— У ей тетка померла, — сообщила Никандрова. — Тоже Санина. Отписала ей свою квартиру и померла. Просила только, чтоб Танька ее похоронила. А та — вон что удумала. Прямо конец света.
На вопрос, зачем она притащила урну с прахом тетки в персональный буфет, Санина понесла всякую ахинею, не забывая при этом рыдать со слезами.
— Всю жизнь в бедности прожила, — рыдала Санина, — никогда дефицита не видела. Ни икры, ни семги.
— Ты что ж, — обалдел Вовик, — эту золу семгой кормила?
— Ик, — икала Танька, — ик-икры не видела. — И еще пуще заливалась
слезами. — Всю жизнь на трамвае.
— Тетку-то зачем в буфет принесла? — начал выходить из себя Вовик. — Тетку надо было на кладбище нести. А ты ее — в буфет. У кого теперь тут кусок в горло полезет?
— Полезет, — рыдала секретарша. — У них все полезет. У них чувства нет.
Добиться от нее вразумительного ответа оказалось полностью невозможно. Да и не нужно. Ясно было, что таким оригинальным способом Санина решила избавиться от покойной тетки, чтобы не возиться с захоронением. Тем не менее прах обрел имя. И это было самое главное. Прах обрел имя, никто не исчез, и все были здоровы и живы, не считая, конечно, самой тетки. Поэтому сотрудникам отдела по борьбе с исчезновениями делать здесь было больше нечего. Оставалось выяснить, где найти этого поэта Никанора Сидора. Но и это не стало проблемой. Бледный главный редактор Луговой, клятвенно пообещавший ни за что не увольнять Петрову, а, наоборот, назначить ее новой секретаршей взамен полностью дискредитировавшей себя Саниной, показал, что Никанор Сидор — это псевдоним известного поэта Сидора Никанора. Но как именно он записан в паспорте — неизвестно. Скорее всего, Сидор Никанор. А может быть, что и Никанор Сидор. Зато известно, что проживает этот Сидор в Стрежневке — специализированной деревне для писателей, особо приближенных к народу.
На окраине Стрежневки сыщики повстречали только что вышедшую из леса старуху, в кузовке которой упокоилось с десяток груздей на засолку. На вопрос, где обретаются особо приближенные к народу писатели, она с готовностью ответила:
— Да везде обретаются.
— Как это везде?
— Да так. Куда глаз не кинь — везде обретаются. А че им сделается? Обретаются себе и обретаются.
— А как же народ? — поинтересовалась Людмила.
— Народ тоже себе обретается. А эти — себе. За нас шибко переживают. А так — обретаются и все тут. Как выпьют — песни поют али на лошади скачут. Скачут и гикают, скачут и гикают. А коли не скачут — все равно гикают. Выпьют — и давай гикать.
— Отчего же они, маманя, гикают, если не скачут? — удивился Вовик.
— А кто ж его знает? Гикают себе и гикают.
— А есть тут такой поэт Сидор Никанор? Или Никанор Сидор?
— Как же, имеются. Оба. Когда тверезый — на Никанора откликается, а как выпьет — на Сидора. Этот пуще других гикает. Просила, чтоб с картошкой помогли — это нет. А кто, говорит, вместо нас на лошади скакать будет и врагов наших побивать? И то правда. Я уж не могу, старая совсем. До лесу дойду — отдыхаю. Грибочков пособираю — опять отдыхаю. Сами, ребятки, посудите: куда мне на лошади? А вот, поглядите-ка, вон он.
Сыщики, оглянувшись, увидели, как прямо к ним плетется соловая кобыла, а следом за ней по земле волокутся вожжи. Когда кобыла поравнялась с Людмилой, Вовиком и старухой, обнаружилось, что на ее спине, сунув сапог в стремя и положив голову на холку, крепко спит мужик в толстовке.
— Стреножь, дурак! Разобьешься! — заорал Вовик. — Тпру-у-у!
Но мужик даже не проснулся, а кобыла проковыляла мимо и доковыляла до ворот ближайшего дома, где пассажир таки выпал из седла и скрылся в высокой траве.
— Ишь, — прокомментировала старуха, — даже не гикает. Вы его Сидором покличьте, может, услышит.
Сыщики ожидали чего угодно, но только не этого.
— Так это и есть Никанор Сидор?
— Он, страдалец.
Подойдя к дому, сотрудники отдела услышали отрывистые хриплые звуки, доносящиеся прямо из травы.
— Ой! — оживилась Людмила. — Гикает.
— Храпит, — со знанием дела объяснил Вовик. — Разве ж так гикают? — И гикнул Сидору в самое ухо.
Тот не пошевелился.
Взвалив поэта на плечо, Вовик отнес его к колодцу, где и окатил из ведра. Никанор Сидор сменил звук, обозначив вместо храпа мычание.
— М-м-м…— сказал он.
На ноги его удалось поставить только после второго ведра. А после третьего он, наконец, разговорился.
— Вы кто?
— Милиция, — огорошила его Людмила.
— Из вытрезвителя?
— Из него, — схитрил Вовчик.
— И лошадь с нами?
— Лошадь мы не брали. Она не пьет.
— А кто пьет?
— Ты пьешь.
— Как лошадь, — добавила Людмила.
— Так лошадь же не пьет, — удивился поэт.
— Наконец-то, — вздохнул Вовчик. — Начал соображать.
