чка Мэри потеряла равновесие. Усмотрев в этом шанс, Мудрец уперся в перила, стремительно развернулся и ударил ее ногами. Мэри с воплем перелетела через перила. Я метнулся вперед, рассчитывая подхватить девушку, но ей удалось схватиться за перила нижнего этажа и выпрыгнуть на балкон.
Мудрец выхватил второй пистолет, но во двор уже вбегали караульные, которых всполошил выстрел.
– Робертс! – крикнул я, думая, что он начнет стрелять по солдатам, но он выстрелил в колокол.
Раздался громкий гул.
Мудрец не мог промахнуться. Значит, он сделал это намеренно. Его сигнал услышали. Караульные вбегали через все арки двора, окружая нас. Мэри легко спрыгнула с балкона, щелкнув пружиной скрытого клинка. Мы встали спина к спине. Численное превосходство противников уже не позволяло расправляться с ними неспешно. Солдаты выхватывали пистолеты и мушкеты. Заваруха началась.
На каждого из нас пришлось по шестеро охранников. Двенадцать человек нашли свою смерть. Одни умели сражаться лучше, другие хуже; кто держался смелее, кто трусил. Нашелся и такой, который вообще никуда не годился. Он ворвался во двор, щурясь и скуля, как щенок.
Судя по топоту ног, сюда бежало подкрепление. Теперь настал наш черед удирать. Покинув двор, мы бросились к воротам, успевая кричать встречающимся рабам: «Не стойте! Бегите отсюда!» Если бы не десятки солдат, наступавших нам на пятки, мы бы заставили рабов покинуть плантацию. А так… я даже не знаю, воспользовался ли хоть кто-то из них подаренным нами шансом на свободу.
Позже, когда я исчерпал весь запас ругательств, досадуя на упущенного Робертса, я спросил ее настоящее имя.
– Матушка знала меня как Мэри Рид, – ответила она, и в то же мгновение к моему паху прижалось что-то острое.
Глянув вниз, я увидел острие ее скрытого клинка.
Слава богу, она при этом улыбалась.
– Но никому ни слова, иначе я тебе кое-что оттяпаю, – пригрозила она.
И я никогда и никому не выдал ее тайну. Ведь Мэри была женщиной, умевшей мочиться стоя. Я не собирался недооценивать ее.
41
Январь 1718 г.
Дорогой Эдвард!
Пишу тебе, чтобы сообщить печальную весть. Месяц назад твой отец отошел в мир иной, сраженный плевритом. Уходил он тихо, без мучений, умерев у меня на руках, что отчасти служит мне утешением. По крайней мере, мы с ним были вместе до самого конца.
Ко времени его кончины мы уже совсем обеднели, и потому я пошла работать в местную таверну, куда ты можешь адресовать ответное письмо, если захочешь написать. До меня дошли известия о твоих подвигах. Говорят, будто ты сделался пиратом и снискал дурную славу. Прошу, напиши и развей мои страхи. К сожалению, Кэролайн я не видела с тех пор, как ты уплыл, и потому ничего не могу сообщить о ее здоровье.
Я смотрел на обратный адрес и не знал, смеяться мне или плакать.
42
Первые месяцы 1718 года я провел в Нассау. Где же еще? Нассау был моим домом. Но из событий тех дней память сохранила лишь обрывки. Почему? Этот вопрос задавай не мне, а ему. Ему, тихому голосу внутри, который побуждает выпить еще, когда ты знаешь, что уже хватит. Это он, тихий внутренний голос, начинал назойливо меня увещевать, не позволяя пройти мимо «Старого Эйвери», где я обычно и застревал на целый день. Наутро я просыпался в совершенно непотребном состоянии, зная, что существует лишь одно снадобье, способное облегчить мои страдания, и найти его можно у Энн Бонни в «Старом Эйвери». Я тащился туда. Что было потом? Думаю, ты уже догадалась: весь этот чертов порочный круг начинался заново.
Да, я уже давно привык выпивкой глушить свою неудовлетворенность. Но у выпивки есть особенность: порой ты сам не понимаешь, зачем пьешь. Ты не осознаешь, что выпивка – не лекарство от твоего состояния, а его симптом. Я сидел и тупо наблюдал, как Нассау все больше ветшает и превращается в развалины. Однако затуманенный ум притуплял всякое недовольство по этому поводу. Вместо действий я дни напролет просиживал в «Старом Эйвери», за своим излюбленным столом, разглядывая замызганный рисунок Обсерватории или пытаясь накропать письмо матери или Кэролайн. Иногда я думал об отце. Спрашивал себя: не приблизил ли пожар на ферме его смерть? Не был ли я виноват во всем этом? Ответ я знал, из-за чего все попытки написать матери оканчивались скомканными клочками бумаги, которыми был усеян пол террасы.
Но должен сказать: я был не настолько погружен в свои заботы, чтобы не услаждать глаза созерцанием великолепной задницы Энн Бонни, даже если сама Энн была запретным плодом. (Формально так оно и было, но Энн… скажем так, ей нравилось общество пиратов, если ты понимаешь, что я имею в виду.)
В Нассау Энн приплыла вместе со своим мужем Джеймсом – пиратом и счастливчиком, раз он женился на такой женщине. Было в этой Энн что-то притягательное. К тому же она была не прочь полюбезничать с пиратами. Поневоле возникал вопрос: не устал ли старина Джеймс Бонни от ее любезничаний? Могу побиться об заклад: работа в «Старом Эйвери» явно не была его затеей.
