Смерть… Я достаточно ее повидал и наверняка еще повидаю.
Много лет назад, когда в Шварцвальде я убивал посредника, то по ошибке ускорил его смерть неточным ударом в почку. Когда Лусио ударил меня мечом, который я вручил ему для защиты, он лишь по чистой случайности не задел ни одного жизненно важного органа. Его руку направлял не точный расчет, а яростная ненависть. То же самое было и с выпадом Дженни, выпустившей наружу многолетний гнев и мечты о возмездии. Поскольку я и сам всю жизнь только и занимался тем, что мстил, я не могу винить Лусио в его поступке. Однако он меня не убил, иначе я бы сейчас не водил пером по бумаге.
И тем не менее рана, нанесенная им, оказалась серьезной. Она вынудила меня до конца года проваляться в постели в бывшем логове Реджинальда. Я балансировал на грани жизни и смерти. Равным образом и сознание то возвращалось ко мне, то снова покидало. Рана воспалилась, отчего несколько недель я провел в лихорадке. Я был очень слаб, но во мне продолжал мерцать огонек духа, не желавший гаснуть.
Мы с Холденом поменялись ролями. Теперь уже он ухаживал за мной. Всякий раз, когда я приходил в сознание, обнаруживая себя среди измятых, насквозь промокших от пота простыней, Джим был рядом. Он оправлял постель, накладывал на мой пылающий лоб тряпки, смоченные холодной водой, и шептал слова утешения:
– Все хорошо, сэр. Все хорошо. Отдыхайте. Самое худшее уже позади.
Позади ли? Действительно ли я уже миновал самое худшее и опасное?
Однажды (я потерял счет времени и не знал, сколько дней провалялся в лихорадке), когда сознание в очередной раз прояснилось, я схватился за руку Холдена, кое-как сел на постели и, пристально глядя ему в глаза, спросил:
– Лусио… Моника. Что с ними?
Воображение рисовало мне жуткие сцены расправы, учиненной Холденом над итальянцами.
– Сэр, наверное, вы не помните, но тогда, прежде чем сознание вас покинуло, вы распорядились их пощадить. – Судя по лицу Холдена, мое распоряжение ему очень не нравилось. – Я их пощадил. Снабдил припасами на дорогу, подобрал лошадей.
– Хорошо… – прохрипел я, чувствуя, что снова проваливаюсь во тьму. – Нельзя винить…
– Трусость – вот как это называется, – проворчал Холден, когда я снова пришел в сознание и мы продолжили разговор. – Другого слова, сэр, не подберешь. Трусость. А теперь закройте глаза и отдыхайте…
Естественно, рядом была и Дженни. Даже в своем полубредовом состоянии я не мог не заметить перемены, произошедшей с ней. Похоже, она достигла внутреннего покоя. Несколько раз я видел ее сидящей на краешке моей кровати. Я слушал ее разговоры о грядущем возвращении в Лондон, в наш старый дом на площади Королевы Анны, где она собиралась «навести порядок».
Честно говоря, эта перспектива меня ужасала. Я боялся не за себя. Даже в моем нынешнем плачевном состоянии я искренне сочувствовал тем несчастным, кто все это время вел дела семьи Кенуэй. Что их ждет, когда они окажутся под началом моей сестры?
Рядом с кроватью, на столике, лежало тамплиерское кольцо Реджинальда. Я не надевал его и даже не притрагивался к нему. Сейчас я не ощущал себя ни тамплиером, ни ассасином. Я вообще не желал иметь ничего общего ни с одним из орденов.
И лишь спустя три месяца после коварного удара Лусио я смог встать с кровати.
Я набрал побольше воздуха в легкие. Холден обеими руками придерживал меня. Я отважился выпростать ноги из-под одеяла и опустить их вниз, на холодный пол. Подол ночной рубашки тоже скользнул вниз. Я встал. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как я последний раз стоял на ногах. И сразу же рана в боку отозвалась болью. Я невольно коснулся ее рукой.
– Ваша рана, сэр, была сильно воспалена, – пояснил Холден. – Нам пришлось отрезать кусок кожи, поскольку она начала гнить.
