ометров двадцать прокопать, может, и успели. И все. Кончилась солярка. Украли и пропили. Новых денег, конечно, европейцы выделять не стали. У них же все точно подсчитано было. Так и стояла эта яма недокопанной, пока мужики не стали ее засыпать обратно. Хотя если на машине, то все равно по этим буеракам теперь не проедешь, надо в объезд, через пограничный пункт.
Сашкиного друга, Володьку, так-то без дачи оставили. Он в одной стране, а дача — в другой, в пяти километрах, в том же селе, где баба Вера. Он там собаку оставляет, чтоб охраняла. И наматывает теперь километров сорок, в объезд. Напрямки-то не проедешь, да и запрещено. А собаку кормить надо. Да тут еще пропагандисты-агитаторы в селе объявились. Ходят по домам и агитируют. Там, говорят, за границей, теперь иностранцы. От них может исходить реальная угроза. И показывают в сторону бабкиного отхожего места. Володька так-то раз приехал, а собака уже готова, подковалась. Рвется с цепи, загрызть его хочет. Он ее кормит, а она на него лает. Он кормит, а она лает. А мироед Мыкола, проклятый сельским сообществом по обе стороны границы, теперь ходит по селу, просит прощения и все объясняет тем, что его попутал бес капитализма, прибавочная стоимость и прочая ерунда. Даже Маркса цитирует. И запил с горя. А как напьется, все рассказывает, как ходил ходоком к Ленину.
— Прыйшов я до того Ленина и кажу йому на российский мови: скажы мэни, Ленин.
— И шо? — веселились мужики.
— И вин сказав.
— Шо сказав?
— Шо надо, то и сказав. Я зараз зовсим друга людына. Полностью, як пишет Карл Маркс, ре-ин-кар-нированный.
В селе такого слова еще не знали, хотя про Ленина помнили. Как не помнить? У нас по всей стране в каждом музее висело пальто Ленина, простреленное пулей Каплан. И про Маркса слышали. Но слова такого не знали. И подумали, что мужик тронулся умом. И отвезли его к Володьке, который хоть и сделался иностранцем, но врачом-то остался. Правда, врачом-стоматологом. Осмотрел он Мыколу и обнаружил, что пломбы-то одной не хватает.
— Ты, — строго спросил Володя, — в прежней жизни кто был?
— Мыкола.
— А сейчас кто?
— Тэж Мыкола. Но другий.
И задался Володька вопросом: в прежней жизни была пломба или нет? Или она выпала в процессе реинкарнации?
А потом Мыкола признался в том, что просто “йисты хочется, бо работы нема и грошив нема, надо бизнес робыты”. И слезу пустил — вот такую громадную.
Есть им, видите ли, хочется. В Швейцарии, кстати, объявился мужик, который наловчился не есть. Не жрет, собака, и не умирает. И ничего с ним поделать не могут. А он, между прочим, должность занимает: руководит целым отделом какого-то института. И подчиненных у него немало. Ну, что с ним делать? Живет вроде как все, исправно ходит на работу, на велосипеде катается, газеты читает и жену, что немаловажно, тоже имеет. Но не ест. И не хочет. Его по-всякому стыдили, по начальству таскали, уговаривали. Мол, герр, кажется, Хоффенбайн, покушайте, люди же смотрят. Вон газеты про вас каждый день пишут. А уволить этого Хоффенбайна не могут: нет такого закону, чтобы за это увольнять. Да и специалист хороший. Думали сперва, что прикидывается. Ну, что днем не ест, а ночью, когда никто не видит, ну… и так далее. Наслали на него международную медицинскую комиссию с профессорами и даже с одним академиком. И та точно определила, что никаких следов пищи в организме нет. Ни крошки. Плюнули и оставили его в покое. Все равно когда-нибудь сдохнет. А этот герр Хоффенбайн — хоть бы хны. Не ест и все. И чем дольше не ест, тем здоровее становится. Помимо жены еще и любовницу завел, стал капитаном городской футбольной команды ветеранов и обнаружил в себе талант философа. Целую теорию сочинил о вреде вкусной и здоровой пищи. От пищи, дескать, все зло. Все войны от нее и болезни. И надо сказать, что многие в его городке этой теорией заразились, как религией. И потихоньку перестают есть. Оказалось, что это выгодно. Денег меньше уходит. На врачей тратиться не надо, потому что все болезни от еды. И воздух чище стал. Потому что раньше, бывало, как примутся жарить сало, так от чада и дыма света белого не видно.
А шофер Вася тоже философом оказался. Причем с религиозным оттенком.
— Я вот раньше не понимал, — говорит, пересчитывая перед таможней смятые однодолларовые бумажки, — зачем Иуда Господа нашего Иисуса Христа предал. А почему я не понимал? Потому что время другое было. Теперь вот понимаю.
— И что ты понимаешь?
— Нет, ты мне скажи сначала: любил Иуда Христа или не любил?
— Может, и любил. А что?
— А то! Любил, но продал. Почему?
— Ну, почему?
— А потому, что любовь здесь — ни при чем. Чистый бизнес.
Может, оно и так. Скорее всего, так. Иуда — как основатель нового современного мышления. Петр ведь тоже предал. Тем, что отрекся, и предал. И ничего. А Иуда предал, не отрекаясь. Вот что важно. Не отрекаясь! Любя! Даже поцеловал на прощание. Просто продал. Как товар. В современных офисах непременно должны висеть портреты Иуды Искариота — основателя и идеолога общества, где обязательно при встречах целуют, а потом продают. Продают и целуют. Ничего личного. Бизнес.
