Бершин Ефим
Ассистент клоуна
Роман
И взяли его и бросили его в колодец;
колодец же тот был пуст; воды в нем не было. Бытие; 37-24
Меня тащили вверх на веревке, как бадью из колодца.
Ну, не на веревке, конечно. На обыкновенном страховочном тросе. Лонжа называется. Со дна манежа. Под купол. Внизу, как вода в потревоженном колодце, плескались аплодисменты. Поэтому я только наверху начал понимать, что, если глядеть из-под купола, то манеж — форменный колодец. Только без воды. Но с аплодисментами.
В общем, сам виноват. Ходил, можно сказать, как неприкаянный, все дурачка из себя изображал, никак не мог решить, куда бы приткнуться. Вот Антошка и предложил поработать у него ассистентом. По дружбе, так сказать. А он — клоун, этот Антошка. Настоящий. Просто, как говорится, от бога клоун. Клоун, и больше ничего, кроме клоуна. Так вот, случайного человека брать к себе в ассистенты он не хотел, а мне предложил. Хотя я еще больше случайный, чем кто. Но Антошка сразу сказал:
— Если бы я был каким-нибудь трактористом или даже ассенизатором высокой квалификации, не взял бы ни за что. Потому как рассеянный ты какой-то, прямо вылитый “рыжий”.
— Это я-то рыжий? — возмутился я. — Я от рождения, можно сказать, практический брюнет.
— Нет, “рыжий”, — настаивал Антошка. — И вообще ты все равно по жизни бесплатный клоун. А тут хоть какую-никакую зарплату будешь получать.
Ну, я и согласился. А что такое ассистент клоуна? Да ничего. Кукла тряпичная. Только ленивый не пнет. Лишь бы смешно. А что смешного-то? Что смешного, я вас спрашиваю, в том, чтобы пнуть человека? Однако я уже заметил, что публике нравится, когда кого-то бьют. Особенно задумчивых. Антошке-то что? Его и бить не надо. Шляпу наденет, язык высунет — весь зал закатывается. Рожа у него такая. Он как-то во время гастролей поспорил с Колей Секвойским на кусок мяса из тигриного рациона, что публика будет покатываться, даже если он ей просто палец покажет. Коля не поверил. И зря. Вышел Антошка на манеж, руки за спину спрятал и смотрит полностью отсутствующим взглядом. Как будто нет его. И стоит. И ничего не делает. Публика, естественно, ждет подвоха. А он стоит. И опять ничего не делает. Потом вдруг как достал руки из-за спины и — палец им. Зал просто взорвался. Пришлось Коле у тигров мясо изымать.
А у меня все наоборот. Пока не пнут — плакать хочется, а как леща отвесят — сразу смешно. Любит народ, как уже было сказано, когда задумчивых бьют. И правильно. Мало ли о чем они там думают, эти задумчивые. Лучше сразу побить, пока до чего-нибудь не додумались. Короче, пал я жертвой собственного честолюбия. Согласился. Искусился, можно сказать. Дурак дураком — но люди-то на тебя смотрят. Деньги за билет платят. Аплодируют. Так и застрял я на этой должности. Может, и смешная слава, а все-таки слава. На афишах мое имя пишут. Хоть и маленькими буквами, хоть и в самом углу, а все-таки пишут. Один раз у выхода из цирка даже автограф попросили. Женщина одна. Я и сам удивился: как узнала? А она смотрит на меня — ну прямо-таки с большим состраданием на меня смотрит:
— Очень, — говорит, — мне вас жалко было. Прямо так жалко, аж слеза покатилась. Чуть на манеж не выскочила, чтобы за вас заступиться.
Интеллигентная такая женщина. Представляю, что было бы с залом, если бы она все-таки выскочила.
Но все равно приятно. Хотя какой из меня ассистент? Я только на работе ассистент, а по жизни — самый настоящий клоун. Прав Антошка.
