фрак без надобности. Мы фраками не торгуем.
— Как вы сказали? — переспросил Иванов. — Ипсиланти? Из цирка? Куда исчез? Да вы понимаете, что говорите?.. Хорошо. Хорошо, говорю. Приеду.
Иванов растерянно оглядел помощников: последняя зацепка ускользнула из-под контроля. Что остается? Ассистент со своими яблоками? Пьяная деревня? Нечистая сила?
Тем не менее было решено, что Сантехник утром снова отправится в Стрежневку, хотя бы потому, что больше некуда. А вдруг этот Никанор Сидор или его сообщники, то есть собутыльники, протрезвев, чего-нибудь сообщат. Поднаторевшая на прессе Людмила вызвалась вновь обойти печатные издания, включая “Родину литературы”. Хотя и было очевидно, что все это бесполезно. Сам же Иванов намеревался посетить урологическое отделение.
У входа в редакцию “Страстной пятницы” Людмилу остановили два здоровенных охранника в строгих костюмах, с ушей которых, как вареная лапша, свисали белые крученые проводки от наушников. Они загородили вход и наотрез отказались пропускать в здание, сославшись на то, что одета она, мол, не по уставу.
— По какому еще уставу? — не поняла Людмила.
— Не по форме, — уточнил один из охранников, придирчиво оглядывая мини-юбку, стройные ножки и недопустимо, по его мнению, глубокий вырез на груди. — Пришла, понимаешь, в религиозное учреждение, даже головы не покрыла.
Удостоверение отдела по борьбе с исчезновениями не произвело на охранников ни малейшего впечатления. Людмила позвонила Иванову, Иванов позвонил министру, министр еще куда-то позвонил. Бесполезно. Пришлось сунуть охранникам по червонцу, после чего, все еще злобно косясь, они пропустили практикантку внутрь. Но все эти усилия опять же ни к чему не привели. Потому что по коридорам сновали благообразные девицы в длинных до пят черных юбках и бородатые длинноволосые пацаны. А в кабинете главного редактора улыбкой праведника ее встретил человек в рясе, представившийся отцом Евфимием.
— Только из уважения к вашему органу, — пояснил он. — Исключительно. — И возвел глаза к небу.
Уже после пяти минут разговора выяснилось, что журнала “Страстная пятница” больше в природе не существует, поскольку он продан некоему холдингу, специализирующемуся на религиозных отправлениях. Зато на базе прежнего журнала образован новый под названием “Страстная пятница”. Заглянув в штатное расписание, отец Евфимий объявил, что никакой Виктории Фибиргасовой у них в списках нет. Как и отдела страстей. Правда, есть отдел страстей господних. Но это совсем другие страсти. И возглавляет этот отдел не Виктория Фибиргасова, а Валентина Мындрикова.
— Наш холдинг, проповедующий любовь и гуманизм, никого не стал увольнять, — сообщил отец Евфимий. — Все журналисты остались на своих местах. Даже название оставили почти прежним.
Убираясь восвояси по тому же коридору и заново разглядывая снующих по нему людей, Людмила только одного не могла понять: как они за сутки умудрились отрастить бороды? Длинные юбки — ладно. Платочки на голове — тоже не велика хитрость. Но бороды!
У входа в редакцию “Родины литературы” Людмилу встретила бывший поэт с философским уклоном, а ныне вахтерша Анна Сергеевна. Узнав практикантку, она неожиданно бросилась ей на шею и немедленно прослезилась.
— Никого! — запричитала она. — Совсем никого! — И опять прослезилась.
— То есть как это никого? — не поняла Людмила.
— А так: ни-ко-го, — по слогам произнесла Анна Сергеевна. И образно добавила: — Пусто, как в моем холодильнике! Даже заморозить нечего. Все исчезли.
— Куда исчезли? Может, просто опаздывают?
— Как это опаздывают, если они не уходили? Если б вчера уходили, я бы видела. Я ж тут на вахте ночую. И они мимо меня домой уходят. Вчера не уходили, собрание устроили, ругались. Заднепровский судом грозил. А сегодня их нет. Даже Заднепровского. Нет и все. Исчезли.
— Так, может, их тоже переименовали? — вспомнила Людмила свое посещение “Страстной пятницы”, которая за сутки стала “Страстной”. — Например, в “Литературу родины”.
— Нет, — всхлипывала вахтерша. — Ни родины, ни литературы нет. Ничего не осталось.
Пройдясь по кабинетам, практикантка немедленно убедилась в полной правоте вахтерши. Исчезли не только сотрудники, но и рукописи. По коридорам гулял сквозняк, гоняя остатки бумажного мусора. На стенде перед кабинетом главного редактора висел листок с перечнем прав и обязанностей сотрудников и два свеженьких приказа. Первый сообщал о том, что секретарша главного редактора Санина уволена приказом от 10 сентября сего года за самовольное использование персонального буфета в личных целях, а также в связи с неправильным употреблением праха покойной тетки, тоже Саниной. Второй приказ извещал о назначении на место секретарши некоей Селиверстовой Веры Павловны. Это Людмилу несколько удивило. Она хорошо помнила, что главный редактор Луговой клятвенно пообещал место секретарши отдать Петровой, которая, вопреки подозрениям коллег, оказалась живой и невредимой.
Подойдя к персональному буфету, практикантка с удивлением и даже некоторым облегчением обнаружила, что не все пропало: на столе, у входа, на том же самом месте, что и вчера, уныло тускнела крашеными боками урна с прахом.
