— Да, — неуверенно сказал Максим.
— И что же? Самые добросовестные исследования привели бы вас к убеждению, что никакой связи здесь просто нет. Почему? Потому, что вы не нашли бы фактов, которые позволили бы перекинуть мостик между этими в высшей степени различными химическими элементами. А дальше? Дальше это дало бы вам «право» построить самую умопомрачительную «гипотезу» происхождения пузырьков гелия, тем более, что сам этот газ был тогда еще окутан ореолом таинственности.
— Это понятно, Семен Александрович. Но когда речь идет о таких хорошо известных вещах, как ископаемые остатки…
— Ископаемые остатки? Смотря что вы имеете в виду. Если ископаемые остатки наших предков, то скажу прямо, меня больше удивляет не то, что их мало, а то, что их вообще находят. Вы же знаете, какая масса факторов должна иметь место, чтобы кость млекопитающего превратилась в окаменелость. А теперь представьте этих человекообразных обезьян, которых было, по-видимому, не так уж много и которые обитали в условиях достаточно увлажненной покрытой растительностью суши. Здесь каждая кость сгнивала прежде, чем ее перекроет хотя бы ничтожнейший покров осадка Только исключительные условия могли сохранить до наших дней кое-какие фрагменты скелета человекообразных. Элементарное знакомство с теорией вероятности показывает, что это именно так.
Максим пристыженно молчал
— Но самое главное, — продолжал Стогов, — у нас просто нет нужды ставить этот вопрос в такую рабскую зависимость от палеонтологических данных То, что нашим предком был рамапитек или какая-то близкая к нему человекообразная обезьяна, доказывается огромной массой абсолютно достоверных фактов. Это и данные эмбриологии — на ранних стадиях развития почти невозможно отличить зародыш обезьяны от зародыша человека. И данные сравнительной анатомии — строение сердца, легких, печени обезьяны почти идентичны строению этих органов у человека. И данные физиологии — красные кровяные тельца человекообразных обезьян не разрушаются в человеческой крови. Я уже не говорю о строении зубов, скелета, нервной системы. Да куда дальше — даже паразиты у нас общие: знаете ли вы, что обычная головная вошь кроме человека паразитирует только на человекообразных обезьянах?
Стогов с улыбкой взглянул на окончательно сникшего Максима:
— Я согласен, что в вопросах антропологии еще много неясного, спорного, недоработанного. Но это детали, отдельные детали, которые ждут своих исследователей. И если бы Платов, а у него есть для этого все данные, посвятил себя уточнению таких деталей, я первый пожал бы ему руку. Но ставить под сомнение сам факт происхождения человека от обезьяны — это уж слишком! Даже для такого талантливого сумасброда, как Платов.
Максим облизал пересохшие губы:
— Семен Александрович, а если бы случилось невероятное — вы нашли в слоях астия или еще более древних сложнейшие изделия человеческих рук?
— Что же, в принципе это возможно. Мало ли загадок таит в себе природа. И эту загадку пришлось бы решать. Не исключено, что она привела бы к очень интересному открытию. Но поймите, никакие, даже самые невероятные, находки и открытия не перечеркнут основных законов эволюции. Они доказаны окончательно. И одинаковы для всего живого, включая нас с вами.
— И все-таки, Семен Александрович, — сделал последнюю отчаянную попытку Максим, — ведь есть достоверные факты, что рамапитеки мигрировали из Джамбудвипы в Африку. Я сам читал.
— Да, такие факты есть. Но, во-первых, рамапитек это уже деталь. Возможно, нашими предками были и иные человекообразные. В этом вопросе я не намерен оспаривать ни Платова, ни вас. А во-вторых, можно ли допустить, что к концу астийской эпохи в пределах Джамбудвипы не осталось ни одного рамапитека? Ни в коем случае! Сейчас установлено, что конец астия ознаменовался перекрытием всех путей миграции из Джамбудвипы. Поэтому часть рамапитеков несомненно осталась где-то в окрестностях нынешних Кашмира, Джамму, Шимла-Хиллс и Пенджаба. Между тем, условия жизни здесь стали в высшей степени суровыми. Горы покрылись снегом. Вечнозеленые и широколиственные леса сменились хвойными. Растительной пищи стало мало. Пришлось охотиться за насекомыми, за мелкой дичью. Но и охота на дичь в открытой, почти безлесной местности стала делом чрезвычайно трудным. Дичь нужно было выслеживать, подкрадываться к ней, убивать на расстоянии.
Понадобился широкий кругозор, быстрота, ловкость, смекалка. Теперь уже было недостаточно лишь время от времени браться за камень, приходилось постоянно носить его с собой. И сами переходы человекообразных, переходы на двух ногах — иначе не увидишь ни дичи, ни врага! — стали длительными. Ясно, что все это было на грани возможности рамапитеков. Они гибли, гибли массами. Но с тем большей силой мобилизовались их потенциальные возможности. Тем с большей скоростью и эффектом закреплялись все вновь возникшие у них полезные изменения.
— Так, по-вашему, и сформировался человек?