Так вот. Над ассистентом клоуна, как я уже сказал, только ленивый не измывается. В лучшем случае пинка дадут. А так и всерьез побить могут. Лишь бы смешно. А иногда и просто за человека не держат. Вот, к примеру, включили опять в программу знаменитого иллюзиониста Георгия Ипсиланти. То ли он грек, этот Ипсиланти, то ли просто фамилия такая, но иллюзионист знатный. Он за собой одного только реквизита возил с тонну весом. Сумасшедший, одним словом. Был у него один ящик — черный такой и продолговатый. Как гроб. А внутри — сплошные зеркала. Я заглядывал. Причем зеркала все под определенными углами выставлены. Запускает он в этот ящик парочку девиц, поколдует, потом ящик открывает — девиц как не бывало. Улетели, как птички с ветки. Зал, конечно, заходится от восторга. Ну, соответственно, потом опять колдует, открывает — девицы на месте. Фокус, в общем. Так я этому Ипсиланти как-то и сказал:
— Ты, — говорю, — Жора, просто фокусник.
А он не то чтобы обиделся, нет, но посмотрел на меня как-то нехорошо. Не то чтобы пренебрежительно, но даже жалостливо как-то посмотрел. Вроде как, что с дурака взять? Ассистент — он и есть ассистент. Тем более — ассистент клоуна. Ну, все мне и высказал.
— Ты, конечно, думаешь, что ты человек? Да? — презрительно спросил Ипсиланти. — А ты есть никто. Так, игра зеркал. Солнечный зайчик с отчеством.
И нехорошо засмеялся.
Я, кстати, знал уже, что Ипсиланти не просто иллюзионист, а, если можно так выразиться, иллюзионист-естествоиспытатель. Да еще и теоретик при этом. То есть он так про себя думал. Во время прошлых гастролей как-то сидели мы с ним во дворике нашего шапито, в вагончике, по крыше которого барабанил ливень, и элементарно пили водку. Тут он по пьяному делу и проболтался. Достал блокнот и стал зачитывать обрывки мыслей. Из мыслей этих следовало, что на свете ничего нету и в то же время все есть. Потому что мир — это гигантское зеркало, в котором ничего не происходит. Трюмо такое. И это мировое зеркало просто отражает то, что делается внутри человеков. Какие человеки — такой и мир. Самого же человека тоже нет, потому что внешность человека — всего лишь отражение того, что происходит у него внутри. А внутри чего только не происходит, в том числе и малоприятного. Так я понял. В общем, бред сумасшедшего.
— Зеркало! — орал пьяный Ипсиланти. — И все мы в этом зеркале! Все до единого. От Иисуса Христа до твоей Соньки. Вот в чем главная проблема!
— В чем проблема-то? — не понял я. — Ну, хорошо, все в зеркале. А проблема в чем?
— Как это в чем? — поразился моей недогадливости Ипсиланти. — Не будет никому счастья в этом мире, пока вместе, в одном, можно сказать, зеркале живут грешники и праведники. Понятно?
— Понятно.
— В том-то и дело, что идея всем понятна, но никто не знает, что делать. А нужно произвести отбор и уничтожить зло в самом корне — в нутре человеческом.
— Вместе с человеком?
— Надо будет если, так и вместе с человеком! — решительно объявил Ипсиланти. — А как иначе? Написано — значит, исполнится.
— Что? — ужаснулся я. — Убивать? За это же статья!
— Никакой уголовщины! — заорал Ипсиланти. — Привыкли сразу убивать. Идея сама все сделает. Главное — найти ключ к этой идее. И знаешь, где он?
— Нет, — помотал я головой. — Не знаю.
— И никто не знает. А он у меня в кармане. Я нашел! Один я нашел ключ: зеркало! Зеркало — вот ключ. А если против этого зеркала другое зеркало поставить? Соображаешь? А если много зеркал, да под разными углами? Тут тебе все сойдутся. Сразу. Один отражает другого, и все отражают всех. Весь мир за одним столом. Тостующий пьет до дна! Ни времени, ни границ. И я! Понимаешь? Я буду расставлять зеркала!