При подъезде к Стрежневке таксист вдруг заупрямился, остановил машину и заявил, что дальше не поедет.
— То есть как не поедешь? — осерчал Вовик и похлопал рукой по кобуре. — Деньги вперед взял? Взял. А теперь не хочешь ехать? Совсем обнаглели.
— А куда ехать-то? — заныл таксист, косясь на торчащую из кобуры рукоятку пистолета. — Говорил, деревня недалеко. И где она? Час уже крутимся вокруг. Лес есть, речка есть, поле тоже есть, а деревни нет. Где деревня?
— Как это где? Тут была. Если заблудился, так и скажи.
— Да как же я заблудился, начальник? Здесь и дороги другой нет. Захочешь — не заблудишься. Хоть убей, а деревни нет.
Вовик и сам уже заподозрил что-то неладное. Вроде и лес тот, и речка та же самая, и поле, и пригорок. Как раз за этим пригорком и должна была появиться деревня. Но не появилась.
— Ладно, постой тут, я сам посмотрю, — смягчился Вовик, доставая лупу и выходя из машины.
С лупой наготове он спустился с пригорка и огляделся. Вокруг желтела и перешептывалась под легким сентябрьским ветерком стерня. Чуть подальше разноцветной осенней конницей мчался к реке лес. Все было таким же, как и сутки назад. Даже запахи те же. Только деревни не было. Сунув в карман явно бесполезную лупу, Вовик взял левее и… сердце зашлось радостью: на полянке он увидел колодезный сруб. Тот самый колодец, у которого он поливал из ведра поэта Никанора Сидора. Подбежав поближе, сыщик еще раз огляделся: ни домов, ни бабули, ни Никанора этого Сидора, никого. Только колодец. Кинулся было дальше, да споткнулся обо что-то и чуть не упал. Глянул под ноги — лукошко. С груздями. То самое, бабкино. Только грузди рассыпались по траве.
Урологическое отделение встретило следователя мертвой тишиной. То есть буквально мертвой. Потому что ни врачей, ни медсестер, ни даже нянечек, включая нянечку Протасову, он там не нашел. И это бы еще ладно — с медицинским персоналом всегда были проблемы. Но больных тоже не оказалось. С больными-то у нас всегда хорошо было. Больных всегда было в избытке. А тут исчезли.
Медленно пройдясь по палатам, Иванов все же обнаружил следы пребывания людей — бутылки из-под молока и кефира, апельсиновые шкурки, хлебные корки и даже включенный портативный телевизор, по которому как раз демонстрировали популярную программу “Под колпаком любви”. Остановившись у телевизора, Иванов с изумлением наблюдал за тем, как ведущая Муся Пинчук загоняла двух почти голых молодых людей под какой-то высокий стеклянный колпак, приковывала их наручниками к потолку и заставляла в таком положении изображать любовь. Под аплодисменты и крики других участников программы. Бедолаги извивались, мучились, но ничего изобразить не могли. Никак в таком положении любовь не изображалась.
“Кошмар! — изумился Иванов. — Даже наши до такого не додумались”.
И как только он изумился, экран вдруг пошел полосами, заскрежетал и потух. А из задней стенки телевизора выплыл легкий белый дымок. При этом полковника почему-то посетила странная мысль о том, что практикантка Людмила, взявшая на себя средства массовой информации, на телестудию может уже не ездить. Почему его посетила именно эта мысль, Иванов поначалу и сам не понял. Что вполне естественно: откуда знать людям, из чего берутся мысли?
Дальнейший осмотр тоже никаких результатов не дал. На всех прикроватных тумбочках в последней по ходу палате валялся всякий мусор в виде объедков и тары. На всех, кроме одной. Одна тумбочка была абсолютно пуста и чиста. Зато под кроватью сиротливо стояла баночка с анализом и прикрепленным к ней квадратиком бумаги, на котором шариковой ручкой была нацарапана фамилия больного. Нагнувшись и вглядевшись, следователь прочел: “Ипсиланти”.
Итак, Ипсиланти, как уже было сказано, побрел в темноту — в кальсонах, в халате, с молотком и в цилиндре. И в Москве его больше никто никогда не видел. Слухи, конечно, бродили разные. Некоторые говорили, что бедного иллюзиониста в больнице прямо-таки залечили. До смерти. Но этого, как мы уже знаем, быть не могло, потому что в урологическом не то чтобы до смерти — вообще никак не лечили. В принципе. Иные полагали, что он в больнице и вовсе не появлялся, а так и остался сидеть в камере. Без суда и следствия. И ссылались при этом на ежедневные митинги протеста у дверей отдела по борьбе с исчезновениями. Когда Иванову пересказали этот слух, он только криво улыбнулся и махнул рукой: он окончательно убедился, что народ неисправим. Суда, конечно, не было, но следствие-то по-прежнему ведется. Об этом Иванов знал лучше других. Не говоря уж о том, что Ипсиланти отпущен на все четыре стороны.
“Да и что такое народ?” — размышлял Иванов, расхаживая по кабинету в ожидании Людмилы и Сантехника, которым назначил встречу на восемь часов вечера. Он, конечно, получил уже от каждого из них телефонное сообщение и знал, что исчезли не только некоторые средства массовой информации, но и целая деревня. И это не считая больницы, из которой он недавно вернулся.