– Прежде чем переносить графа, нужно сделать что-то с ранами на животе. Если мы поднимем его сейчас, внутренности просто вывалятся. Ты можешь наложить швы? – спросила она.
– Даже не знаю, с чего начать. Тут работа для хирурга. Сейчас мы только перевяжем его потуже и будем надеяться на лучшее.
Живот перевязали, точнее, стянули длинными полосками шуки. Поглядывая на Еву, Леон ожидал проявления хоть каких-то эмоций. Скорби он определенно не заметил. Испытывала ли она к графу хоть какие-то чувства? Ответа не было – Ева работала с профессиональной отстраненностью, намеренно избегая встречаться с ним взглядом.
Перемотав графа, они смогли наконец положить его на щит. Шестеро моранов, подняв ношу, побежали к соленому озеру, где стояла «Бабочка». Там под руководством Маниоро носилки втиснули в кабину и закрепили, привязав к болтам. Леон посмотрел на Еву. Бледная и растрепанная, в перепачканных кровью и пылью юбках, она склонилась над фон Мирбахом.
– Боюсь, граф не выкарабкается. Слишком большая кровопотеря. Разве что док Томпсон сотворит чудо, если мы сумеем доставить раненого в Найроби вовремя.
– Я с тобой не полечу, – тихо сказала Ева.
Он уставился на нее в полнейшем изумлении. Поразили его не только слова, но и язык, на котором она произнесла их.
– Ты говоришь по-английски! У тебя акцент джорди.
Мягкие модуляции приятно ласкали слух.
– Да. – Она печально улыбнулась. – Я из Нортумберленда.
– Не понимаю.
Ева отбросила упавшие на глаза волосы и тряхнула головой:
– Ты и не поймешь. О господи! Ты ничего обо мне не знаешь, а я ничего не могу тебе рассказать… пока.
– Скажи хотя бы одно! Что ты чувствуешь к графу? Ты любишь его?
Глаза ее расширились и потемнели от ужаса.
– Люблю? – Она горько усмехнулась. – Нет, я не люблю Отто фон Мирбаха. Я ненавижу его всем сердцем.
– Тогда почему ты здесь, с ним? Почему не оставишь его? Почему так себя ведешь?
– Ты солдат, Баджер. Как и я. Ты знаешь, что такое долг и патриотизм. – Она глубоко вздохнула, переводя дыхание. – Теперь все. С меня хватит. Я не могу так больше. И в Найроби не вернусь, потому что если вернусь, то уже никогда не смогу вырваться.
– Вырваться? Кто тебя держит?
– Те, кто завладел моей душой.
– Куда ты пойдешь?
– Не знаю. Куда-нибудь, где можно спрятаться, где меня никто не сможет найти. – Она потянулась к нему и взяла за руку. – Я думала о тебе, Леон. Надеялась, что ты сумеешь найти такое убежище. Место, куда мы смогли бы убежать вместе.
– А как же Отто? – Он указал на лежащее между ними окровавленное тело. – Его нельзя просто оставить здесь умирать, что и случится, если не поспешить.
– Нельзя, – согласилась Ева. – Каковы бы ни были мои чувства, мы должны оказать ему помощь. Укажи место, где я смогу укрыться. Оставь там. Вернешься потом, когда сможешь. Другого шанса вернуть свободу не представится.
– Свободу? Разве сейчас ты не свободна?
– Нет. Я пленница обстоятельств. Ты ведь не думаешь, что я по собственной воле стала тем, чем стала, тем, чем меня сделали?
– Кто ты? И кем ты стала?
– Я стала продажной девкой, самозванкой, лгуньей и мошенницей. Я попала в когти чудовища. Когда-то я была такой же, как ты, – добродетельной, искренней, невинной – и теперь хочу снова стать такой же. Ты примешь меня? Такой, какая есть, грязной и испорченной?
– Боже, Ева, о большем я не могу и мечтать. Я полюбил тебя с того момента, как впервые увидел.
– Тогда… не спрашивай больше ни о чем. Умоляю тебя. Спрячь меня здесь. Доставь Отто в Найроби. Если кто-то спросит обо мне – кто бы то ни было, – не говори, где я. Отвечай, что пропала. Оставь Отто в госпитале. Если выживет, его отправят в Германию. Возвращайся ко мне, как только сможешь. И тогда я все объясню. Сделаешь так? Видит бог, у тебя нет на то никаких причин, если только ты не доверяешь мне.
– Ты знаешь, что доверяю, – негромко сказал он и, повернувшись, крикнул: – Маниоро! Лойкот! – Масаи ожидали неподалеку. Распоряжения были коротки и четки. На все ушло не больше минуты. Отдав указания, Леон снова обратился к Еве: – Отправляйся с ними. Делай все, что они скажут. Ты можешь им доверять.
– Знаю. Но куда они отведут меня?
– На гору Лонсоньо. К Лусиме, – ответил он.
Ее фиалковые глаза озарились надеждой.
– На нашу гору? О, Леон, едва увидев ее, я поняла, что эта гора имеет для нас какое-то особенное значение.
Пока они разговаривали, Маниоро нашел портплед с личными вещами Евы, вытащил его из багажного отделения аэроплана, передал стоявшему внизу Лойкоту и спрыгнул на землю. Оставшись одни, Леон и Ева молча посмотрели на друг на друга. Он подался к ней, и она не колеблясь шагнула в его объятия. Тела слепились так крепко, будто некая сила желала сплавить их в единое целое. Ее дрожащие губы коснулись его щеки.
– Поцелуй меня, мой милый. Я так долго этого ждала.