— А почему именно ты? — поинтересовался я уже из чистой вредности.
— Да потому что я…— Ипсиланти даже задохнулся от возмущения и презрения. — Да потому что я… Вы все равно не поймете… Пока. И не надо. Потом поймете, если успеете.
Тут я понял, что он напился окончательно. Или свихнулся. Но все же переспросил:
— А кого отражать-то, если никого нет?
— Вот тут и выяснится, — туманно вывернулся Ипсиланти, — кто есть, а кого нет, и не было никогда. Понял?
После этой фразы он и ляпнул: “Солнечный зайчик с отчеством”.
Ну и ладно. Зайчик так зайчик. Зеркальное, можно сказать, отродье. Но это еще не значит, что зайчиков надо под самый купол таскать. Тем более что, может быть, я и не зайчик вовсе. Может быть, я рыба. Такой зеркальный карп. Не зря ведь нигде не находил себе места. Только отсвечивал. И всегда предчувствовал, что добром это не кончится. Что рано или поздно меня выловят. И будут тащить вверх, как пойманную на крючок рыбу.
Клянусь: ничего плохого я не сделал. Я вообще еще ничего не успел сделать. И даже не знал, что делать, чтобы сделать. Я только все время куда-то бежал. От кого-то убегал. Бывало, только меня к какому-нибудь делу захотят пристроить — а меня уже и след простыл. Боялся, что поймают. Но всегда знал, что когда-нибудь меня все равно поймают и будут тащить вверх, как бадью из колодца. И вот меня поймали. И тащат вверх, как бадью из колодца. А во всем виноват Антошка.
— Давай, — подошел он, — деваться некуда. Надо. Пока Ипсиланти будет внизу свои ящики расставлять, кто-то же должен публику отвлечь. Поднимешься наверх, все прожектора — твои, все внимание — тебе. И при этом — никакой работы, никаких реприз. Садись под куполом на трапецию, изображай перепуганного дурака, и все. Зал умрет со смеху.
А что тут изображать? Мне и изображать ничего не надо. Руки без того уже трясутся. И хотел было уже категорически отказаться, да обнаружил в полумраке два огромных Сонькиных глаза. Бывает же такое: сама — шплинт шплинтом, а глаза — в полнеба. Подходит и невзначай вроде бы сообщает, что Ипсиланти предложил ей залезть в его зеркальный ящик. В качестве подопытной девицы. И смотрит, ждет моей реакции. А мне что? Хочет — пусть лезет. Вырядилась в блестящее трико, оранжевые перья в волосы вставила, глаза тушью подвела, из-за чего они еще в два раза больше стали. Плевать. Но отказаться при ней лезть под купол духу-то не хватило.
В общем, схватился я за лонжу, и меня потянули вверх. По глазам прожектора бьют так, что ничего не вижу. Внизу и без того темно, там Ипсиланти реквизит готовит. Наверху тоже пока темно. И во всем этом огромном зале я — единственное пятно света. Одной рукой за лонжу держусь, другой — темноту щупаю: где она, та трапеция? Зал, естественно, заходится от смеха. Некоторые даже икают. Аж под куполом слышно, как икают. Наконец, в бельме прожектора мелькнула трапеция — обычная дощечка на двух веревочках. Я до нее дотянулся — она от меня в сторону. Я опять дотянулся — она опять в сторону. Маятник такой. Зал умирает. Я тоже. От страха. Когда меня чуть выше подняли, поймал. Взгромоздился на дощечку, сижу. Как петух на насесте. Только качаюсь. Зала нет. Одно черное ухо. Слушает, чего я скажу. Я рот разеваю — все замолкают, ждут. А я его опять закрываю. Все смеются. Не понимают, что я прост