“Когда же недоумевали они о сем, вдруг предстали пред ними два мужа в одеждах блистающих.
И когда они были в страхе и наклонили лица свои к земле, — сказали им: что вы ищете живого между мертвыми?”
Даниэль отвез меня к одинокому скульптору, жившему на краю каменной пустыни. Он действительно жил один в маленьком домике, собранном из деревянных щитов и металлических конструкций. По полу были разбросаны ветхие одеяла. В углу одной из комнаток приткнулся маленький стол, на столе — плетеная корзина, в которую аккуратно были собраны остатки провизии.
Ниже по склону, примерно на расстоянии одного километра плавилась на солнце деревня, каменные дома которой, как небольшие крепости, были огорожены каменными же стенами. Люди из деревни время от времени привозили скульптору запасы воды, овощей и круглой, как солнце, пшеничной питы. А заодно получали возможность подглядеть за тем, чем занимается этот сбежавший от мира чудак.
— Ты иностранец? — спросил скульптор, протягивая огромную сильную руку. — Чужой?
— Иностранец, — ответил я. — Конечно, иностранец. Кто же я такой, если не иностранец?
— Художник всегда и везде иностранец, — заключил он. — Всегда чужой.
— Я не художник, — возразил я. — Я клоун.
— Тем более. Клоун тоже всегда чужой. Потому что клоун не человек, а только маска человека.
Скульптор знал, что говорил. Он занимался тем, что высекал скульптуры прямо из тех камней и глыб, что окружали его жилище. Он отнимал камни у пустыни и превращал их в подобия людей. И отовсюду в этой поднебесной мастерской глядели каменные глаза, со склонов спускались каменные люди, создавая новый каменный мир, лишенный сострадания, страстей и греха.
— Искусство — это власть, — сказал скульптор. — В этом мире я император.
— Послушай, — спросил я, — зачем тебе власть над камнями? Зачем тебе власть над подобиями, если мы сами и есть тот материал, из которого слепили подобия? Человек не может быть скульптором. Он может быть только подобием скульптора.
— Ты, наверно, прав, иностранец, — задумался он. — Человек не может вылепить душу или высечь ее из камня. Человек не Бог. Но Бог позволил нам творить подобие подобий.
Господи! Какая жалкая, какая ничтожная роль!
Ночью я выскользнул из жилища. Больная белая луна тускло освещала площадку. Отовсюду, с окружающих скал, сзади, спереди и даже из-под ног на меня глядели каменные глаза. Каменные люди, подданные империи скульптора, жили своей бесстрастной и безгрешной жизнью. И я понял, что, если не уйду прямо сейчас, стану одним из этих белых мертвецов, сотворенных этим сумасшедшим на краю библейской пустыни.
Окончательно заблудившись, я присел на камень, чтобы оглядеться. На раскаленных камнях Иудейской пустыни возлежало бесконечное небо. Каменные глыбы, причудливо обтесанные ветрами, блуждавшими над Иорданской долиной, врастали в пропасть. И терялись там, путаясь в собственных подножьях и наступая друг на друга. Пропасть завывала и захлебывалась глухим ревом, как будто по дну ее бродили дикие звери или неслась горная река. Но реки там не было.
На соседнем склоне, не обращая на меня никакого внимания, что-то выискивали среди камней горные козы. А вдалеке, отстав от бедуинского каравана, брела бурая верблюдица, на ходу сливаясь с бурыми же камнями пустыни. Белый круг солнца, лениво плывший по небу, остановился где-то над Кумранским ущельем, оставив позади усталое русло полувысохшего Иордана и Соленое море, наполненное небесной серой и слезами Содома и Гоморры. Казалось, солнце больше не сдвинется с места. Казалось, именно здесь, над ущельем, пролегла та граница, переступить которую не в состоянии никто. Даже солнце.
Я шел по пустыне, не понимая зачем и куда иду. Я хотел приблизиться к границе и заглянуть в глаза великой Пустоте, готовой поглотить ею же созданный мир. Я шел, чтобы понять и вернуться. Или не вернуться. Но понять. Потому что слепота была уже невыносима. Я шел, все еще не понимая, есть ли выбор: уйти или вернуться? И что за этим выбором последует?
Я сидел на камне и оглядывался. Словно был уверен, что кто-то сейчас придет. На мгновенье мне даже показалось, что жирный раскаленный воздух начал сгущаться, и из него выделилось подобие живого существа. Но это только показалось.
Я сидел на камне, на краю пропасти, и ждал. Но никто не приходил. Я ждал. Никого не было.
— Кто ты такой? — спрашивал я себя. — Что ты здесь делаешь и что хочешь услышать?
— Ты клоун, — отвечал мой же голос. — Даже не клоун, а всего лишь ассистент клоуна. Не человек, а маска человека, как справедливо окрестил тебя скульптор. И что могут предложить маске? Что могут предложить клоуну, кривляющемуся на потеху публике? Новую репризу? Или ты ждешь, что тебя наградят властью над камнями и пропастью? Зачем?
— Можно уйти, — рассуждал я, — и не вернуться. Все равно куда. Просто уйти. Туда, где нет зрителей. Туда, где нет ни аплодисментов, ни проклятий, ни любви, ни ненависти.