Я поморщился.
– Куда вы желаете пойти, сэр? – спросил Холден, когда я медленно доковылял от кровати до двери.
Я чувствовал себя немощным, почти инвалидом, но был счастлив, что у меня есть такая заботливая нянька, как Холден. Вскоре ко мне вернутся силы. И тогда…
Вернуться к прежнему себе? Этот вопрос заставил меня задуматься…
– Знаешь, Холден, я бы не прочь постоять у окна, – сказал я.
Он помог мне добраться до окна. Я увидел знакомый пейзаж. Как-никак в этом французском особняке я провел немало лет. Стоя у окна, я понял, что в своей взрослой жизни, думая о доме, я почему-то всегда представлял себя стоящим у окна и смотрящим либо на сады за площадью Королевы Анны, либо на здешнюю лужайку и окрестные деревья. Оба этих места ассоциировались у меня с домом. Прежние ощущения сохранились и после того, как я узнал всю правду об отце и Реджинальде. Пожалуй, наш лондонский дом и этот замок стали даже значимее. Я воспринимал их как две половины моего детства и отрочества. Две половины человека, которым я стал.
– Спасибо, Холден, достаточно, – сказал я через некоторое время.
Он отвел меня обратно. Забравшись в кровать, я вдруг почувствовал… Противно признаваться даже себе, но я почувствовал, насколько я слаб и уязвим, если даже «путешествие» от кровати к окну и от окна к кровати так меня измотало.
И тем не менее мое выздоровление не заставило себя долго ждать. И одна мысль об этом вызывала улыбку на моем лице. Холден привычно хлопотал возле меня, намереваясь сменить воду в кувшине и убрать грязные тряпки. Его лицо приобрело мрачноватое, непроницаемое выражение.
– Рад снова видеть вас на ногах, сэр, – сказал он, поймав на себе мой взгляд.
– Этим я обязан твоим заботам, Холден.
– И заботам мисс Дженни, – напомнил он мне.
– Конечно.
– Одно время мы очень волновались за вас, сэр. Ваша жизнь буквально висела на волоске.
– Представляешь, как порой смеется судьба? Пройти войны, схватки с ассасинами и беспощадными евнухами и… едва не погибнуть от руки какого-то мальчишки, – усмехнулся я.
Холден кивнул и тоже сухо рассмеялся:
– Вы совершенно правы, сэр. Горькая ирония.
– Мы еще повоюем. Думаю, через неделю или дней десять я полностью окрепну, и мы отправимся в Америку, где я продолжу свою работу.
– Как скажете, сэр, – ответил Холден, сопроводив свой ответ кивком. – Пока это все?
– Да, разумеется. Прости, Холден, что был для тебя тяжким бременем все эти месяцы.
– Моим единственным желанием было увидеть вас выздоровевшим, сэр, – сказал он и ушел.
28 января 1758 г
Первым звуком, услышанным этим утром, был пронзительный крик Дженни. Войдя на кухню, она увидела Холдена болтающимся на бельевой веревке.
Когда она вбежала в мою комнату, я уже знал, что случилось. Холден оставил записку, но мне и так все было ясно. Он покончил с собой, потому что после зверства, причиненного ему коптскими монахами, жизнь потеряла для него всякий смысл. Причина была очень проста. Я не находил в ней ничего удивительного.
Со времени смерти моего отца я усвоил: оцепенение – надежный предвестник грядущей скорби. Чем более затуманенными, парализованными или отупевшими бывают чувства вначале, тем дольше и сильнее ты горюешь потом.
Часть IV1774 гШестнадцать лет спустя
12 января 1774 г
1
Эти строки я пишу вечером. Сегодняшний день был наполнен событиями. Одно из них до сих пор занимает мой ум. Возможно ли…
Возможно ли, что у меня есть сын?
Точного ответа на этот вопрос у меня нет. Но есть некоторые предположения и… некое стойкое чувство. Оно цепляется за фалды моего сюртука с настырностью нищего.
Это не единственный груз, лежащий на моих плечах. Бывают дни, когда я буквально сгибаюсь под тяжестью воспоминаний, сомнений, сожалений и горя. В такие дни мне кажется, что призраки прошлого никогда не оставят меня в покое.
