– Прости, пожалуйста, я не понимаю, в чем здесь противоречие?
– Военнопленного, то есть светского узника, и вероотступника содержали по-разному. Ну или должны были содержать по-разному. Если Жанну считали вероотступницей, что расценивалось как тяжкий грех, то ее могли судить, как ты правильно сказала, за ересь и колдовство. И в таком случае ее должны были определить в монастырь и содержать в окружении женщин; ей также позволялось обратиться за поддержкой к папе. Жанне отказали в требовании передать ее дело на рассмотрение папы и Базельского собора. Ее хотели судить как вероотступницу и содержать как военнопленную, то есть в наиболее жестоких условиях.
– Хотели сломить ее волю и подвести дело к желаемому результату?
– Именно так. Жанне показывали орудия пыток и запугивали ее. Хотя один из палачей вышел и сказал, что не будет ее пытать. В ее камере постоянно находились мужчины и не спускали с нее глаз. Долго не могли сформулировать обвинение, а когда начался суд, ей не предоставили адвоката… я мог бы и дальше продолжать в таком же духе, но не вижу в этом смысла.
Действительно, мысли о несправедливости, санкционированной тамплиерами высшего ранга, вызывали у Саймона отвращение. «Это стиль тамплиеров, – напомнил он себе. – Порядок должен быть установлен. Карл, марионетка ассасинов, должен подчиниться». И этот стиль вызывал у Хэтэуэя чувство дискомфорта.
– Я не стану торопить тебя, пока ты сам не пожелаешь продолжить, – сказала Виктория.
Саймон на короткое мгновение задумался.
– Как историк, я должен воспользоваться предоставленной возможностью. И я чувствую, что обязан сделать это ради нее… и Габриэля. Я должен увидеть падение Жанны.
– Не делай этого ради науки, ради Габриэля и даже ради Жанны. Делай это для Саймона Хэтэуэя.
– Если я этого не увижу, – тихо сказал профессор, – то никогда себе не прощу.
– Тогда вперед.
31
Новость, что Жанна помещена в башню Руанского замка, дошла до Габриэля и Флер в конце декабря. Не мешкая они сразу отправились в Руан, остановились в старой захудалой гостинице, там же нашли себе работу. Они следовали за Жанной по пути ее тяжких испытаний. В таверне они подсаживались к посетителям и ловили новости и слухи, срывавшиеся с языка, развязанного вином. Габриэль, как никогда раньше, неистово молился, прося голоса Жанны тронуть сердца тех, в чьих руках была ее судьба.
Народу в часовню набилось больше, чем та могла вместить. Габриэль с большим трудом нашел местечко, откуда невысокая Флер могла хоть что-то видеть. По крайней мере, слышно все было хорошо.
Трибунал собрался внушительный – сорок человек, у всех степени не ниже доктора или бакалавра богословия или канонического права. Были и эксперты по гражданскому праву. Из разговоров в толпе Габриэль услышал, что один из них был знатоком как канонического права, так и гражданского. Однако судьями в собственном смысле слова – теми, кто в действительности принимал важные решения, – были только двое: епископ Пьер Кошон и Жан д’Эстиве, каноник Бове.
До Габриэля дошли слухи, что Жанну содержали в ужасных условиях – несколько месяцев она провела в железной клетке, размер которой не позволял пленнице разогнуться, прикованной короткими цепями к решетке за шею, руки и ноги, чтобы исключить возможность побега.
Недовольный ропот пробежал по толпе, слышались проклятия. Флер сжала рукой маленький мешочек, который раньше висел на шее Жанны и который она передала своей подруге в Мелене, когда голоса сообщили ей о скором пленении. Сейчас Флер, как раньше Жанна, не снимая, носила его на себе. Казалось, он придавал ей силы.
– Габриэль… это она? – спросила Флер.
Юноша ответил не сразу – так велик был шок от увиденного. Руки и ноги Жанны сковывали цепи. На ней было женское платье самого простого кроя, грязное и мятое. Ее короткие вьющиеся волосы отросли и сейчас падали на плечи. Она была очень худой и бледной, здоровый румянец, некогда не сходивший с ее щек, исчез за без малого год, проведенный в заключении.
– Это она, – сказал он сипло пересохшими губами.
Долгое время он не мог сосредоточиться и не понимал ни слова в монотонной речи, открывавшей процесс. Габриэль не мог оторвать глаз от Жанны – худой и бледной, но наперекор всему державшейся гордо и с достоинством.
Наконец допрос начался. Кошон, высокий и мрачный клирик, умудренный опытом, на вид чуть старше шестидесяти лет, подошел к скамейке, на которой сидела прикованная к ней Жанна. Возвышаясь над ней, он громогласно потребовал:
– Поклянись говорить только правду, о чем бы тебя ни спросили.
– Клянусь говорить правду относительно отца и матери и того, что делала, после того как направилась в сердце Франции. – Голос Жанны прозвучал сильно и чисто, заключение не сломило ее духа. – Но откровения Отца Небесного я никогда никому не открывала, кроме как одному Карлу, моему королю, и не открою их и вам…
«И мне», – пронеслось в голове Габриэля. Но он знал, что Жанна не брала его в расчет. Он был лишь ее Тенью, приставленным к ней свидетелем, как сказали девушке ее голоса.
