут может быть ошибка? А что путь друг к другу оказался непростым, так он часто непростой. Зато вон как все закончилось — для нас совместной жизнью в городе, для Ниссы и Эда — на ранчо.
— А ты счастлива здесь?
— Очень. — Ответила и не соврала. — Знаешь, я никогда, наверное, так счастлива не была. Не в том дело, что здесь у меня есть все, о чем я когда-то мечтала, но здесь есть другое — больше. Тишина, покой, глубокая радость, которой раньше не было нигде.
— Это потому что Эд?
Ответ не понадобился. Что-то изменилось в ней, в Ниссе, в самой ее глубине. Как будто в том месте, где раньше была лишь скала, распустился вдруг теплый, живой и яркий цветок — зашелестел листьями, распустил лепестки, потянулся к солнцу. Такое всегда чувствуется, когда человек находит свое место.
— А ты так и создаешь витражи? Не ушла? Ведь, наверное, смысла работать сейчас нет.
— Нет, но я не ушла — люблю свою работу. Мне без творчества сложно.
— Вот и мне, как выяснилось, тоже.
Посуда сверкала вымытыми и вытертыми боками, заняли свое законное место чашки в шкафу и ложки в ящике стола, Нисса с довольным видом повернулась ко мне и качнула головой.
— Хочешь, покажу, как провожу досуг?
— Как расписываешь тарелочки? Конечно!
— Нет, как вышиваю. Я что-то в последнее время страшно полюбила всю эту кропотливую тягомотину, прямо души не чаю. Нет, ты могла представить меня с нитками? А оно вон как получилось.
Когда я наконец добралась до конюшни, лошади уже были вычищены, а Лайза обучена премудростям надевания и снимания сбруи. И теперь учила меня:
— Нет, вот это (этим оказалась металлическая палка-загубник) запихиваешь ей в рот…
Бедная Леди, на которую меня вскоре намеревались усадить, совершенно не желала разжимать зубы и потому недовольно мотала головой.
— Ну давай же, открывай. Твоя еще спокойная, а моя — Волнушка которая — так фыркнет, что хоть сразу через забор.
— Да они обе милые, — раздался из дальнего конца загона голос Эда. Он находился в кладовой, где подбирал нам по размеру шлемы для верховой езды. — Попробовали бы вы сесть на Арти…
— Ну уж нет, спасибо, — хохотнула Лайза, — мне и эта кажется настолько неуправляемой, что хоть не садись вообще.
— Да ладно тебе, нужно только найти, где руль, где переключаются скорости и какой заливать бензин, а там станет проще.
— Бензин? — Подруга выпучила на меня кажущиеся невероятно синими на фоне покрасневшей кожи глаза. — Да ты знаешь, как они с этой травы-бензина пердят? — В этом месте она понизила голос и перешла на шепот. — Когда я твою Леди чистила, она как «подвезла» — меня чуть не сдуло! До сих пор голова кругом…
Переданное мне в руки седло в эту секунду едва не выскользнуло из пальцев от хохота.
А потом была езда — настоящая. Когда земля плывет где-то далеко под ногами, когда спина покачивается в такт не твоим ногам, когда сзади то и дело мелькает, отгоняя мух, длинный конский хвост. Леди ступала мягко и даже грациозно, впереди маячил круп Волнушки, еще дальше — Кометы, на которой восседал Эд. А мимо плыли луга — бесконечные просторы некошеной травы и калейдоскоп красочных шапок диких цветов. Носились мимо беззаботные бабочки, скользили по небу, рассеивая свет, кучерявые облака, холмы казались залитыми всеми оттенками зеленого: изумрудным, охристым, травянистым, глубоким хвойным; синели и коричневели на горизонте кажущиеся полупрозрачными очертания гор. Пересеченное вдали извилистой лентой реки под жарким солнцем грелось, дремало плато — шелест ветра, тишина, застывшая вечность.
Мне вдруг стало понятно, как можно жить в этом месте. Нет, не так — стало понятно, как можно хотеть жить именно здесь, а не где-то еще, стали как никогда раньше ясны слова Ниссы про глубокий покой. В городе такого нет — в городе вечный шум, суета, погоня за совсем иными ценностями.