Похоронив Холдена, я отплыл в Новый Свет, а Дженни вернулась в Англию, в наш лондонский дом, где с тех пор и пребывает в ее славном стародевичестве. Естественно, она стала предметом нескончаемых сплетен и домыслов, касающихся ее многолетнего отсутствия. Не сомневаюсь, что они и сейчас продолжают задевать ее гордую душу. Мы переписываемся. Я был бы рад сказать, что пережитое сблизило нас, но зачем отрицать очевидное? Увы, мы с сестрой не стали ближе. Переписываемся мы лишь потому, что оба носим фамилию Кенуэй и ощущаем необходимость поддерживать отношения. Дженни больше не обзывается и не презирает меня; так что в этом смысле наши отношения действительно стали лучше. Однако наши письма скучны и поверхностны. Мы оба перенесли столько страданий, пережили столько потерь, что их хватило бы на десять жизней. Какие темы нам обсуждать в письмах? Таких тем нет. И потому мы ничего и не обсуждаем, описывая друг другу повседневные пустяки.
В свое время я оказался прав: я долго горевал по Холдену. Это был поистине великий человек. Таких я больше не встречал и вряд ли встречу. Природа щедро наделила его рассудительностью, силой и волевым характером, но этого ему было мало. Оскопив его, коптские монахи лишили его мужского достоинства в самом широком смысле слова. Он не смог жить в искалеченном теле. Он не был готов к такой жизни и потому, дождавшись моего выздоровления, свел с ней счеты.
Наверное, я всегда буду горевать по Холдену. И по предательству Реджинальда тоже. По тем отношениям, что некогда существовали между нами, и по тому, что моя жизнь долгие годы строилась на лжи и обмане. Я скорблю и буду скорбеть по самому себе. Рана в боку зарубцевалась, однако до сих пор напоминает о себе. Стоит сделать резкое движение, и я чувствую боль. И это – вопреки моему строгому отношению к телу, которому я не позволяю стариться. Но оно и не спрашивает моего позволения, подчиняясь законам, установленным не мной. В ушах и носу появились волоски, которые начинают торчать, если их вовремя не подрезать. Куда-то вдруг исчезла былая гибкость. И хотя мое положение в ордене выше и прочнее, чем когда-либо, телесно я уже не тот, что прежде. Вернувшись в Америку, я обзавелся участком земли в Виргинии, основал поместье и начал выращивать табак и пшеницу. Объезжая свои владения, я чувствую, как уходят мои силы. Мне все труднее садиться в седло и спрыгивать с лошади. Не «трудно», а труднее, поскольку силой, быстротой и проворством я и сейчас превосхожу тех, кто вдвое меня моложе. Никто из мужчин, работающих у меня в поместье, не сможет превзойти меня в силе. И тем не менее я уже не так силен, быстр и проворен, как когда-то. Возраст неумолимо берет свое.
В 1773 году Чарльз тоже вернулся в Америку и тоже стал землевладельцем, поселившись сравнительно недалеко от меня. За полдня с небольшим я вполне могу добраться до его фермы. Мы с ним переписывались и пришли к выводу, что нам необходимо встретиться, обсудить наши тамплиерские дела и наметить планы по упрочению позиций ордена в Американских колониях. В основном наши письма касались возрастающего духа бунтарства. Ветер продолжает разносить семена революции, и нам нужно подумать, как обратить это на пользу ордену. Среди колонистов постоянно растет недовольство нововведениями британского парламента: законом о гербовом сборе, законом о налогах, законом, освобождающим от уголовной ответственности, и, конечно же, законом о таможенных сборах. Уже много лет подряд люди задыхаются от налогового бремени. Английские власти выжимали и выжимают из них все, что можно, и в то же время у колонистов не было и нет никого, кто бы явился выразителем их взглядов и растущего недовольства.