Соображать-то этот Сидор вроде начал, но не настолько, чтобы внятно изложить, откуда почерпнул сведения об убийцах артистки.
— Так кто убил? — допытывались сыщики.
— А то вы не знаете! Врагов, что ли, у нас мало, — следовал ответ.
— А конкретно? Кто из врагов? Конкретно. Имена, фамилии, адреса. Где живут?
— Везде. Шагу ступить нельзя.
— А труп где? Съели, что ли?
На это Никанор Сидор возвел глаза к небу и зашептал:
— Следы заметают. Чтоб отпечатков не было.
— Да зачем врагам эта артистка? — не выдержала Людмила. — У нее ни денег, ни родственников.
— А чтоб навредить.
— Выкуп с нее не возьмешь, — рассудил Вовчик. — Покойники денег не платят.
— Сынок, купи грибочков, — предложила подошедшая старушка. — Недорого возьму.
— Мы ждем ответа, — строго сказала Людмила. — Кто и зачем?
— Колос народа тянется к небу, — вдруг завыл поэт, — солнце садится на степь. Но подобрался к нашему хлебу погнутый вражеский серп.
— Так возьмешь грибочков? — не отставала старушка. — По три рубля хоть бы получить.
— Срок получишь! — зыркнул на нее Вовик. — За спекуляцию народными недрами.
Все еще шатаясь, поэт полез в кузовок, ухватил сырой груздь и засунул его в рот вместе с налипшей на ножку землей.
— Подавится! — испугалась Людмила и даже отскочила в сторону.
— Не подавится, — высказал мнение Вовчик. — Проглотит.
— Проглотит, — поддержала его старушка. — Они все глотают, даже Клавдину самогонку. А уж Клавдя эта из такого гонит, что и лошадь подавится.
В этот момент из-за забора послышался топот. Следом показались два мужика в косоворотках и фирменных лаптях, сплетенных, видать, по индивидуальному заказу. Не обращая никакого внимания на стоявших у колодца, они в две мощные глотки распевали известную песню:
Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимая,
Попусту в изъян.
Проводив их любопытным взглядом, практикантка Людмила попыталась понять, за каким лешим мужикам понадобился красный сарафан. Или, наоборот, не понадобился.
— Тоже писатели? — поинтересовался Вовчик у бабули.
— А как же! — с гордостью ответила старушка. — Я же говорю: везде обретаются.
Фирменные лапти прошуршали за косогор и скрылись из виду. Но из-за косогора долго еще неслось:
Не век тебе пташечкой
Звонко распевать,
Легкокрылой бабочкой
По цветам порхать.
Задумавшись, я не сразу сообразил, что наша машина уже пристроилась в хвост длиннющей очереди. Где-то впереди маячили наспех сколоченные погранично-таможенные сооружения, а за окном, отдавая тусклой медью, посверкивала заросшая камышом речушка. Солнце уже набрало высоту и плавало в жирном воздухе прямо над головой, вертикально, так, что стебли камыша казались продолжением его лучей. Водители, выползая из машин, лениво матерились, кляня очередь, таможни, границы и всех тех, кто это придумал.
— Трошки продвинулись, — оживленно потер руки водитель Вася. — Гроши готовить надо.
— А это зачем?
— Ты что — с неба упал? Пять долларов с носу. Иначе ночевать на этой границе будем.
— Так мы ж ничего не нарушаем.
— А кто говорит, что нарушаем? Кто нарушает, тот совсем другие гроши платит. И в очереди не стоит. А так — пять долларов с носу. И таможня нас за это любит. И мы таможню любим. Без любви жить нельзя. Бизнес.
Мы как-то с приятелем из местных, с Сашкой, по приграничным селам проехались. Как раз после того, как под наблюдением высокой комиссии из цивилизованных стран Европы здесь границу обустраивали. Заехали к тетке его, бабе Вере. А та увидела нас — и в слезы. Что случилось? А она показывает за хату: между домом и сараями вырыт огромный ров — метра три в ширину. И в глубину не меньше.
— Я вже старая, — рыдала баба Вера, перескакивая с русского на украинский и назад. — Сама огород копать нэ можу. Написала заявление, шоб пидмоглы. Колы воны приихалы, я думала, огород копать будуть. А воны яму выкопалы и уихалы. Теперь сарай у мэнэ там, а я тут. До внучки пройти не можу. А Мыкола гроши хочэ.
Выяснилось, что грамотный сосед Мыкола, закончивший в свое время институт марксизма-ленизма, а в последний год исправно посещавший на соседнем хуторе кружок кришнаитов, быстро сообразил, как можно заработать на этой яме. Соорудил деревянный настил и опускает его через ров за определенную плату. В общем, организовал частную таможню: три гривны за проход и пять — если с сумками или мешком. А еще говорят, что наши люди к бизнесу плохо приспособлены. Еще как приспособлены! Хорошо хоть отхожее место при бабке осталось. Хотя отхожие места, как известно, стали движущей силой нашего капитализма. Как этот самый капитализм у нас образовался, так первым делом все уборные в частную собственность перешли. Большие деньги люди делали. Те самые, которые вроде бы не пахнут. Но, оказалось, что еще как пахнут! Правда, через год этот Мыкола полностью разорился. Яму-то цивилизованные европейцы рассчитывали выкопать длиной триста километров. Ну и выделили денег на бензин, солярку и проведение работ. Чтоб как раз на триста километров хватило. Кил