– Что хорошего в этом городишке? Повсюду мочой воняет, сплошные клопы и тараканы, – привычно ворчала она, убирая с лица прядки волос.
Энн была права, но слова словами, а с якоря она не снималась, продолжая подавать эль в таверне. Многие пытались за ней ухлестывать, но безуспешно. Энн редко кому дарила свои ласки.
И как раз в то время, когда я погряз в собственных горестях, когда дни мои начинались борьбой с похмельем, а проходили так, что назавтра все повторялось, мы впервые услышали о королевском помиловании.
– Мешок с дерьмом – вот что это!
Я услышал слова Чарльза Вэйна сквозь туман очередного похмелья, с которым упорно сражался.
«О чем это он?» – подумалось мне.
– Жалкая уловка! – гремел Чарльз. – Хотят посулами усыпить нашу бдительность, чтобы потом ударить по Нассау! Скоро вы сами убедитесь, попомните мои слова.
«О какой уловке он говорит?» – спрашивал мой затуманенный ум.
– Нет, Вэйн, это не уловка, – с непривычной серьезностью возразил Черная Борода. – Мне об этом рассказывал один капитан с Бермуд. Скользкий тип, но дело не в нем. Словом, помилование обещано любому пирату. Достаточно изъявить желание.
«Помилование». Услышанное вливалось в мой отупевший мозг.
В таверне был и Хорниголд.
– Уловка или нет, но мне ясно как день, что англичане вернутся в Нассау, – сказал он. – И уж конечно, вернутся при оружии. Пока никто из нас не придумал ничего толкового, предлагаю залечь на дно. Никакого пиратства, никакого насилия. Словом, ничем не щекотать королевские перышки.
– А я, Бен, не собираюсь дрожать над королевским оперением, – с упреком возразил Черная Борода.
– Что-то ты запоешь, когда король пришлет сюда солдат очищать остров от наших кишок, – сказал Бенджамин, поворачиваясь к нему. – Оглянись вокруг, приятель. Неужели ты собираешься помирать ради этой выгребной ямы?
Разумеется, Бен был прав. В Нассау воняло отовсюду, и с каждым днем все сильнее. Мы жили среди тошнотворной смеси дерьма, трюмной воды и гниющих шкур. И тем не менее это была наша тошнотворная смесь дерьма, трюмной воды и гниющих шкур. И за нее мы были готовы сражаться. А вообще, когда ты пьян, вонь ощущается не так уж сильно.
– Это наша республика. Наша идея, – упирался Черная Борода. – Свободная земля для свободных людей. Помнишь? Да, грязи и вони хватает. Но разве это мешает нам защищать свою землю?
Бенджамин отвел глаза. «Никак он уже решил для себя? Сделал выбор?»
– Меня гложут сомнения, – сказал он. – Когда я смотрю на плоды многих лет нашего труда, я повсюду вижу лишь болезни… безделье… безумие.
Помнишь, что я тебе говорил про Бенджамина? О том, как он и одевался по-другому, больше походя на военного? Оглядываясь назад… сдается мне, он никогда всерьез не хотел быть пиратом. Его устремления лежали в другой плоскости; его притягивал Королевский военно-морской флот. Бена особо не привлекало нападение на корабли, а такое редко встретишь среди пиратов. Помню, Черная Борода рассказал мне историю, как однажды корабль под командованием Хорниголда остановил шлюп. Так вот, Бенджамин ограничился тем, что забрал шляпы всех, кто был на борту. Шляпы, и больше ничего. Можешь называть это старческой сентиментальностью и нежеланием слишком уж пугать пассажиров. Возможно, ты окажешься права. Но факт остается фактом: Бенджамин Хорниголд очень мало походил на пирата, словно чурался своей принадлежности к нашему племени.
Учитывая все это, мне вряд ли стоило удивляться дальнейшему развитию событий.
43
Июль 1718 г.
«Моя дорогая Кэролайн…»
Это все, что я мог из себя выжать в данных условиях. (Если не забыла, местом, где я пытался сочинять письма, была таверна «Старый Эйвери».)
– Превращаешь чувства в слова? – подойдя к столику, спросила меня смуглая и прекрасная Энн – настоящая услада для глаз.
– Просто хочу написать краткое письмо домой. Мне кажется, она давно меня забыла.
Я скомкал лист и швырнул на пол.
– Твое сердце стало жестким, – посетовала Энн, возвращаясь за стойку. – Нужно бы его смягчить.
«Да, – подумал я. – Ты права, моя милая». И это смягчившееся сердце начало бы таять. Все месяцы, прошедшие с тех пор, как мы впервые услышали о королевском помиловании, в Нассау велись жаркие споры. Здешнее общество разделилось на три лагеря. Одни были готовы сразу принять помилование, другие намеревались это сделать, совершив последнюю, прощальную вылазку, а третьи были категорически против всяких помилований и проклинали клюнувших на королевские посулы. Этих возглавлял Чарльз Вэйн и…
Черная Борода? Мой старый друг держал порох сухим. Оглядываясь назад, я склонен думать, что он решил отойти от пиратства. Меж тем он покинул Нассау в поисках новой добычи. До нас доходили слухи о его успешных вылазках с богатыми трофеями и странных соглашениях, в которые он вступал. Я начал подумывать, что Черная Борода покинул Нассау, не имея ни малейших намерений вернуться. (Насколько знаю, так оно и случилось.)