В числе недовольных оказался мой давний знакомый Джордж Вашингтон, в молодости служивший под началом Брэддока, а ныне вышедший в отставку. За участие в войне против французов и индейцев он получил земельный надел. Однако с течением времени симпатии Вашингтона изменились. Когда-то этот офицер с горящими глазами вызывал у меня восхищение. В отличие от своего командира, он был способен к милосердию. (Во всяком случае, так мне казалось.) За прошедшие годы Джордж Вашингтон сделался ярым противником англичан, и его голос звучал громче всех. Ничего удивительного: интересы правительства его величества противоречили деловым интересам и амбициям самого Вашингтона. Он провел своих представителей в Виргинскую генеральную ассамблею и пытался добиться принятия закона, запрещающего импорт товаров из Англии. То, что закон был обречен на провал, лишь подогревало ненависть колонистов.
«Бостонское чаепитие», произошедшее всего месяц назад – в декабре прошлого года, – явилось кульминацией многих лет… нет, десятилетий… недовольства тех, кто привык считать себя американцами. Превратив Бостонскую гавань в громадную чашку чая, колонисты объявили Великобритании и всему миру, что более не готовы терпеть несправедливости британской системы правления. До полномасштабных выступлений оставались считаные месяцы. И потому с тем же энтузиазмом, какой я проявлял в отношении моих полей, написания писем Дженни и вставанию по утрам с постели – иными словами, с минимальным, – я назначил встречу своих соратников. Прохладное отношение ко всему этому не мешало мне сознавать: грядущая революция не должна застичь наш орден врасплох.
2
Более пятнадцати лет мы не собирались вместе. Хотя лет двадцать назад мы практически жили в одном доме.
Местом нашей встречи мы избрали таверну «Беспокойный призрак» на окраине Бостона. Обычная таверна с низким потолком и закопченными балками. В момент нашего появления там сидело несколько посетителей, однако Томас быстро выпроводил их, избавив нас от лишних глаз и ушей. Те из нас, кто обычно ходили в форме, сегодня надели гражданскую одежду, застегнувшись на все пуговицы и поплотнее надвинув шляпы. Так мы и сидели, потягивая эль. Помимо меня, здесь собрались Чарльз Ли, Бенджамин Черч, Томас Хики, Уильям Джонсон и Джон Питкэрн.
Здесь-то я впервые и услышал про мальчишку.
Вначале о нем заговорил Бенджамин. Доктор Черч был нашим человеком в рядах «Бостонских сыновей свободы» – организации колонистов, называвших себя патриотами Америки и не скрывавших своих антианглийских настроений. Это они помогали в устройстве «Бостонского чаепития». Бенджамин рассказал о встрече, произошедшей у него пару лет назад на острове Мартас-Винъярд.
– Один из местных, – сказал Бенджамин. – Прежде я его не видел.
– Правильнее будет сказать: не припомню, чтобы видел его прежде, – поправил я.
Бенджамин скривился.
– Не припомню, чтобы видел его прежде, – послушно повторил он. – Словом, этот парень подлетел ко мне и вдруг спросил, где Чарльз.
Я повернулся к Ли:
– Стало быть, он интересовался тобой. Тебе он знаком?
– Нет, – поспешил возразить Чарльз.
Мне это показалось подозрительным.
– Чарльз, я еще раз задам свой вопрос. У тебя есть какие-нибудь догадки насчет этого парня? Кто он такой и откуда?
Чарльз привалился к спинке стула, глядя не на меня, а в противоположный конец зала.
– Пожалуй, нет, – наконец сказал он.
– Но ты не уверен?
– Был один парень в…
За столом воцарилось тягостное молчание. Мои соратники и собратья по ордену вели себя как-то странно: одни, ссутулившись, изучали содержимое своих кружек, другие с непонятным интересом разглядывали огонь, полыхавший в камине. Встречаться со мной глазами не отваживался никто.
– Может, кто-нибудь мне все-таки объяснит, что здесь происходит? – не выдержал я.
Я называю их соратниками, хотя никто из них не обладал и десятой долей качеств Холдена. Я вдруг понял, что меня от них тошнит. Это не было преувеличением. Тошнотворное чувство лишь нарастало.
Первым опомнился Чарльз. Он отважился выдержать мой взгляд и сказал:
– Эта ваша женщина из племени могавков…
– Что с ней?
