В общем, как и было предписано сценарием, я остался лежать на манеже. А когда погас свет, выскользнул через боковой выход, чтобы меня никто не увидел. И затаился. Затаился, хотя в гримерке меня ждала Сонька, предварительно изгнав оттуда Антошку. Антошка, кстати, не возражал. Он думал, что правильная цирковая любовь поможет мне продвинуться вверх по цирковой лестнице. То есть сделать цирковую карьеру. Ну, и жизнь свою бестолковую как-то упорядочить. Хотя я точно знал, что ассистент клоуна — это максимум, чего я мог добиться. И добился. При помощи того же Антошки. А что касается жизни, то как ее упорядочишь? Да и страшновато. Все равно что заживо себя похоронить. Живешь вот так-то и точно знаешь, что будет завтра, послезавтра, через месяц и даже через год. Ужас!
Дождавшись, пока Сонька все-таки уйдет домой готовиться к завтрашнему отъезду, я проскользнул в гримерку и извлек из сумки пакет с пистолетом. Тяжелый металл жег руку ледяным холодом. Воткнув в ПМ обойму и сдвинув рычажок предохранителя, я сунул пистолет за пояс, прикрыл рубахой и вышел на темную улицу. Цирковой двор я обошел стороной, чтобы где-нибудь не столкнуться с Сонькой, и ивовыми зарослями вышел к Днестру. Я довольно быстро отыскал знакомый двор, вошел в калитку и прислушался. Было тихо. Так тихо, что можно было различить тихий шелест речной воды в камышах. Оглядевшись вокруг, я никого не заметил. В хате по-прежнему светилось только одно окно. Дверь оказалась открытой настежь.
Савченко сидел за столом. Свет керосиновой лампы жирно оттенял глубокие морщины на старческом лице. Казалось, тень отбрасывает каждая волосинка на его небритых щеках. Он явно кого-то ждал, потому что на столе поблескивали гранями два граненых стакана и тускло белели две тарелки. Прозрачная тень от водочной бутылки падала на салатницу с аккуратно нарезанными помидорами и огурцами. Но, увидев меня, он вдруг отшатнулся, и на его лице мелькнул ужас.
— Ты… ты… ты, — затараторил Савченко, схватив лампу и пятясь в угол, к высокому старинному трюмо. — Ты кто?
Заглянув в это зеркало, я вдруг понял, что его так испугало. Зеркало отражало странное и даже страшное создание в огромном рыжем парике, длинноносых клоунских башмаках и кургузом клетчатом пиджачке с оборванным хлястиком. Мерцающий свет керосиновой лампы играл на густо покрытом белилами лице, украшенном багровым носом. Это было изображение дьявола во плоти.
Я молчал, испугавшись собственного отражения.
Вдруг лицо Савченко исказила гримаса улыбки. Он что-то сообразил.
— Пришел? — выдохнул он. — Что так вырядился-то? Я тебя уже три ночи жду. Вот, — показал он на стол, — водочка, помидорчики-огурчики. Чин чином. Как-никак, а зятек ты теперь будешь, родственник, можно сказать.
— Какой я тебе зятек, тварь?
Голос мой неожиданно просел и захрипел.
— А как же? Зятек, — настаивал он, не отходя от зеркала. — Надо все обговорить. А что было — давно прошло.
Неожиданно Савченко изогнулся, свободной рукой пошарил за трюмо и извлек ржавый штык.
— Видишь? Это твой. Деда твоего.
Я как зачарованный смотрел на штык, к ужасу своему вдруг осознав, что все рассказанное Исачком — правда. Если и теплилась когда-то надежда, то теперь она исчезла.
— Значит, сохранил? На память?
— Сохранил, — кивнул Савченко. — Я тебя сразу признал, еще когда ты с Сонькой во двор пришел. Похож. Похож на деда. Ну, как? Сладко было в курятнике?
Савченко оскалил остатки зубов и как-то противно всей головой закхекал. Смеялся так. Вдруг бросил штык на пол и задрал рубаху, обнажив огромный рваный шрам на животе.
— Видал? Он меня уже один раз убил. Два раза не убивают.
— Убивают, — прохрипел я. — Тебя не два, тебя десять раз убить мало.
— Может, и так, — шепнул Савченко, — давай, кивнул он на штык, — но ты не сможешь. Исачок твой другой был. Он смог.
— Ах ты, сука! — закипел я, понимая, что теряю решимость, что, заговорив с ним, уже совершил роковую ошибку. Надо было сразу стрелять. — Сука! Как же ты мог жить?
Сердце, как это всегда бывало со мной в подобных случаях, стучало намного быстрее обычного, пульсировало где-то высоко, в горле. Я не знал, что говорить дальше.
— Сука, — внезапно согласился Савченко. — Сука. Но то не я. Когда это было? Когда? Сколько лет прошло? У меня тогда еще дети были, жена. Для них все, для них хотел. Теперь никого нет. Только внучка. И меня нет. Тень убивать будешь.
— Ах, дети! Какие еще дети? — Я начал захлебываться, не зная, что говорить дальше, и понимая, что, если не выстрелю сейчас, — не выстрелю никогда. — Дети? Зачем тебе дети? Да весь твой род уже проклят. Вы все исчезнете! Все до единого! Вас не будет! Следов ваших не будет!
— Может, оно и так, зятек, — согласился Савченко. И ехидно добавил: — Если моих не будет, тогда и твоих не будет. Не меня — себя убьешь.
И засмеялся.
