– Ай-ай-ай, – сказал он и постучал набалдашником трости в виде черепа по плотно сжатым губам Батиста.
Рот Батиста открылся, и струйки дыма потянулись внутрь.
И Батист стал одновременно и самим собой, и… Макандалем.
«Осталось выполнить еще три задания, и тогда мы вместе поведем людей за собой».
Батист посмотрел на мачете, лежавший рядом с его все еще пульсирующим сердцем. Со странной отстраненностью он понял, что сердце ему не нужно. Без него проще – никаких забот. Никаких чувств – ни любви, ни надежды на ближнего. Только свои желания и потребности имеют значение. И он оставил сердце лежать на земле.
Но поднял мачете.
Поднял медленно, правой рукой, а левую вытянул вперед. Что-то внутри него кричало и требовало не делать этого, уверяло, что он и сам по себе может быть вождем. Но глубинная его сущность – его собственная, а не Макандаль и не Барон Самеди – хотела это сделать.
И зелье поможет перенести боль.
Батист поднял мачете, набрал в грудь воздуху и одним ударом отсек себе левую руку выше локтя.
Кровь рекой лилась из раны, но он чувствовал, что все сделал правильно. Боли не было. Отрубленная рука упала на землю и превратилась в змею, которая поползла к духу с головой скелета.
В голове Батиста послышался шепот Макандаля: «Очень хорошо. Теперь ты похож на меня. Ты больше не Батист. Ты будешь Франсуа Макандалем. Все видели твой поступок. Они знают, что я тебя направляю, как человек направляет своего коня. Обычно лоа, сделав свое дело, удаляются».
– Я не уйду.
Не торопясь, Батист снял с себя пояс и без посторонней помощи перетянул руку, чтобы не умереть от потери крови. В отличие от Барона Самеди, он оставался живым.
Барон Самеди одобрительно кивнул:
– Хорошо. Отныне он будет навечно с тобой. Я тоже буду с тобой. – Он постучал тростью по своему черепу. – Носи мое лицо, Макандаль.
Батист кивнул. Он все понял.
И он был согласен.
С этой ночи пойдут слухи. «Макандаль жив, – будут шептаться люди. – Он избежал смерти на костре. Ночью он вернулся, он полон ненависти и жажды мести».
С этой ночи Батиста больше никто не увидит. Он, естественно, будет жить, но звать его будут Макандалем, и его лицо будет покрыто белой краской, резко выделяясь на фоне черной кожи, – ухмыляющийся череп Барона Самеди.
Лин слушала доктора Софию Риккин, когда та терпеливо в третий раз объясняла, почему Лин должна отправиться в «Анимус» добровольно. Лин стояла, сложив на груди руки, и молча смотрела на нее.
– Я знаю: то, что случилось с тобой в прошлый раз… вызвало травматический стресс, – сказала София. Ее голубые глаза смотрели доброжелательно, но отстраненно. В их глубине было сочувствие, но не сострадание.
– Вы ничего не знаете, – ответила Лин.
«Травматический стресс» – совершенно не подходящий, безжизненный медицинский термин для того, что предок Лин – наложница императора, ассасин по имени Шао Цзюнь – вынуждена была пережить пятьсот лет назад и что вынуждена была увидеть и пережить сама Лин во время регрессии.
Пять лет. Шао Цзюнь было всего пять лет, когда Чжу Хоучжао, ставший императором под тронным именем Чжэндэ, приказал казнить евнуха Лю Цзиня, обвиненного в заговоре против императора. Лю Цзинь возглавлял могущественную клику под названием «Восемь тигров», состоявшую из дворцовых евнухов. Но они предали Лю Цзиня точно так же, как он предал своего императора.
За такое страшное преступление, как государственная измена, Чжэндэ подверг евнуха не менее страшной казни – «смерти от тысячи надрезов».
На самом деле надрезов сделали более трех тысяч, и к концу экзекуции они покрывали все тело. Изуверская пытка продолжалась в течение трех дней. К счастью для Лю Цзиня, он умер на второй день после нанесения трехсот или четырехсот надрезов. Зеваки, наблюдавшие за казнью, могли за бесценок купить кусочек его плоти и съесть, запивая рисовым вином.
Лин долго не могла избавиться от этой жуткой картины. Встревоженное лицо Софии Риккин, склонившейся над ней, когда она билась в истерике на каменном полу зала «Анимуса», неразрывно связалось в памяти Лин с пережитым ужасом. И даже сейчас, глядя на нее, Лин испытывала приступы тошноты.
– Надеюсь, ты понимаешь – мы теряем время, а между тем и ты, и мы могли бы получить много интересной информации.
– Очень вдохновляет.
– По отчетам, состояние твоего здоровья хорошее, – дружелюбно сказала София Риккин. – И мне бы хотелось, чтобы ты продолжила работу. Мы тщательно изучили результаты последней регрессии, и я уверена, что в этот раз мы найдем те воспоминания, которые дадут нам то, что мы ищем, и для тебя эта регрессия не будет такой… – София замолчала, подбирая слово, и в момент проблеска искренности выпалила: – Ужасающей.
Лин молчала. На данный момент ее тюремщики – иначе она их не называла – знали о Шао Цзюнь значительно больше, чем она. И менее всего на свете Лин хотела возвращаться в тело бедной девочки, которая была наложницей самого жалкого бездельника и гуляки за всю историю Китая.
