«Я была несчастной всю свою жизнь. И смогу жить, даже если стану еще несчастней».
Кэл все с той же добротой посмотрел ей в глаза, потом спустился взглядом к ее губам и снова заглянул в глаза.
– Ты… сможешь.
Медленно, очень медленно он наклонился к ней.
София закрыла глаза.
От Кэла не пахло одеколоном, накрахмаленным воротничком и шерстью дорогого костюма, как от ее отца. Он пах потом, кожаной одеждой, скрытой под мантией тамплиера, и свежестью вечернего дождя. И вдруг София захотела только одного – сбежать от тамплиеров, от их лжи и от отца, который был олицетворением всего наихудшего в ордене. Узнать, кто такая та женщина, которая смотрела на нее из круга ассасинов, вызванных «Анимусом».
Но это было неосуществимое желание. Ее бы не спас даже прыжок веры. Ее отец – чудовище, но это ее отец, единственный, кто у нее есть. Орден, к которому она принадлежит, чудовищно заблуждается, но это единственный мир, который она знает.
Кэл почувствовал ее состояние и двинулся к залу, почти бесшумно, лишь тихо шурша одеждой. Она осталась стоять, дрожащая и еще более потерянная, чем когда-либо прежде.
Глубоко вздохнув, София попыталась успокоиться. До ее слуха долетел голос отца:
– Воздадим славу не себе, но будущему. Будущему, которое необходимо очистить от Кредо ассасинов.
«Очистить». Так он сказал, покидая здание фонда «Абстерго», – хладнокровно отдал приказ убить всех заключенных. Пациентов! София тряхнула головой, сбрасывая оцепенение, словно она возвращалась к реальности из мира иллюзий, пробуждалась от наркотического сна, полного невыносимых кошмаров. Новая волна аплодисментов захлестнула зал.
В юности отец учил ее играть в шахматы. Но она не увлеклась игрой с такой страстью, как наукой, желанием проникнуть в тайны мироздания. И многие годы София не прикасалась к шахматной доске. Но сейчас ей вдруг вспомнился немецкий термин «цугцванг». Дословно он переводится как «двигаться по принуждению» и описывает положение, в котором любой следующий ход игрока оказывается для него невыгодным. И сейчас София была в таком положении: предупредить отца или ничего не предпринимать и позволить случиться тому, что должно случиться.
Ассасин… или тамплиер.
Слезы, которые она так упорно сдерживала, наконец прорвались и потекли по щекам. София даже не пыталась их утереть и никак не могла понять, почему она плачет. И по кому.
– Дамы и господа, – объявил отец знакомым тоном – торжественным, громким, с ноткой волнения. – Позвольте предъявить вам… Яблоко Эдема!
Зал взорвался. София не подозревала, что сдержанные тамплиеры могут так бурно выражать восторг и одобрение.
София продолжала стоять, будто окаменела. Она не могла пойти с Кэлом и не могла остановить его.
И тут раздался крик.
Время странно замедлилось, звуки поднявшейся паники казались далекими, приглушенными. Сама София не кричала – в этом не было смысла. Мимо бежали обезумевшие тамплиеры, ища спасения. Их восторг от идеи уничтожить всех ассасинов растворился в ужасе, вызванном появлением одного-единственного ассасина, который нанес удар в самое сердце ордена.
София развернулась и медленно, все еще пребывая в заторможенном состоянии, пошла по направлению к залу – против потока бегущих, спотыкающихся, путающихся в своих мантиях тамплиеров. Она почувствовала, как кто-то на ходу коснулся ее руки, оставив в воздухе след запаха пота и свежести дождя, а потом исчез.
Он мог убить без разбора еще с десяток заклятых врагов, но пришел забрать жизнь только одного человека.
Забрать только одну вещь.
София поднялась на сцену, где не было никого, кроме тела ее отца. Убийца был искушен в своем деле: быстрое движение клинка – и практически мгновенная смерть. В этом убийстве было больше милосердия и сдержанности, чем в самом Алане Риккине.
Из раны все еще текла кровь, образуя лужицу под неподвижным телом. От слез у Софии плыло перед глазами, она с трудом перевела взгляд с лица отца на его правую руку.
Яблоко Эдема исчезло, вместо него в мертвой руке лежало обычное зеленое яблоко.
Цугцванг.
И словно что-то оборвалось внутри у Софии.
– Это моя вина, – произнесла она.
Это было не самобичевание, а истинная правда. Она была соучастницей, она желала этого, и каждый ее шаг неумолимо вел к этому мгновению – и вот ее отец лежит на синем ковролине сцены в луже крови. Она сжигала себя, чтобы произвести впечатление на этого человека, пытаясь своим умом, своими научными открытиями завоевать его любовь. Она прилагала невероятные усилия, чтобы найти для него Яблоко, и она нашла. Но была слишком слаба, чтобы выразить отцу открытое неповиновение, когда он обнажил перед ней свою истинную природу.
И она не смогла предупредить отца, когда ассасин пришел его убить.
– Я верну Артефакт старейшинам, – услышала София свой собственный голос.
К ней подошел Макгоуэн, но она не могла отвести глаз от того, что видела перед собой. И смотрела она не на лицо отца, не в его застывшие от удивления глаза, а на зеленое яблоко в его руке.