Этот смех меня и лишил сознания. Я сделал шаг назад и вытащил из-под рубахи пистолет. Савченко смотрел на меня не отрываясь. И не шевелясь. Только повторял одно и то же:
— Не меня — себя убьешь…
Перед глазами поплыла белая пелена. Уже плохо соображая, что делаю, я сдвинул рычажок предохранителя, поднял пистолет и выстрелил. Раздался грохот, рука дернулась, и пуля расшибла стекло лампы, даже не погасив ее. Только огонек качнулся из стороны в сторону. Зато вдребезги разлетелось зеркало. Вместе с моим отражением. На иссеченном осколками лице Савченко показались капельки крови. Я опять поднял пистолет. В этот момент за спиной раздался истерический женский крик:
— Не надо!
Я оглянулся. В дверях стояла Сонька. В ее глазах застыл ужас.
Идиот! Как же я сразу не догадался? Ведь Вовка-шпрех уже на весь цирк орал: Софи-я-я Савченко! Или я раньше не знал ее фамилию? Знал. Но раньше мне никакого дела не было до этого деда. Да и мало ли однофамильцев? Вот тебе и любовь. Ну да черт с ней, с любовью. Меня гораздо больше волновало другое: я так и не понял, куда стрелял. Я не понял, стрелял я в Савченко или нет. Ведь прицелился же! И попал в лампу. Там невозможно было промахнуться. С трех метров-то. В лампу попал, в зеркало, а в Савченко — нет? Конечно, я стрелял в лампу. Я стрелял в лампу! А почему? Не смог? А во второй раз смог бы? Нет, я все-таки стрелял в Савченко. Я точно помнил, что стрелял в Савченко. И не попал?
И вообще: был ли это Савченко? Вопрос. Нет, конечно, это был Савченко. Сука, сволочь и гнида. Тот самый. И все-таки: тот ли это был Савченко? Этот полусгнивший старик, утопленный в собственных морщинах, — Савченко? Ждал он меня, видите ли. Штык приготовил. Сохранил на память. На память о чем? О том, как его Исачок к стенке приколол? Или о том, как Аврума закапывал? Сука! Сука и есть.
Но я-то хорош! Заявился, как на репризу. Не переодевшись. От волнения, что ли? Забыл?
Да еще и этот “зятек”.
Но я-то что? Мог я убить или нет? Или убил все-таки? Выстрелил же! Ну, да. Выстрелил. Как будто и не стрелял. Не мог! Не хотел! Или хотел, но промахнулся? А тут еще и Сонька. О, господи!
Бабка Люба на всю жизнь запомнила слова Аврума: “Бог знает, что делает”. Бог знает. А я-то — нет. Просидев полночи, я окончательно запутался. Я только повторял про себя, как заклинание: Бог знает, что делает.
Бог знает, что делает.
Только никогда своих действий не объясняет.
В вагончике я на время забылся не сном даже — каким-то мороком, бредом. В подмосковном поселке задул ветер, и с неба посыпались мокрые хлопья вперемешку с дождем. Я выскочил на улицу и увидел бегущую мимо женщину с огромной сумкой. Ветер донес обрывки голоса:
— Они наступают. Уже в километре отсюда.
Я оглянулся: улица была пустынна. Только в дальнем конце ее, уходящем к Москве, еще чернел хвост спешно уходящей колонны. Надо было бежать. И тут я обнаружил, что стою посреди улицы под дождем и снегом совершенно голый. Я заметался, бросился назад к дому, но окна и двери уже были заколочены. Какой-то мужик, вбив последний гвоздь в раму, кинулся было прочь, но, заметив меня, остановился.
— Нельзя! — заорал он. — Они уже в поселке.
Я попытался было добежать до соседнего дома, но еще издали увидел, что и тот заколочен. И остановился, не понимая, что делать дальше. Оставаться было нельзя. Бежать за всеми в таком виде — тоже. Да и не мог я больше бежать, даже двигаться не мог. Потому что мокрый снег налипал на голое тело и уже не таял. Холод сковывал руки и ноги.
И в этот момент над головой что-то просвистело и раздался глухой взрыв.
Страшный грохот вызвал легкое землетрясение, от которого я и проснулся. Взглянул на часы: одиннадцать. Выглянул из вагончика: от Днестра поднимался кудрявый столб дыма и смерчем несся за реку, в лес.
— Взрыв! — вскочил Антошка и понесся к берегу.
Я побежал следом.
Добежав до реки, я сразу сообразил, откуда дым. Он шел из хорошо знакомого мне двора. У ворот я наткнулся на осевший на одну сторону колесный трактор и тракториста, прижимавшего руку к окровавленной голове. Забор, разбросанный в разные стороны, валялся на земле. Савченковской избы не было. На ее месте образовалась огромная, метров на пятнадцать, воронка, рядом с которой стояло чудовище искореженного экскаватора с оторванным ковшом. Ковш валялся далеко в стороне. Два милиционера оттаскивали подальше от воронки раненого экскаваторщика. Из-за угла уже слышалась истерическая сирена “скорой помощи”.
Один из милиционеров попытался перекрыть путь сбежавшейся толпе, но на него напирали, требуя объяснений. А он ничего толком объяснить не мог. Сам ничего не понимал.
— Предупреждали, предупреждали его, — почти оправдываясь рассказывал милиционер. — Просили по-хорошему, объясняли. Гостиницу здесь строить будут, съезжай. Все съехали, а он — ни в какую. Говорит, вместе со мной сносите. Ну, с соседнего дома, того, что рядом, и начали. Стены снесли, а как только экскаваторщик в землю вгрызаться стал, так и рвануло. Меня самого вроде контузило. Голова гудит.