С людей-то что взять? Люди — они и есть люди. Они ни в чем не виноваты. Они сами по себе ничего не делают. Время за них делает. И воюет, и ворует. Вот, к примеру, наступило время границ. В прежние годы все думали, что граница — это что-то святое. И стерегли ее пуще глаза, чтобы, значит, враг не прошел и не нанес какого-нибудь урону нашей счастливой жизни. То есть граница существовала для совершения подвигов, чтоб врагу неповадно было. И никому не приходило в голову использовать границу в коммерческих целях. Но когда огромная страна распалась на осколки, а границ образовалось столько, что ни один бухгалтер сосчитать не может, многие поняли, что граница — это совсем не то, что мы думали. Это такое производство, где можно зарабатывать деньги.
Сам видел, кстати, как стая бабушек из города в деревню ехала. С базара. На электропоезде. Именно в том направлении, куда мы сейчас с шофером Васей и направлялись. Смотрю, сидящая рядом старушка ни с того ни с сего, прихватив сумку, два веника и цинковое ведро, рванула из вагона. Как будто и не старушка вовсе. А за ней — еще с десяток таких же контрабандисток. Высунулся в окно, а они уже сидят все гуськом под стоящим на соседней ветке поездом. И веники рядом лежат. Пережидают, значит, пока таможенники пройдут. А таможенники тоже не дураками родились. Они все эти контрабандистские увертки да хитрости наизусть выучили. Поэтому одна бригада проверяла поезда, а другая шастала под вагонами и с тех бабок строго спрашивала и штрафовала. Бабки — в голос:
— Сынок! Всегда тут ездили!
— А теперь кто мешает? — удивляется таможенник. — Плати и езди себе на здоровье.
Я и раньше тут частенько ездил и прекрасно помню, что буквально в пятидесяти метрах от нынешней границы, почти у самого ставшего нейтральным болота под названием “река Кучурган”, было замечательное придорожное отхожее место. Этакий каменный сарай, мощный, как крепость. С круглыми бойницами, пробитыми в цементном полу. Ну и с запахами, естественно, на всю округу. И вот, только мы пересекли, наконец, границу, Вася, проехав пару десятков метров, резко затормозил и побежал на знакомый придорожный аромат. Пересечение границы, досмотр, волнение — живой же человек в общем-то. Бежит, как собака, на запах к знакомому домику, аж подскакивает от нетерпения. А через минуту возвращается с таким видом, будто его ограбили. И ругается при этом, как попугай при гостях:
— Европа, мать их пополам! Устроили цивилизацию. Но нас-то не проведешь.
Ну, и я пошел посмотреть. Подхожу и вижу: на бывшей уборной висит вывеска: “Duty free”. “Дьюти фри” по-нашему. Магазин беспошлинной торговли. Дырки в полу, видать, заделали, двери новые повесили и вывеску — на английском языке. Реформировали, короче. Или реинкарнировали. Полную, словом, революцию учинили.
Вот дела! Только было пошел прочь, как остановился, будто меня чем осенило. Стоп, думаю: “Duty free” оно, конечно, “Duty free”, ясное дело. Но запах-то прежний откуда? Да такой, что без визы и пошлины за границу проникает. Затаился я в кустах, выглядываю. И вдруг начинаю понимать несгибаемую силу традиций. Люди-то привыкли, что на этом месте не магазин беспошлинной торговли, а пункт облегчения души. И по традиции несутся к этому пункту на всех парах. А попадают, как уже было сказано, в “Duty free”. И куда деваться? Особенно если валюты нет? Поэтому трудовой народ, помявшись, огибает этот самый “Duty free”, заходит за его заднюю стенку и застенчиво так, озираясь, способствует сохранению традиционного аромата, с которого и начинается путешествие по новообразованной стране.
Как любил говаривать на досуге великий режиссер Станиславский, театр начинается с вешалки, а государство — с запаха. Так вот: при таких запахах ни один враг без противогаза в страну не проникнет. По противогазу его и можно будет распознать. Представляете, входит шпион на местный рынок, а там мужики, к примеру, арбузы продают. Все в шляпах и при галстуках. И без противогазов. А этот — в своем резиновом наморднике. Сразу можно брать, ошибки не выйдет. Местные-то к запахам привыкли, а чужак — он и есть чужак. Как говорится, что местному хорошо, то пришельцу — смерть.
Нет, что ни говори, а традиции живучи. Хуже людей. Ничего с ними не сделаешь. И делать ничего не надо. Надо оставить все как есть. И ничего не смешивать. Если испокон веков предки водку пили и огурцом закусывали — пей водку. И закусывай огурцом. Если виски с содовой — тогда виски с содовой. А ежели, к примеру если взять, горилку с салом, то будь добр — поддерживай традицию. И нечего салом виски закусывать.
Традиции — страшная сила. Их никто не видел, но все понимают. Один мой знакомый писатель, Эрих Канн, как-то попробовал пойти поперек. Он коренной гамбургер, этот Эрих Канн. Не в смысле бутерброд, а в смысле житель Гамбурга. А еще точнее — самой что ни на есть его элитной окраины, где живут избранные хранители традиций. И вот этот Эрих Канн, который, как и все уважающие себя европейцы, любит всякую экзотику, съездил как-то в Монголию и привез оттуда самую настоящую юрту. Большую и круглую. В качестве сувенира самому себе. Самому себе, потому что никому в Гамбурге та юрта не нужна. Там не только кочевников нет, но и овец с баранами. Разве что в этнографический музей ту юрту можно сдать. Но, как назло, в этнографическом музее уже была одна юрта. Поменьше, правда, но все-таки была. И вторая юрта им без надобности оказалась. Они там даже предположить не могли, что каждый народ имеет свою юрту. Они думали, что все народы в одной юрте живут.