Их губы встретились, как трепещущие крылья порхающих бабочек, и через мгновение жар страсти захватил Леона. Он с жадностью впитывал тепло ее языка, вкус ее рта. Их первый поцелуй длился мгновение и вечность. Наконец они оторвались друг от друга.
– Я знал, что люблю тебя, но до сего момента не понимал, насколько сильно, – тихо сказал он.
– У меня такое же чувство, – ответила она. – Я не понимала, что значит верить и любить.
– Тебе нужно идти. Еще немного – и я просто не отпущу тебя.
Ева посмотрела в сторону озера. Мораны и зрители возвращались. Несколько человек несли подвешенные к шестам тела двух убитых львов.
– С ними Густав и Хенни. Они скоро будут здесь. Будет лучше, если они меня не увидят и не узнают, где я. – Она быстро поцеловала его в губы и отстранилась. – Буду ждать твоего возвращения. Каждый день, каждый миг без тебя – вечность и мука.
Не говоря больше ни слова, она подобрала юбки и выбралась из кабины. Маниоро и Лойкот ждали ее внизу, и все трое сразу побежали к деревьям, скрытые от Хенни и Густава фюзеляжем аэроплана. У самой рощи Ева остановилась, оглянулась и помахала рукой. Еще секунда, и они скрылись в чаще, а Леона накрыла вдруг такая волна отчаяния, что ему пришлось собрать все самообладание, чтобы приготовиться к встрече Густава, который уже поднимался по лестнице.
Забравшись в кабину, немец упал на колени перед телом господина:
– Господи! Он умер! – Слезы искреннего горя брызнули из глаз и покатились по обветренным щекам. – Прошу тебя, Господи, пощади его! Он был мне больше чем отцом.
О Еве фон Вельберг преданный механик и не вспомнил.
– Он еще не умер, – бросил деловито Леон, – но, несомненно, умрет, если ты не запустишь двигатели и я не доставлю его как можно скорее к врачу.
Густав и Хенни взялись за работу, и через пару минут все четыре мотора уже прогревались, ворча и выбрасывая в воздух сизоватый, с запахом касторового масла, дымок. Леон развернул «Бабочку» носом к ветру, подождал, пока все двигатели заработают в унисон, и, обернувшись к Хенни и Густаву, крикнул:
– Держите его крепче!
Они опустились возле самодельных носилок, на которых покоился граф, и прижали их к полу. Двигатели взревели, и аэроплан покатился вперед. Поднявшись над озером, Леон посмотрел в сторону леса. Взгляд его быстро нашел Еву и двух ее спутников примерно в четверти мили от берега. Все трое бежали, Ева чуть позади масаи. Услышав гул аэроплана, она остановилась, посмотрела вверх и, сняв шляпу, помахала ею. Волосы рассыпались по плечам. Она смеялась, и Леон знал – этот смех для него. Не в первый уже раз он подивился смелости и твердости этой женщины. Сердце сжалось от любви к ней, но помахать в ответ Леон не решился, чтобы не привлекать к беглянке внимание Густава. Набирая высоту и скорость, «Бабочка» устремилась в сторону Найроби.
Солнце опускалось к горизонту, когда Леон посадил «Бабочку» на полосу у Тандала-кемпа. В лагере было тихо и пустынно – их никто не ждал. Он подвел аэроплан к ангару, где стоял открытый автомобиль графа, и заглушил двигатели. Втроем они подняли носилки и осторожно спустили на землю.
Леон осмотрел графа: дыхания не ощущалось, кожа мертвенно-бледная, влажная и холодная на ощупь. Признаков жизни немец не подавал. Неужели умер? Радости хватило ненадолго, – прикоснувшись к шее под ухом, он ощутил слабое и нерегулярное биение, а приложив ухо к губам, уловил движение воздуха.
Любой другой на месте Отто фон Мирбаха давно бы отдал концы, а этот мерзавец крепок, как слоновья задница, с горечью подумал Леон и взглянул на Густава:
– Подгони машину.
Носилки положили на заднее сиденье, там же сели Густав и Хенни. Убедившись, что они устроились, Леон мягко тронул с места. Ехали осторожно, избегая выбоин и кочек.
Госпиталь представлял собой небольшое здание, сложенное из сырцового кирпича и крытое тростником. Располагалось оно через дорогу от новой англиканской церкви и вмещало в себя лечебное отделение, некое подобие операционной и две крохотные палаты. Не обнаружив на месте ни одной живой души, Леон поспешил к коттеджу с тыльной стороны госпиталя.
Доктор Томпсон ужинал с женой, но, едва услышав, что случилось, они поднялись из-за стола и последовали за Леоном. Миссис Томпсон была единственной в колонии профессиональной медсестрой, и она сразу взялась за дело. Следуя ее распоряжениям, Густав и Хенни перенесли графа из машины в лечебное отделение и переложили на смотровой стол. Пока доктор срезал наложенные второпях повязки и жгуты, они притащили оцинкованную ванну и наполнили ее горячей водой, в которую миссис Томпсон вылила кварту концентрированного калия йодида. Потом графа сняли со стола и опустили в дымящееся варево.
Нестерпимая боль вырвала Отто фон Мирбаха из сумрака комы. С криком очнувшись, он забился в судорогах и попытался вырваться из едкого антисептика. Его удержали, безжалостно подавив сопротивление, чтобы йод впитался в ужасные глубокие раны. При всей антипатии к графу, Леон не мог оставаться свидетелем этой душераздирающей сцены. Отступив к двери, он незаметно выскользнул из помещения на свежий воздух.