— Ни в коем случае. Все это могло сформировать лишь предка человека. Что же касается самого человека, то переход к нему даже такой совершенной обезьяны, к сожалению, до сих пор остается предметом рассуждений и догадок. Это как раз та деталь, самая, пожалуй, существенная деталь, которую предстоит еще выяснять и выяснять. Наиболее важную роль сыграло здесь, по-видимому, то обстоятельство, что рамапитеку все чаще приходилось браться за камень, даже дробить его, обкалывать. А это были зачатки труда. Понимаете, труда! Но у труда есть одна очень интересная особенность. Вам, наверное, приходилось что-либо мастерить, и вы по опыту знаете, что никогда мысли, направленные на изготовление какой-нибудь вещи, не набегают так интенсивно, как в процессе самой работы. Вы словно перестаете направлять их поток, они возникают независимо от вас, иногда совершенно не связанные друг с другом, обусловленные только ходом работы. Так ведь?
— Пожалуй, так.
— Но это свидетельствует о том, что в ходе трудовой деятельности мозг как-то перестраивается, в нем возникают новые связи, создаются новые комбинации взаимодействия нейронов или, как мы говорим, новые функциональные констелляции нейронов. А это уже элемент рассудка. Именно такие функциональные констелляции, все более усложняющиеся и совершенствующиеся, фиксирующиеся топографически и закрепляющиеся естественным отбором, и заложили основу рассудочной деятельности обезьян, вылившуюся в конце концов в абстрактное мышление, присущее человеку. Я думаю, ясно?
— Да, все это вы здорово растолковали. И все-таки…
И все-таки, можно ли было так сразу перечеркнуть все то, что, казалось, почти подводило к разгадке тайны, с которой Максим связал все планы своей жизни. Вконец обескураженный разговором со Стоговым, он не пошел даже на очередную лекцию, а забрался в самый дальний конец институтского городка, к старым корпусам физтеха, чтобы еще раз обдумать все наедине с собой.
Обычно здесь было безлюдно и тихо. Учебные занятия физиков еще в прошлом году перевели во вновь построенное здание, в старых корпусах остались лишь кое-какие лаборатории, поэтому студенты редко заглядывали сюда. Не было здесь и случайных прохожих. Сплошная стена кедров отделяла этот уголок от городских кварталов, а смежная сторона его замыкалась еловой рощей.
Занятый своими мыслями, Максим прошел вдоль кедровой аллеи, постоял у голых, засыпанных снегом лиственниц и хотел уже свернуть на тропинку, огибающую ельник, как вдруг сзади, совсем рядом громко хлопнула дверь, и, невольно обернувшись, он снова увидел… астийскую Нефертити. Мгновенный озноб пронизал Максима. Все мысли тотчас вылетели из головы. Он в два прыжка, не разбирая дороги, выскочил на брусчатку перед лабораторией. А дальше? Как быть дальше?
Незнакомка, поправив шарфик на голове, продолжала спускаться по каменным ступеням подъезда и была теперь в каких-нибудь десятке шагов от него. Подойти к ней, не дать ей снова исчезнуть, было делом одной секунды. Но — стоп!
А если это не она? Глебов, помнится, назвал ее «Парой и сказал, что она уже два года учится у них в институте. Значит, ее просто не могло быть там, на озере, значит, это совсем другой человек.
Максим в нерешительности остановился. Девушка сошла на тротуар и огляделась, словно кого-то поджидая. Он сделал вид, что застегивает портфель. Как все-таки узнать, она или не она?
Но тут девушка взглянула на него, и разом исчезли все сомнения: знакомые сполохи метнулись у нее из глаз. Она! Лишь у нее одной были такие необыкновенные глаза. Лишь она одна могла так вот обжечь одним взглядом. Что из того, что она давно учится здесь. Летом-то ей ничего не мешает поехать куда угодно. Только как подойти к ней, что сказать? В нем снова, как в тот день, на озере, все будто занемело от смущения. Наконец Максим решился: скажу «простите, мне надо с вами поговорить», там видно будет. Однако не успел он сделать и шага, как стайка девушек вырвалась у него из-за спины и устремилась к незнакомке:
— Лара, стой!
Все-таки Лара! А почему бы нет? Значит, так и зовут ее, вормалеевскую Нефертити. В тот день он так и не узнал ее имени. Все было слишком неожиданно и неправдоподобно. Но теперь он поговорит с ней обо всем. Только бы ушли эти, невесть откуда взявшиеся девицы. А они уже окружили Лару со всех сторон, затрещали как сороки:
— Лара, мы тоже идем. А вон и автобус! — девушки всей гурьбой помчались к остановке автобуса. Там действительно показалась машина. Через минуту Максим снова был наедине с елями и кедрами.
— Болван! — выругал он себя. — Когда ещё представится такой случай. Но почему она не узнаёт меня? Или это все-таки совсем другой человек…
11.
— Ты говоришь, нашел алмаз в астийских слоях? — сказал Антон, буравя Максима взглядом.
— Да, — ответил тот, невольно опуская глаза.
— А где гарантия, что это астий, а не что другое?
— Сам Петр Андреевич определял, Крайнов.
— Мог и Крайнов ошибиться.
— Думаю, что нет. К тому же образцы посылались в Москву, в лабораторию абсолютного возраста.