Нет, не совсем так.
Более всего на свете Лин хотела сохранить рассудок. И она знала, что они засунут ее в адскую машину в любом случае, хочет она того или нет, будут ли воспоминания такими же ужасающими или нет.
София Риккин хочет верить, что она приглашает Лин повторно войти в «Анимус», но они обе понимают, что это не приглашение. Она приказывает Лин.
И Лин могла лишь выбрать, как она туда отправится – добровольно или принудительно.
После долгой паузы Лин сказала:
– Хорошо, я пойду.
В Пекин пришло лето, но императорский двор еще не переехал в летний дворец.
Дрожащий тусклый свет фонарей освещал спящих женщин – среди них не было ни одной старше тридцати лет, – беспокойно ворочающихся в ночной духоте. Резной потолок огромного зала, самого большого из девяти во Дворце Небесной чистоты, который раскинулся на площади в тысячу четыреста квадратных ярдов, терялся в темноте. Но свет тускло мерцал на сусальном золоте, покрывавшем нарисованных драконов, и на ручках запертых резных дверей.
Двенадцатилетняя Шао Цзюнь открыла массивную дверь и бесшумно заскользила по черному мраморному полу. Это был самый большой из трех дворцов, находившихся во внутреннем дворе Запретного города, он служил резиденцией императору Чжэндэ, императрице и любимым наложницам императора.
Здесь и родилась Шао Цзюнь – от такой же наложницы, не пережившей мучений. Если девочка и могла назвать какое-то место своим домом, то именно этот дворец с великолепным резным потолком, большими удобными кроватями и тихо журчавшими голосами женщин, которые в соответствии с их статусом обучались изящным искусствам: танцам, игре на музыкальных инструментах, вышивке, а также соблазнительной походке, грациозным движениям и призывному смеху.
Шао Цзюнь всему этому тоже научилась. Но уже в раннем детстве у нее открылись необыкновенные способности к танцам и акробатике, которые и привлекли внимание молодого императора Чжэндэ, быстро нашедшего им применение: шпионить за его врагами и устраивать забавные каверзы его друзьям.
Осторожно забираясь в постель, Шао Цзюнь старалась не разбудить свою подругу Чжан и еще двух девочек, с которыми они делили постель. Но ей это не удалось. Чжан сонно пробормотала:
– Однажды ты ляжешь в постель вместе с нами – и мы умрем от удивления.
Шао Цзюнь тихо засмеялась:
– Не думаю, что это когда-нибудь случится.
Чжан сладко зевнула, подвинулась, освобождая место, и положила голову подружке на плечо. Цзюнь улыбнулась в темноте.
Еще в трехлетнем возрасте отмеченная Чжэндэ за свои акробатические таланты и приставленная им к делу, она всегда чувствовала враждебность – скрытую и явную – со стороны других наложниц. Она достаточно быстро возвысилась при дворе, несмотря на свое сравнительно низкое происхождение, в то время как многим из сотен наложниц в трех гаремах Чжэндэ только издалека удавалось увидеть Сына Неба.
Поэтому, когда год назад в гареме появилась Чжан, дочь дворцового стражника, образец женской красоты – с маленькими от постоянного бинтования ступнями и грудью, бледной кожей, большими красивыми глазами и скромным поведением, – Цзюнь решила, что будет относиться к ней так же плохо, как и остальные наложницы.
Однако, как только Чжан услышала о Шао Цзюнь, она тут же начала искать ее дружбы. Имея богатый опыт любимой шпионки императора, Шао Цзюнь всегда помнила о притворстве и лживости всех обитателей дворца, включая наложниц. И первое время она была осторожна и держала рот на замке.
Похоже, Чжан ее понимала и ни на чем не настаивала. Но потом случилось нечто совершенно неожиданное. Все наложницы боролись за внимание императора, что сулило – без преувеличения – либо роскошную и комфортную жизнь, либо жестокую и мучительную смерть. А Чжан как будто не стремилась участвовать в этой борьбе. И однажды ее слова поразили Шао Цзюнь до глубины души.
– Никто не умеет так танцевать, как ты, Шао Цзюнь! – восхищенно воскликнула Чжан после того, как Цзюнь превзошла ее в танце с лентами. – Я просто любовалась тобой, как и все остальные зрители.
– Но ты, Чжан, такая красивая!
Цзюнь жестом показала на свои ноги и грудь, которые никогда не бинтовали. Чжэндэ запретил это делать. «Ты слишком хорошо умеешь прятаться и подкрадываться», – сказал император. А без бинтования ни один мужчина даже не посмотрит в ее сторону.
– Чжан, я никогда не смогу быть такой, как ты!
Чжан рассмеялась.
– Твои танцы и моя улыбка подобны кролику и бабочке, – сказала она, назвав двух самых почитаемых существ в Китае.
Их высоко ценили, но никогда не ставили одного выше другого. Они были просто разные.
«Она понимает», – подумала Шао Цзюнь и поспешно отвернулась, чтобы никто не увидел ее слез радости.
С тех пор они стали как родные сестры, и сейчас Чжан, пристроившись у нее на плече, как всегда, сказала: