4 апреля были национализированы частные банки. Решению предшествовали долгие размышления. Если в Центре государство было должно банкам деньги и национализация избавляла власть от проблемы долгов, то в Астраханском крае, наоборот, банки были в долгах у местного Казначейства и частных лиц на 100 млн руб.[683] Но поскольку отдавать долги банки не собирались, ссылаясь на всякие форс-мажорные обстоятельства, астраханский Совнарком поддержал сторонников национализации.
Служащие банков от такого решения только выиграли. Чтобы избежать бегства кадров, правительство подняло зарплату банковским работникам. Рост составил от 35 % до 125 %. Больше всего выиграл, понятно, младший персонал. Повышения окладов избежали только топ-менеджеры, получавшие в месяц более 775 руб. (для сравнения, зарплата губернских комиссаров не превышала 450 руб.).
14 апреля национализировали лесопилки.
18 апреля настала очередь солепромыслов. Это был правильный шаг не только в связи с необходимостью получить твердый источник для бюджета. Хозяева частных предприятий на озере Баскунчак, где добывалась львиная доля российской соли, бросили своих работников, и те остались без питьевой воды посреди пустыни. Воду пришлось доставлять усилиями Советов, правда, почему-то не из Ахтубы, а из озера Карасу. Кроме того, было построено 14 бетонированных колодцев.
Сложности доставляло отсутствие хины, а также проникновение в управление солепромыслами (Деловой совет) уголовников, которые обирали рабочих и арестовывали сопротивляющихся[684].
18 апреля также было принято решение национализировать типографии, а заодно закрыть все газеты. Удар наносился по правым социалистам. Максималист Цыпин писал: «правые эсеры науськивают голодную толпу на советскую власть, смыкаясь с контрреволюцией».
9 мая был национализирован томатный завод Казаринова, а 26 мая – развлекательные Луна-парк и парк Аркадия. Буквально в апреле их хозяевам разрешили открыть аттракционы, а теперь индустрия развлечений переходила под контроль государства. В парках было решено обустроить детские площадки.
18 мая настал черед бондарных мастерских. Их было девяносто, и они располагались в Астрахани, Форпосте, Красном Яру и Енотаевском уезде. Совнархоз всерьез рассчитывал уменьшить издержки производства за счет его централизации и сокращения бюрократической надстройки[685].
4 июня Совнарком принял пакетное решение о национализации пяти промыслов бр. Сапожниковых, включая Оранжереи и Тумак. На национализированных промыслах трудились до тысячи человек, которые теперь стали работниками госучреждения.
Национализация набирала обороты по мере роста проблем со снабжением. Так, в июне 1918 года работники крупнейшего рыбопромышленника Агабабова сообщили, что фирма располагает тремя сотнями рыбопромысловых судов и огромными запасами рыболовных товаров[686]. Фирму национализировали. Интересно, что национализированные компании работали вполне на коммерческих началах. Комиссары официально определили норму прибыли государственных предприятий в 15 %[687].
В целом, однако, к лету сложилась тревожная ситуация. Быстрое огосударствление экономики не сопровождалось успешным созданием планового хозяйства. «В настоящее время предприятия отбираются, а рыбные, которых в Астрахани подавляющее большинство, уже отобраны. Займы аннулированы, и оборотных средств нет. Добыча финансов идет путем разрушения торгово-промышленного аппарата, противного всем государственным принципам», – с тревогой отмечали в июле 1918 года народные комиссары[688].
Наиболее дальновидные предприниматели просто бросали фабрики. Так, владелец консервного завода Холчин предоставил на сто тысяч рублей акций в пользу народного Университета, после чего отбыл в Москву и в городе больше не появлялся, общаясь через телеграф. Рабочие попытались сами организовать производство, но не преуспели, и фабрика встала[689]. С иностранцами при национализации обходились деликатнее.
К примеру, городской трамвай, принадлежавший бельгийцам, было решено выкупить. Управление предприятием взял на себя фабзавком.
Целых три недели Совнарком размышлял о социализации садов, принадлежавших персидским подданным. Впрочем, 14 апреля решение было принято. Оно вызвало протест персидского консула Зайналабдина Сафарова. Протест не сработал. Зато консул добился возврата персидскому подданному Арзуманову ста двадцати пудов семечек подсолнечника, которые были конфискованы комиссариатом продовольствия под горячую руку.
