– Я слышала, что ее используют для привлечения денег, но я в это не верю, – с легким презрением отчеканила Жанна.
Трибунал продолжал мучить ее своими вопросами: снова вспомнили дерево фей, спрашивали, видела ли она там волшебных существ; спрашивали о ее знамени. На что Жанна ответила, что гораздо больше почитала знамя, чем меч. Сердце у Габриэля болезненно екнуло: «Если бы меч был сейчас с тобой…»
– Я предпочитала знамя, потому что никого не хотела убивать.
– Не хотела?
– Никогда. – Голос Жанны прозвенел сталью, не оставляя сомнения в ее искренности.
– Тебе голоса велели ненавидеть бургундцев и англичан? – снова взялся за дело Кошон.
– У меня было большое желание и стремление, чтобы мой король получил свое королевство и объединился с герцогом Бургундским. А что касается англичан, я всегда хотела, чтобы они покинули Францию, о чем просила их перед каждой атакой. – Она посмотрела на Кошона, затем чуть склонила голову набок, взгляд Жанны сделался рассеянным, и впервые с момента ее появления в часовне лицо девушки начало излучать слабый свет.
– Ее голоса с ней, – прошептала Флер, и Габриэль, не в силах говорить от душевного просветления, только кивнул в ответ.
Жанна заморгала и снова посмотрела на Кошона:
– Не пройдет и семи лет, и англичане понесут гораздо большие потери, чем под Орлеаном. Они потеряют все, чего достигли во Франции. И произойдет это в результате великой победы, которую Отец Небесный пошлет французам.
Трибунал взорвался и засыпал Жанну вопросами, требуя от нее назвать день, час и место, где это свершится. Но девушка лишь качала головой:
– Мои голоса велели не говорить вам большего. И я боюсь вызвать их неудовольствие гораздо сильнее, нежели ваше.
– Ты веришь, что на тебе благодать Божья? – спросил Кошон с притворной беззаботностью.
Повисла тишина. Сейчас, что бы Жанна ни сказала, это навредит ей и навлечет на ее голову проклятие. Если она скажет «да», ее обвинят в ереси, поскольку никто не может этого знать, если она скажет «нет», тем самым все сказанное ею будет ложью.
Но девушка казалась абсолютно спокойной. Нежная улыбка появилась на ее лице, а сияние усилилось, когда она заговорила:
– Если бы не благодать Божья, разве бы Отец Небесный позволил мне быть там, где я была? И будь я лишена Божественной благодати, послал бы Отец Небесный меня туда, чтобы я стала самой несчастной женщиной в мире, зная, что на мне нет Божьей благодати.
Слова Жанны прозвучали в звенящей тишине. Трибунал молчал, повергнутый в оцепенение простой крестьянской девушкой, изнуренной, но с таким изяществом и смирением сумевшей обойти искусно расставленную теологическую ловушку.
Тишину нарушила Жанна. Она добавила:
– Я верю, мои голоса говорят мне, что я буду спасена. Я верю в это так твердо, как будто это уже свершилось.
Д’Эстиве, каноник маленького роста с жестоким лицом, пришел в себя первым:
– После такого откровения ты веришь, что больше не можешь совершить смертный грех? – Он покачал головой, тряся густой шевелюрой.
– Мне об этом ничего не известно, но я во всем полагаюсь на Отца Небесного.
– Очень весомый ответ, – сказал д’Эстиве.
– И для меня это великое сокровище.
Туман, печально наплывая серыми мягкими волнами, стер сияющее лицо Жанны. Саймон был практически уверен, что в последний раз видел лицо Девы таким спокойным и умиротворенным.
Черт возьми!
– Это предсказание Жанны, – раздался голос Виктории, – оно сбылось?
Саймон кашлянул, прочищая горло.
– Это… а, да. Через шесть лет Париж перешел в руки французов. Если бы только она могла дожить до этого момента и увидеть все своими глазами.
– На сегодня достаточно? – мягко спросила Виктория.
Достаточно ли? Возможно, это будет его последним воспоминанием о Жанне д’Арк – отважная девушка, не сломленная заключением, наполненная живым духом и верой, твердой как гранит, исхудавшая и слабая, но еще не сожженная.
– Нет, – ответил Саймон.
Он не мог отпустить Жанну. Не сейчас. Кто знает, может быть, он никогда не сможет ее отпустить.
– Хорошо, – послушно сказала Виктория, и туман снова заклубился.
32
Габриэль стоял на кладбище. Его окружало еще несколько человек, все они жадно смотрели на помост, наскоро возведенный для жестокого представления, которое должно было разыграться. И хотя юноша находился среди толпы, за два десятилетия своей жизни он никогда еще не был так одинок.
Флер с ним не было.
Маленький мальчик ждал его внизу у лестницы. «Твой Цветок просил меня сказать тебе, что она больше не может этого выносить. Она сожалеет, но вынуждена уйти, – сказал мальчик ошеломленному Габриэлю. – Она сказала, что надеется, ты обретешь покой и счастье и не станешь ее искать».
«Не беспокойся, – выдавил из себя юноша; неожиданное известие окончательно выбило почву у него из-под ног, так что он вынужден был привалиться к стене. – Я и думать забуду об этой предательнице».