«А еще там Рен, там наш дом, там любимые улицы и магазины, там в саду растут клены…»
Да, везде хорошо по-своему.
В какой-то момент лошадь Лайзы сбавила скорость и поравнялась с моей. Теперь Леди и Волнушка шагали бок о бок и, кажется, были довольны. Наши с Лайзой стремена поскрипывали и почти соприкасались, изредка, чтобы проверить, что все в порядке, оборачивался Эдвард — его жилистая фигура статно смотрелась в седле, навевая мысли не то о фильме, не то о телевизионной рекламе.
— Ну что, это лучше, чем мотоцикл? — поинтересовалась я с улыбкой, макушку ощутимо припекало даже через панамку.
— Не знаю, я еще не поняла. Пока идем тихо — все спокойно, но сдается мне, что этот механизм сам решает, когда и на какой скорости ему ехать.
«Этот механизм» изредка косил на Лайзу карим глазом. По-доброму, в общем, косил, безобидно, но с некоторой хитрецой.
— Видишь? Я же говорю — морда хитрая. Кажется, что она слушается меня только для вида.
— Ну, лошади же живые, у них свои мозги…
— Вот это меня и смущает. Но все равно здорово.
Какое-то время мы ехали молча, любовались окрестностями, разглядывали проплывающие внизу ярко-оранжевые на зеленом шапки огоньков, дышали совсем не октябрьской жарой.
— Что будем делать, когда вернемся?
— На пруд точно не пойдем.
Это мы обсудили еще утром — за вчерашний день назагорались так, что теперь только в мешках из-под картошки ходить. Сегодня на нас были рубашки с длинным рукавом, льняные брюки по щиколотку и панамки в режиме «снимать строго запрещено».
— Хочу порисовать немного, сделать наброски Арти. Думаю, потом еще накидаю в общих чертах ранчо и когда-нибудь напишу для Ниссы с Эдом полноценную картину маслом.
— Пиши сразу две — я тоже такую хочу.
— Тогда три. А то и я бы себе в спальню повесила.
— Тогда точно три, — улыбнулась Лайза. — А я тогда возле тебя книжку почитаю. Ты говорила, у тебя есть какая-то.
— Лучше газету с вакансиями почитай.
— Элли, не будь занудой. Вернусь, тогда буду об этом думать. Не сейчас.
— Хорошо.
Я хотела добавить, что вовсе не хотела быть занудой и что просто забочусь о Лайзе, потому что она достойна большего, но в этот момент моя Леди издала абсолютно непристойный звук, напоминающий чахнущий драндулетный мотор.
Я прыснула.
— А ты говоришь, не похожа на мотоцикл!
— Вот видишь, как они пердят?
— Как будто ты так не делаешь!
— Ну не прилюдно же!
— А тут никого и нет — одни холмы кругом.
На этот раз, прежде чем расхохотаться в голос, лиловым глазом на меня покосилась подруга.
К разговору о Рене и его камнях Лайза вернулась сразу же, как только я взялась рисовать. Я едва успела нанести на бумагу пару штрихов, когда сидящая на раскладном стуле подруга уже захлопнула только что открытую книгу.
— Расскажи мне, что дальше, а?
К этому времени мы вернулись с прогулки, поели и теперь мирно расслаблялись в тени заботливо установленного для нас Эдом переносного зонта — такие часто раскрывают над столиками у летних кафе. Зонт был старым, его края трепыхались на ветру как флажки, а бордовая ткань давала отсвет на бумагу, но он мне не мешал — я все равно набрасывала карандашом.
— В смысле — дальше?
— Ну, с этими камнями и символами. За что именно они давались, что нужно было делать? Или Рен не говорил?
Почему же, говорил, и то, что он говорил, я почти дословно помнила до сих пор — уж слишком сильное впечатление на меня произвели его слова.
— Тебе по порядку?
— Да как угодно. А ты про все помнишь?
— Не про все, наверное, но про большинство.
Вскоре солнце «погасло», укрылось за тучей; я взглянула на небо и удивилась:
— Слушай, а вовремя мы свернули с прогулки. Посмотри на горизонт, кажется, будет нам к вечеру гроза.
— Ага, а то и гораздо раньше.