— Вам пришлось купить новый билет?
— К сожалению, да. Если бы я лучше владел немецким, я бы сумел объяснить контролеру, что вынужден был прервать поездку, и тогда мне пришлось бы заплатить только до Пазинга, а так пришлось снова брать полный билет.
— Билет этот у вас сохранился?
— Да, конечно. — Каменев достал бумажник, извлек билет и протянул его Апраксиной.
— Я могу приобщить его к делу?
— Да, разумеется. Но потом, когда расследование закончится, я смогу получить его обратно? Для предъявления в социаламт[4], - пояснил он.
— Вы получите назад оба ваших билета. Правда, я не знаю, как вы будете объяснять чиновникам, как вы ухитрились в один и тот же день дважды выехать из Мюнхена в Париж, но это уже ваша проблема.
— Разумеется, моя, — невесело усмехнулся Каменев. — Одной проблемой больше, одной меньше…
— А как вы полагаете, расставшись с вами у бензоколонки, Анна могла снова вернуться в отель «У Розы»?
— Зачем? — удивился Каменев.
— Чтобы поговорить с Натальей.
— Нет, не думаю. Она же видела, что Наталья пьяна. И потом утром я позвонил в Вену друзьям, у которых она должна была остановиться, и она была там.
— А могу я узнать, что это за друзья?
— Да, разумеется. Это музыкант Гранатов, старинный друг мой и Анны.
— Вы позвонили, и Михаил пригласил к телефону Анну?
Каменев удивился:
— Вы знакомы с Майклом?
— Мы с Мишей Гранатовым и его детьми старые друзья: эмигрантский мир тесен, знаете ли. Так Анна была уже в Вене, когда вы позвонили, и вам удалось с нею поговорить?
— Нет, мы не разговаривали. Майкл, сказал, что она только что приехала, приняла душ и легла спать.
— И когда же вам удалось с ней поговорить?
— Когда я вернулся из Парижа. Оттуда звонить было очень дорого.
— Вы встретились с Анной по приезде в Мюнхен?
— Да.
— И вы рассказали ей о смерти Натальи и о том, что вас уже допрашивала полиция?
— Конечно! Я же должен был ее предупредить.
— И как она приняла известие о смерти Натальи?
— Она была потрясена и все время твердила о том, что это мы виноваты в смерти Натальи. Я понял, что лучше ей оставаться в стороне от этого расследования: у Анны нервы тоже далеко не в порядке, и я посоветовал ей вернуться в Вену и пожить некоторое время у Майкла Гранатова. Я очень надеялся, что ее имя не всплывет в ходе расследования, но все-таки всплыло…
— Все-таки всплыло, — подтвердила Апраксина. — И не могло не всплыть, вообще-то говоря. А кому из вас первому пришло в голову, что Анне лучше на время покинуть Мюнхен?
— Мне. Можно сказать, что именно я настоял на ее отъезде, хотя знал, что она была готова разделить со мной все неприятности.
— Ну, блажен, кто верует, — тепло тому на свете.
— Я хотел бы подчеркнуть, — Каменев выпрямился на стуле, и голос его приобрел необычную для него твердость, — что в случившемся виноват я один. Я не собираюсь делить ответственность с женщиной, чьи нервы и так уже издерганы до крайности.
— В чем отчасти виноваты и вы, не так ли?
— Да, и в этом тоже виноват я. Поэтому прошу вас, пусть Анна останется в стороне!
— Увы, это вряд ли будет возможно, — мягко сказала Апраксина. — Но пока вызывать ее из Вены мы не станем.
Каменев снова сник и опустил голову.
— Как это все досадно! Как это все печально! — пробормотал он, снимая очки и принимаясь протирать их платком; глаза его опять стали беспомощными и грустными, как у несчастного ребенка.
— Я думаю, на этом мы сегодня закончим наш разговор, — сказала Апраксина. — Сейчас я переведу протокол инспектору, и если у него к вам не будет дополнительных вопросов, мы с вами простимся. На время.
Апраксина перевела инспектору последние показания Каменева, и тот согласился, что на этом допрос пока можно прекратить.
Вежливо попрощавшись, Каменев встал, взял из угла свой зонт, с которым, похоже, не расставался ни при какой погоде, и покинул кабинет.
После его ухода Миллер встал из-за стола, потянулся и сказал:
— А жаль беднягу! Сдается мне, еще совсем немного, и он сам покончил бы с собой из-за этих двух отчаянных соперниц. Не обижайтесь, графиня, но мне кажется, наши немецкие женщины ведут себя в подобных ситуациях менее истерично, чем русские.
— Это вам только кажется, инспектор, — пожала плечами Апраксина. — Есть такие глубины страстей, до коих национальные перегородки не доходят. Оставленные жены и брошенные любовницы ведут себя в каждом обществе по- разному, это правда. Но женщина, которую то бросают, то снова любят, то отталкивают, то приближают, теряет не только личные, но и национальные особенности и становится просто психопаткой — а психопатии все нации покорны.
— Но разве Каменева и Юрикова, находясь в одинаково сложной ситуации и будучи обе русскими, не проявляли свои чувства по-разному?