К слову, в Астрахани в это время действовал целый дипломатический корпус. По большей части, дипломатические функции осуществляли обычные предприниматели, волею судьбы занесенные в южный город. Помимо персидского консула, местным властям приходилось иметь дело с британским вице-консулом, а также консулами Дании и Швеции. Последний в основном представлял интересы военнопленных – немцев, австрийцев, венгров и турок. Пленных было много. Только в Астрахани их число оценивалось в 7000 человек, а всего по территории губернии – в 20 000.
Представительство интересов пленных было делом нелегким и конфликтным. 30-летний датский консул доктор Отто Рендорф даже подрался с одним наиболее задиристым солдатским представителем. Победил врач[690].
Реквизиции и конфискации
Практика принудительного изъятия собственности была привнесена не большевиками. Весной 1917 года под руководством губернатора-атамана Бирюкова власти вовсю реквизировали фрукты, муку[691], липу[692] и особенно вино. Продукты питания продавали населению по твердым ценам, промтовары по твердым ценам шли на предприятия, а вино в рамках сухого закона выливали в реки. В ходе масштабной конфискации в середине апреля 1917 года было конфисковано 15 000 ведер качественного напитка, который безжалостно уничтожили. У дома Казбинцева на Канаве, например, вода окрасилась в бордовый цвет на протяжении ста метров[693]. Осенью 1917 года астраханская продовольственная управа вовсю перехватывала транзитные грузы, по сути, просто грабя предпринимателей, перевозивших товары через Астрахань[694].
Знакомым явлением до революции стала и разверстка, представлявшая собой принудительное изъятие скота и хлеба по твердым ценам. Только калмыки Большедербетовского улуса в 1916 году сдали 6800 голов скота, так и не выполнив план[695]. Беда с реквизициями после прихода к власти Советов заключалась в том, что их проводили теперь все. Многочисленные попытки наладить какую-то системность имели кратковременный результат. Изначально проблем добавляли подчеркнутая демократичность власти и отсутствие централизации.
Еще в феврале 1918 года член губисполкома от крестьян Буданов провел самовольные конфискации, после чего скрылся. Как член высшего советского органа, он был подконтролен только очередному съезду Советов. В результате губисполком обратился к выборщикам Буданова – марфинским крестьянам, – чтобы они же его и отозвали[696].
Люди в форме вообще не признавали ограничений. В июне, например, сотрудники милиции не только изъяли 14 мешков муки, предназначенных для курорта Тинаки, но заодно арестовали торговца, поставлявшего на курорт мясо[697].
Был случай, когда никем не уполномоченное лицо, имевшее, впрочем, всякие внешние атрибуты власти и в первую очередь внутреннюю самоуверенность, потребовало немедленно очистить многоквартирный дом ввиду его реквизиции. «Когда до властей дошел этот случай и стало известно, что выселяется 29 человек, они всплеснули руками», – написано в источнике[698]. В результате людей оставили в покое. Вполне естественно, что реквизиции сопровождались, как бы сказали десятилетием спустя, перегибами на местах. Мест с перегибами было в избытке. Были случаи, когда контрибуции накладывались на бедняков, когда сумма контрибуции в 1400 руб. самовольно увеличивалась непосредственным исполнителем до 50 000 руб., когда под видом пресечения правонарушений шел обычный грабеж.
После реквизиций на Форпосте и в Атаманской станице на личном дворе у начальника местного гарнизона оказался 51 баран! К моменту, когда история всплыла, часть баранов уже успели зарезать. Начальника гарнизона, естественно, уволили[699].
В городе доходило до похищения людей с целью вымогательства. В апреле три человека были похищены и зверски убиты на Форпосте[700]. Осенью 1918 года были обнародованы случаи, когда красноармейцы арестовывали людей, забирали их в крепость и предлагали родственникам выкуп за 500–600 рублей[701].
Подчас конфискации у «спекулянтов» означали формирование конфликта с целым селом. Торговцы часто выступали не как частные предприниматели, а как представители всей общины. В селе Поды Черноярского уезда, например, для закупки хлеба скидывались всем миром[702]. Этот хлеб тоже мог быть конфискован, и на разрешения от местных Советов внимания не обращалось