В этом зеленом яблоке не было необходимости. Это было послание тамплиерам… и Кэл предугадал, что София увидит его первой.
Что бы ни сделал Алан Риккин, он был ее отцом – единственным родителем. Сейчас она стала сиротой. Кэл не просто забрал у него жизнь, забрал возможность измениться. Лишил Софию шанса сблизиться с отцом, достигнуть взаимопонимания и наконец начать уважать человека, связанного с нею на уровне ДНК. И теперь она никогда не сможет задать отцу вопрос и выяснить, кем была та женщина с ее лицом в капюшоне ассасина.
Каллум Линч оборвал настоящее Алана Риккина, вместе с ним и его будущее растворилось, как голографические фигуры, создаваемые «Анимусом» в процессе имитационного моделирования.
А этого дочь Алана Риккина не сможет простить.
– Линч, я сделаю это ради себя, – сказала София.
Она почувствовала, как мурашки побежали у нее по спине. Внимание тамплиеров было направлено на нее. Слезы больше не текли по ее побледневшему лицу. Она сжалась и застыла от горя, как кровь, что больше не текла из раны отца. Она медленно повернулась, точно зная, кого увидит у себя за спиной.
Эллен Кэй, сцепив руки в замок, молча стояла в окружении нескольких старейшин и смотрела на Софию. София вспомнила, как они вместе стояли в соборе и наблюдали за Аланом Риккином, внимательно рассматривавшим Яблоко Эдема.
«Ваше время еще придет, дитя мое».
– Воздадим славу не себе, но будущему, – произнесла Эллен Кэй.
Никто не остановил Софию, когда она направилась к выходу в сопровождении Макгоуэна, который одним своим недружелюбным взглядом заставлял толпу расступиться.
За пределами Тамплиер-Холла город жил своей обычной жизнью. И люди не догадывались, как разительно все изменилось. Но очень скоро они об этом узнают.
София услышала приближавшийся вой сирен и собрала волю в кулак. Впереди много дел. Сейчас начнется осмотр места происшествия, допрос свидетелей. Будет сфабрикован и представлен прессе правдоподобный рассказ о трагической гибели исполнительного директора «Абстерго индастриз» Алана Риккина.
София подняла голову и посмотрела на темное вечернее небо: сквозь густую серую пелену не пробивалась ни одна звезда, не видно было ни одного силуэта облака. Она обвела взглядом крыши домов. Где-то там прятался человек, который мог стать ее любовью, но стал врагом.
Но ничего, тамплиеры найдут его.
Найдут их всех.
Эпилог
Ассасин стоял на крыше здания. Внизу текла Темза. Темнота ночи окутывала его. Он снял мантию тамплиера, выполнившую свою роль маскировки, и остался в длинном темно-синего цвета шерстяном платье ассасина, хорошо защищавшем от холода лондонской поздней осени.
Он был не один. Рядом с ним на крыше стояли его братья и сестры. Их было много. Ассасин заметил на небе силуэт большой хищной птицы. Орел? Возможно. Вполне возможно.
Он мог смотреть глазами птицы.
И в каком-то смысле он мог летать, как ему мечталось в детстве.
Каллум Линч глубоко вдохнул, раскинул руки и спрыгнул.
Регрессии
Субъект:Натан
Натана дважды стошнило, пока он находился в своем блоке. Все его существо сопротивлялось возвращению в машину, в железные тиски руки. Он не хотел видеть незабываемо-прекрасное, немного печальное и вместе с тем непреклонное лицо Софии Риккин, перед тем как его в облике ничтожного ассасина Дункана Уолпола уносит в водоворот насилия и страстей.
Но еще меньше Натан хотел превратиться в одного из тех несчастных обитателей «комнаты беспредельной пустоты». И поэтому на этот раз он согласился отправиться в машину добровольно. София улыбнулась и сказала, что рада решению Натана по доброй воле войти в «Анимус», заверив, что потребуется всего несколько регрессий и на этом все закончится.
По лицу Натана текли слезы, когда он кивал головой в знак согласия.
«Я ненавижу его. Ненавижу Дункана Уолпола. Ненавижу, как он обращается с людьми, ненавижу его отвратительное высокомерие и жадность.
Я ненавижу его, потому что он слишком похож на меня.
Я хочу быть лучше».
Голова раскалывалась, словно внутри кто-то колотил молотом по наковальне. В этом не было ничего необычного. Так Дункан Уолпол чувствовал себя практически каждое утро. Он знал, что единственное спасение в том, чтобы вывалиться из постели – иногда в прямом смысле этого слова – и отправиться в кофейню Блейка. Кофе, густой и мутный напиток, недавно вошел в моду, и Уолпол любил повторять, что не знает, что с ним делать: выпить, обмакнуть в него перо и писать письмо или просто вылить в ночной горшок. Но несколько глотков горячего, бодрящего и уже вошедшего в привычку напитка делали голову ясной, и он целый день мог заниматься делами как Ост-Индской компании, так и ассасинов.
Лондон славился тремя тысячами питейных заведений, у каждого было свое лицо и своя клиентура, и не раз Дункан узнавал там нечто полезное для обеих организаций, на которые работал. Разделавшись с делами, он снова возвращался к выпивке и визитам в здешние бордели.