— Проявляли. Потому что они были с самого начала безумны по-разному. У бесов для каждой дурочки свои дудочки, — проговорила Апраксина, собирая бумаги.
— Вы считаете любовь — безумием?
— Отнюдь! Но любовь этих двух дам считаю явным помрачением ума и души. Как и всякую страсть, впрочем.
— У вас и на этот счет имеется своя классификация?
— А как же!
— Ну и к каким же типам принадлежат Эти дамы?
— Наталья Каменева — типичный гиперсимбиотик.
— Никогда не слыхал ни о чем подобном.
— Ничего удивительного, ибо термин этот науке неизвестен, я его сама изобрела. Если симбиотик — это человек, который убежден, что не может существовать один, не прилепившись к другому лицу — к мужчине, ребенку, родителю, подруге, то гиперсимбиотик — это тип женщины, или реже мужчины, срастающийся с партнером намертво.
— Но разве не таков принцип всякого идеального брака?
— Что вы, инспектор! Идеальный брак — это здание, которое строят всю жизнь, по кирпичику, и только в конце жизни старенькие супруги, бывает, сближаются так, что следом за одним умирает и другой. А гиперсимбиотик прилипает сразу и намертво! Женщины этого типа, потеряв мужа или любовника, довольно часто кончают самоубийством. Если же им удается удержаться на плаву год-другой, они неизбежно и с той же самоотверженной страстью прилепляются к другому мужчине и врастают в него всеми своими присосками. Хуже, если после брака у них остается ребенок — такому страстно любимому дитяти не позавидуешь.
— Гм. А я-то считал, что именно такое отношение жены к мужу желательно в браке.
— Боже упаси!
— Ну а если это любовь?
— Да нет там никакой любви! Обыкновенный симбиоз.
— А как же чудесная сказка про две половинки одного яблока, которые ищут друг друга?
— Вздор! Из двух яблочных половинок можно разве что компот сварить, потому как разрезанный плод — продукт скоропортящийся. «Они жили долго и умерли в один день» — это не про гиперсимбиотиков сказано, они обычно и сами живут недолго, и партнеры со временем стараются от них избавиться.
— Понятно. Ну а вторая женщина, госпожа Юрикова, — что вы скажете о ней?
— Это наркоманка. Случай тоже тяжелый, но излечимый.
— Боже мой! Госпожа Юрикова — наркоманка?!
— Да. Она подвержена распространенному типу женской наркомании — любоголизму. Женщины этой категории самостоятельны, часто самодостаточны и могут успешно вести одинокую жизнь. Но их все время пожирает любовь к любви, страсть к страсти. Поразительно, но чаще всего именно талантливые, одаренные, яркие женщины подвержены этому виду наркомании. Любоголички могут глубоко страдать, умирать от любви и ревности и в это же самое время с громадным успехом заниматься творчеством, бизнесом или политикой. Но лиши их возможности кого-нибудь любить — они хиреют, бледнеют и теряют жизненную энергию. А вот брак им по большому счету не нужен.
— Наркомания, вы говорите? А ведь наркоман в поисках любимого наркотика способен на любое преступление.
— Браво, инспектор! Вы уловили самую суть проблемы, я как раз собиралась об этом сказать. Анна Юрикова отчетливо сознает, что эта любовь ей не нужна, она ей вредна, разрушает ее духовно и физически, но бороться с собой она не может. Чем сильнее человек — тем сильнее его страсти и тем труднее ему справиться со своими страстями. И если его союзником не станет Бог, человек изнемогает в этой борьбе, и вот тут становится возможным крайнее проявление страстей — преступление.
— Так вы думаете, это — она?
— Милый мой инспектор, наша с вами обязанность не думать, а знать. Вы же не скажете прокурору: «Мне думается, что этот человек — преступник»!
— Но вы считаете, что смерть Натальи Каменевой — не самоубийство?
— Не знаю. Но если это убийство — мы обязаны это доказать и найти преступника.
— Конечно, порок должен быть наказан!
— А Наталья Каменева не должна считаться самоубийцей, если она на самом деле жертва преступления.
— И вам почему-то кажется, что убийца — Юрикова…
— Юрикова? — Апраксина удивленно вскинула брови. — А это вы с чего взяли, инспектор?
— Тогда — Каменев?
— Ах, да хоть Роза Блюменталь или Папа Карло! Мне не нравятся женщины типа Натальи Каменевой, но мне бы очень хотелось отстоять по ней панихиду.
— А что этому мешает?
— Самоубийство, инспектор. По самоубийцам наша Церковь не служит панихиды, если только не доказано, что они убили себя в помрачении рассудка. Но любовная страсть — это такое помрачение рассудка, которое снисхождения не заслуживает…
— У нас самоубийц в прежние времена даже хоронили за оградой кладбищ.
— В России тоже.
— Но теперь, когда общество становится все более открытым и толерантным…
— Речь идет о Русской Православной Церкви, инспектор!
— Да, ваша Церковь от века не умела изменяться вместе с обществом, она никогда не шла в ногу со временем.
— Инспектор, дорогой! Вы не могли бы это повторить еще раз?
Инспектор повторил.
— Спасибо, это так приятно слышать из уст католика!