— Ага! Исчезнуть в раю! — саркастически кривился тот, другой я. — Вот там-то от тебя точно ничего не останется, кроме тела. И то — ненадолго.
— Что же делать? Возвращаться? Туда, где и тела не останется?
— А что такое тело? — издевался надо мной оппонент. — Тоже мне, ценность. Все равно исчезнет. Так есть ли смысл мучиться? Какая разница? Можно вообще никуда не ходить. Пропасть — вот она, пропасть. Нужно сделать только шаг.
— Сатана! — заорал я сам на себя.
И вдруг понял, кого я так ждал, но не дождался.
Я вскочил и рассмеялся, стряхивая с себя остатки наваждения. Ну и выбор. Уйти, чтобы исчезнуть, или вернуться, чтобы пропасть. Сатана, — смеялся я! Нет никакого сатаны и никогда не было. Никогда! Есть я и только я. Сам себе искуситель и сам себе праведник. Сам себе клоун и сам себе зритель. Но клоун все-таки, клоун! А клоуну место на манеже.
И когда стало ясно, что никакого выбора нет, что нужно возвращаться, что, если еще немного помедлить, я сам стану частью этой расплавленной солнцем пустыни, я увидел в стороне, на другом краю пропасти, сидящего на огромном камне человека. Облаченный в черную длиннополую хламиду, он хмуро глядел в пропасть. Он был один. Рядом никого не было!
Дело, связанное с исчезновением Софии Савченко, прикрыли. Повозились чуток, покумекали и прикрыли. Причем не только из политических соображений. На пикеты и митинги у дверей отдела по борьбе с исчезновениями властям было давно наплевать. Как и на многое другое. Прикрыли, потому что не могли не прикрыть. Во-первых, сам ход следствия оказался полностью бесперспективным и никуда не вел. Вернее, вел, но только к новым исчезновениям и новым проблемам. А кому они нужны? За время следствия кто только не исчез — и газеты, и телеканалы, и дома, и даже целая деревня не только с людьми, но и, между прочим, с писателями. Блуждала, правда, по коридорам власти мысль о том, что и раньше, до начала следствия, много чего исчезло. Но вслух об этом не говорили. Как-то не принято было об этом говорить. Во-вторых, после исчезновения полковника Иванова и его помощников никто за это дело браться уже не хотел.
Но на два обстоятельства вышестоящим органам все же пришлось обратить внимание. Потому что они, как говорится, вызвали резонанс. И не только у нас, но даже и за рубежом. Первое из них — история с русским шпионом, арестованным в Иерусалиме. Но с этим делом справились довольно быстро, хотя Министерство иностранных дел уже готовилось к тому, что вышлют кого-то из наших дипломатов, и обдумывало, кого бы выслать в ответ. Но никого не выслали. А специально посланный в Иерусалим агент по фамилии Сидоров, вступив в контакт с местным агентом по фамилии Левит, не только получил информацию, но и с большим удовольствием посидел с этим Левитом в прибрежном ресторанчике.
В общем, выяснилось, что русский шпион оказался даже уже и не русским шпионом, а местным подданным. Хоть и недавним, но все-таки местным. И вообще он оказался не шпионом, а сумасшедшим.
— Понимаешь, Сидоров, — рассказывал Левит, — любой турист знает, что Мессия должен явиться в Иерусалим с востока, то есть со стороны Масличной горы и войти в город через Золотые ворота. А эти ворота, чтоб ты знал, наглухо заложены камнем. Настолько глухо заложены, что это уже не ворота, а просто стена. Зачем ворота заложены камнем? Это, Сидоров, отдельный вопрос. Скорей всего тут одно из двух: или затем, чтобы через эти ворота не шлялся каждый, кому это взбредет в голову, или затем, чтобы Мессия, если он таки придет, не мог попасть в город. Что, конечно, смешно. Потому что для Мессии эти камни — полная ерунда.
— Согласен, — согласился Сидоров, опрокидывая рюмку. — Полная ерунда. Если у нас в Кремле Спасские или, допустим, Боровицкие ворота камнем заложить, так что ж это будет? Это ж не только Мессия, это ж и президент не пройдет.
— Так вот, Сидоров, — продолжил Левит, тоже изрядно отхлебнув. — С месяц назад на Масличной горе, немножко выше Гефсиманского сада, объявился интересный субъект человека в белых кальсонах на завязках, больничном халате и в цилиндре, как у Пушкина. Поэтому его сразу заметили. Левой рукой он прижимал к груди средних размеров овальное зеркало, какие обычно в московских больницах вешают над умывальниками, а правой размахивал большим молотком, покрашенным в красную пожарную краску. Чтоб ты знал, Сидоров, что я раньше жил в Москве и был такой же мент, как и ты, поэтому про зеркало и пожарную краску знаю точно.
— А здесь ты кто?
— А здесь я опер.
— Тогда согласен, — опять согласился Сидоров, который, во-первых, уважал ментов, а во-вторых, в московских больницах ему тоже бывать доводилось.
— Так слушай сюда. Этот пародия на человека шел по узкой дороге вниз, к руслу Кедрона. Знаешь, где русло Кедрона? Вот туда он и шел. И надо сказать, что шел не очень ровно. Можно даже сказать, что его сильно качало, как в шторм на море. И при этом во все горло на чистейшем русском языке распевал известную песню “Враги сожгли родную хату”.