– Хэйтем, мне очень жаль, – произнес он. – Мне искренне жаль.
– Она мертва?
– Да.
Я так и думал. Еще одна смерть. Сколько еще?
– Когда? При каких обстоятельствах?
– Четырнадцать лет назад, в шестидесятом, во время войны. Ее деревня подверглась нападению и была сожжена.
Я плотно стиснул губы.
– Это сделал Вашингтон, – торопливо произнес Чарльз, мельком взглянув на меня. – Джордж Вашингтон и его люди. Они сожгли деревню, и ваша… она погибла.
– Вы там были?
– Да, мы рассчитывали поговорить со старейшинами деревни, расспросить их про возможное местонахождение хранилища… Хэйтем, я был не в силах что-либо предпринять. Смею вас уверить. Повсюду были люди Вашингтона. Их кровожадность не знала меры. Эта была настоящая бойня.
– И там вы видели парня, о котором недавно шла речь?
Чарльз отвел глаза:
– Тогда это был не парень, а маленький мальчишка лет пяти.
«Лет пяти», – мысленно повторил я. Я представил себе лицо Дзио. Лицо женщины, которую я когда-то любил, когда еще был способен на это. Острого горя не было. Только отголосок; тупая, ноющая боль. А вот ненависть к Вашингтону была куда острее. Видимо, служа под командованием генерала Брэддока, молодой лейтенант кое-чему научился у него по части жестокости и безжалостности. Я вспомнил последние дни, проведенные вместе с Дзио: представил ее в нашем маленьком лагере отрешенно глядящей на окрестные деревья и инстинктивно прижимающей руки к животу.
Нет. Я отбросил эту мысль. Слишком фантастичной, слишком нереальной она мне казалась.
– Тот мальчишка, он угрожал мне, – сказал Чарльз.
В иной обстановке его слова вызвали бы у меня улыбку: Чарльзу – взрослому, сильному мужчине под два метра ростом – угрожал пятилетний индейский малыш. Но сейчас я все еще думал о гибели Дзио. Сделав глубокий и почти незаметный вдох, я почувствовал, как грудь наполняется воздухом, и усилием воли заставил когда-то боготворимый образ исчезнуть.
– Я был там не один, – объявил Чарльз, как будто я в чем-то его упрекал.
Я вопросительно посмотрел на собравшихся:
– Рассказывайте, не таитесь. Кто еще был там?
Уильям, Томас и Бенджамин кивнули, вперив взгляд в потемневшую щербатую поверхность стола.
– Это никак не мог быть он, – раздраженно бросил Уильям. – Это не мог быть один и тот же парень.
– Успокойтесь, Уильям, – лениво протянул Томас. – Велики ли шансы, что это он?
– Значит, на Мартас-Винъярде ты его не узнал? – спросил я Бенджамина.
Тот покачал головой и пожал плечами:
– Как узнаешь? Прошло столько лет. Индейцы все на одно лицо, а уж в детстве – тем более.
– А что ты делал на Мартас-Винъярде?
– Отдыхал, – с заметным раздражением ответил Бенджамин.
«Или строил планы, как набить себе карманы», – подумал я и решил его поддеть:
– Да неужели?
Бенджамин обиженно скривил губы, но быстро преодолел себя и сказал:
– Если события будут развиваться так, как мы предполагаем, мятежники создадут армию. Я примкну к ним, став их главным врачом. Да, мастер Кенуэй, – уже с гордостью произнес он. – Это один из высших постов в армии. Думаю, вместо расспросов о том, что я делал на Мартас-Винъярде, ты мог бы меня поздравить.
Он оглядел собравшихся, ища поддержки. Томас и Уильям осторожно кивнули, одновременно искоса поглядывая в мою сторону.
– Прости, Бенджамин, – пошел я на попятную. – Я совсем позабыл о хороших манерах. В тот день, когда ты займешь этот пост, орден значительно укрепит свои позиции.
Чарльз громко кашлянул:
– Этим наши надежды не исчерпываются. Если подобная армия действительно будет создана, ваш покорный слуга Чарльз будет назначен главнокомандующим.