Жанна говорила, что предательство – единственное, чего она боится. Флер не раз клялась, что никогда не покинет Жанну, что без Девы для нее жизни нет. Но в итоге она, как и все, показала Жанне свою спину. Бог видел, каждый новый день, проведенный подле Жанны, разрушал его все больше и больше. Но он не уходил. Он до конца останется свидетелем ее жизни, даже если ему придется сделать это в полном одиночестве. «В конце концов, – тоскливо подумал Габриэль, – мы все одиноки, кроме Жанны, у нее есть голоса».
Суд над Жанной тянулся целых одиннадцать дней, затем публичные слушания прекратились, и последующие заседания трибунала была закрытыми. Число людей, испытывавших к Деве сострадание, росло, а члены трибунала все больше походили на наемных убийц, которыми, по сути, и были. Габриэль отчаянно пытался получить хоть какие-то сведения о ходе процесса: старательно подпаивал тех, кто мог хоть что-то рассказать. Они говорили невнятно о таких вещах, которые он едва понимал: в какую опасность попала Жанна из-за отказа сдаться воинствующей Церкви, которая и есть представитель Бога на земле. Они рассказывали о странном ангеле, которого она видела, когда он держал корону над головой Карла. Это Габриэлю было понятно: ангелом тогда была королева Иоланда, Наставник ассасинов. Ассасины не только не защитили Жанну, но еще больше усугубили ее положение.
Рассказывали, что много вопросов задавали о ее мужском платье. До трибунала никто, включая священников, ранее допрашивавших ее в Пуатье, не выражал неудовольствия мужской одеждой, которую носила Жанна, когда ездила верхом, шла в атаку и спала в окружении солдат. Но Кошон и д’Эстиве, как терьер в крысу, вцепились в ее мужское платье, провозглашая его ношение великой ересью, оскорбляющей Бога. Так, собирая сведения по крупицам, Габриэль имел некоторое представление о том, что происходит с Жанной. До него дошел слух, что сегодня несчастную девушку привезут на кладбище Сент-Уэн. Наконец процессия появилась – не менее дюжины священников. Габриэль узнал во многих из них участников публичных заседаний трибунала, но какова была их роль здесь, он понятия не имел.
Юноша не видел Жанну почти два месяца, и сейчас сердце у него оборвалось: она еще больше исхудала, щеки ввалились, синие глаза потухли, длинные волосы спутались и превратились в темный клубок. Запястья были такими тонкими, что железные кандалы едва с них не соскальзывали. Габриэль протискивался сквозь толпу поближе к Жанне, чтобы заглянуть ей в глаза, не привлекая внимания солдат, которые вели ее к помосту.
Мэтр Гийом Эрар начал проповедь. Габриэль его не слушал, он лихорадочно оглядывался по сторонам, искал лазейку, чтобы устроить Жанне побег, если бы только вскочить на помост и…
И что? Он один, и он не ассасин, прошедший полную боевую подготовку. Он не надеялся в одиночку победить несколько сот вооруженных солдат и скрыться из города с пленницей, измученной голодом и истязаниями, чьи запястья и щиколотки опутаны цепями.
Мэтр Гийом Эрар поносил короля Карла, а Жанну называл «монстром», «ведьмой», «еретичкой», «идолопоклонницей». У Габриэля в голове не укладывалось, что все это происходит на самом деле. Он видел, что лицо Девы не озарилось светом, когда она заявила о своем требовании передать ее дело на рассмотрение Церкви:
– Я взываю к Отцу Небесному и святому папе римскому.
– Невозможно отправиться к папе – это слишком далеко, – резюмировал мэтр Эрар.
Он махнул рукой священнику помоложе, Жан Массье подошел и протянул Жанне какой-то листок пергамента. Было видно, что молодому человеку очень неловко выполнять свои обязанности.
Габриэль не знал, что это за пергамент, но Саймону это было хорошо известно. Это была цедула, то есть расписка в отречении, где Жанна якобы клялась – «в будущем она не станет больше носить ни оружия, ни мужского платья, ни стриженых волос». В обмен на отказ от этих ересей она наконец-то будет принята под опеку Церкви и не будет отдана светскому правосудию.
Саймон знал, что этот маленький листок пергамента никогда не будет прикреплен к обвинительному приговору. Прикрепят другую цедулу, в пять раз длиннее. Позже кто-то перенесет на новый документ и подпись Жанны.
Девушка долго вглядывалась в цедулу, затем сказала:
– Я хочу, чтобы секретарь прочитал мне, что здесь написано, хочу, чтобы мне разъяснили, должно ли мне это подписывать.
Эрар раздраженно прорычал:
– Подписывай сейчас, иначе ты сегодня же сгоришь на костре!
У Габриэля оборвалось сердце. У Саймона кровь застучала в висках.
Жан Массье после короткого колебания принялся громко зачитывать цедулу Жанне. Он закончил, возмущенный ропот поднялся в толпе зевак и среди английских солдат, стоявших на помосте и вокруг него. Габриэль отчетливо услышал, как Кошон сказал бедолаге Массье: «Ты поплатишься за это».
Молодой человек не дрогнул.