– …даже под страхом смертной казни, – продолжала Жанна непреклонно и решительно.
И Габриэль был рад, хотя видел, как скисло лицо д’Эстиве, а Кошон пришел в ярость.
Допрос длился несколько часов, и вел его не только главный судья, вопросы задавали все члены трибунала. Часто несколько человек говорили одновременно, и Жанна каждый раз просила их говорить по очереди. Порой спрашивали о чем-то совершенно, казалось, не относящемся к делу. В какой-то момент Кошон начал расспрашивать о миропомазании Карла в Реймсе. Затем он спросил, видела ли Жанна фей под деревом фей.
– Они хотят запутать ее, – прошептала Флер; Габриэль согласно кивнул. – Хотят поймать ее на чем-нибудь, чтобы повернуть это против нее.
– Те, кого ты называешь голосами, были ангелами? – задал очередной вопрос Кошон.
– Это святые – архангел Михаил, святая Екатерина и святая Маргарита. Первым ко мне обратился архангел Михаил, – без промедления ответила Жанна.
– Расскажи мне об архангеле Михаиле, – менторским тоном потребовал Кошон, обводя толпу понимающим взглядом.
– Он явился мне в саду моего отца, когда мне было тринадцать лет, – ответила Жанна. Габриэль слушал, как она рассказывала незнакомому человеку, ее заклятому врагу, то, о чем ему несколько лет назад сообщила проникновенным шепотом. – Я видела его своими собственными глазами так, как вижу сейчас вас.
Губы Кошона скривились в жесткой улыбке, и он снова обвел взглядом толпу.
– Как выглядел архангел Михаил, когда явился тебе? Он был… обнаженным?
Толпа гневно вздохнула. Жанна удивленно посмотрела на Кошона:
– Вы думаете, Отец Небесный не имеет возможности одеть своих святых?
Толпа покатилась со смеху, и Жанна улыбнулась, но лицо Кошона исказила злая гримаса.
– У него были волосы? – настойчиво продолжал он.
– О, это особенно важный вопрос, – парировала Жанна, и толпа снова взорвалась смехом.
– Отвечай! – рявкнул Кошон.
– А почему они должны быть сострижены?
Кошон некоторое время молчал, стараясь взять себя в руки.
– Ты утверждаешь, что голоса предупреждают тебя о событиях и дают указания. Было ли тебе откровение о побеге во время заключения?
– Да, действительно, мои голоса обещали мне избавиться от плена, но мне неизвестен день и час этого события. Они также велели мне смело держать свое лицо и благочестие.
Флер так сильно стиснула руку Габриэля, что ему послышался хруст собственных костей. Но ему было на это наплевать. Голоса Жанны сказали ей, что она сбежит!
– Почему ты выпрыгнула из окна башни в Боревуаре? – потребовал нового ответа Кошон. – С высоты почти двадцати метров? Ты намеревалась совершить смертный грех и прервать жизнь, дарованную тебе Богом?
«Прыжок веры, – подумал Габриэль, и голова у него закружилась. – Жанна пыталась сбежать, совершив прыжок веры, которому ее научили ассасины». Вспомнив о них, юноша почувствовал приступ злости.
– Я знала наверняка, что меня передадут англичанам, но выпрыгнула из окна не от отчаяния, а в надежде спасти свое тело и послужить добрым людям, которые нуждаются в моей помощи. Потом я исповедалась и попросила у Отца Небесного прощения за содеянное.
– На тебя наложили епитимью?
– Повреждения моего тела при падении и стали для меня епитимьей! – парировала Жанна, чем вызвала у Флер слабую улыбку.
– Твои голоса посылали тебя в самое сердце Франции?
– Я сделала это по велению Отца Небесного. Я все делала по Его велению.
– И Господь повелел тебе носить мужскую одежду?
Было очевидно, что последний вопрос сильно удивил Жанну. Габриэль вспомнил тот момент, когда это обсуждалось, и тогда все, от де Меца до добрых людей Вокулера, которые дали деньги на мужское платье для Жанны, считали это мудрым решением. В мужском платье было удобно ездить верхом, не привлекая излишнего внимания, оно также оберегало Жанну от мужской похоти. Жанна охотно согласилась с таким решением. Габриэль отлично знал: если бы ее голоса возражали против этого, девушка отказалась бы не раздумывая.
– Одежда человека совершенно не важна. – На лице Жанны появилось смущение. – Но я не делала ничего без повеления Отца Небесного и Его ангелов, в том числе не надевала мужское платье без их ведома. В Пуатье меня уже спрашивали об этом, где добрые священники решили, что это…
– Где твоя мандрагора? – На этот раз вопрос задал Жан д’Эстиве. Лицо его имело такое выражение, будто он съел лимон.
Жанна немного опешила от такой резкой смены темы допроса, но, когда она отвечала, голос ее звучал спокойно.
– У меня нет мандрагоры и никогда не было.
– Но ты знаешь, что это такое.
«Ловушки и западни на каждом шагу, в каждом вопросе», – подумал Габриэль, задыхаясь от чинимой несправедливости и собственной злости. Он знал, мандрагора – это какой-то корень, которым пользуются ведьмы, чтобы творить свое колдовство.