Освещение в зале таверны было никудышным, однако я видел покрасневшие щеки Чарльза.
– Мы делаем больше, нежели просто надеемся, – добавил он, думая, что я начну возражать. – Моя кандидатура наиболее подходяща, а мой боевой опыт далеко превосходит опыт Джорджа Вашингтона.
– Чарльз, но вы же англичанин, – вздохнул я.
– Я родился в Англии, но в сердце я ощущаю себя колонистом, – прошипел он.
– Этого может оказаться недостаточно, – сказал я.
– Посмотрим, – дерзко ответил Чарльз.
«Посмотрим», – устало подумал я и сосредоточил свое внимание на Уильяме. Пока мы говорили, он держался достаточно скрытно, если не сказать отрешенно. Я догадывался о причинах. Уильям пострадал от последствий «Бостонского чаепития», как никто другой.
– Уильям, а какие назначения ожидают вас? Как ваши планы по скупке индейских земель?
Мы все и так знали ответ, но хотели услышать его от самого Уильяма, даже если сам Уильям был не очень-то настроен говорить на эту тему.
– Конфедерация благословила это дело… – начал он.
– Но?..
Он глубоко вздохнул:
– Вы же знаете, мастер Кенуэй, о наших планах по сбору денег…
– Они не осуществились?
– И вы, конечно же, знаете во всех подробностях о «Бостонском чаепитии», – добавил Уильям, не отвечая на мой вопрос.
Я поднял руки:
– Отзвуки этого события ощущались повсюду. Вначале закон о гербовом сборе. Теперь «чаепитие». Разве наши колонисты могут быть довольны таким положением вещей?
Уильям с укоризной посмотрел на меня:
– Мастер Кенуэй, я рад, что случившееся вас забавляет.
Я пожал плечами:
– Великолепие нашего подхода в том, что мы смотрим на события со всех точек зрения. Даже за этим столом у нас есть и представители колонистов, – (я указал на Бенджамина), – и представители британской армии, – (я указал на Джона), – и, разумеется, наш мастер на все руки Томас Хики, незаменимый при выполнении самых трудных поручений. Во внешнем мире вы вряд ли примкнете к подобной разношерстной компании. Но в сердце каждого из вас – идеалы ордена. И потому, Уильям, вы должны меня извинить за то, что я пребываю в хорошем настроении, несмотря на ваши затруднения. И причина не в моем равнодушии. Просто я считаю это обыкновенным затруднением и вдобавок не таким уж серьезным.
– Надеюсь, вы правы, мастер Кенуэй, хотя в данный момент прежний путь сбора средств для нас закрыт.
– Из-за действий мятежников…
– Совершенно верно. Есть и еще одно обстоятельство.
– Какое? – спросил я, чувствуя на себе взгляды всех собравшихся.
– Парень, о котором мы здесь говорили, был на «чаепитии». Он был одним из зачинщиков и собственноручно бросал ящики с чаем в воду. Мы все его видели. Я, Джон, Чарльз…
– И вы уверены, что это действительно был парень, встретившийся Бенджамину на Мартас-Винъярде?
– Почти уверены, – ответил Уильям. – Ожерелье на его шее вполне соответствовало описаниям Бенджамина.
– Ожерелье? – переспросил я. – Какое именно?
Я старался сохранять бесстрастное выражение лица и даже не глотал скопившуюся слюну, слушая, как Бенджамин описывает ожерелье Дзио.
«Это еще ничего не значит», – мысленно сказал я себе, когда Бенджамин закончил говорить. Кто-то снял ожерелье с шеи мертвой Дзио. Такие вещи у индейцев были обычным делом. Да, ее ожерелье вполне могло оказаться на шее этого индейского мятежника.
– Мне кажется, вас насторожило не только ожерелье, но и кое-что еще, – сказал я, прочитав это по их лицам.
Все молча кивнули, предоставив говорить Чарльзу.
– Когда Бенджамин столкнулся с ним на Мартас-Винъярде, это был обычный индейский парень. А вот во время «Бостонского чаепития» он уже был в костюме, – многозначительно произнес Чарльз.
– В костюме? – переспросил я.
– В костюме ассасина.