– М-да, – философски заметил Николай Александрович, – отец раввина. А про сказки ты зря. Не сказки это, совсем не сказки.
– Ти знал! Ладно, чего расседаем? Пошли, прогуляемся. Воздух тут у нас неимоверный, прохладный и с пулями.
– Постреливают?
– Иногда, – небрежно ответил Боря. – Но мы тудой ходить не станем. Мы пойдем другим путем.
Дорожка вилась между невысокими домами, облицованными желтым шершавым камнем. Вскоре дома кончились, Боря и Николай Александрович вышли на край оврага. За темным провалом переливались разноцветные огоньки, внизу глухо лаяли собаки. Ветер осторожно давил в грудь, ночной воздух был свеж и чист. С минуту постояли молча. Прохлада заползла в рукава, скатилась по внутренней поверхности ботинок, проникла под шапку. Разговаривать не хотелось, ветер вымывал из головы вопросы и сомнения, а вместо них потихоньку взрастало непонятное ликование.
«Благодать, – с удовольствием подумал Николай Александрович. И, на секунду споткнувшись, повторил: – И впрямь благодать. Другого слова не подберешь».
– Пошто умолк? – нарушил тишину Боря. – Пробрало?
– Пробрало. А что там за огоньки?
– Бейт-Лехем, ты его из окна видел. Город такой.
– Как, как? Повтори название?
– Бейт-Лехем, по-русски Вифлеем. Очень историческое место.
Вот теперь Николая Александровича пробрало по-настоящему. Боря продолжал говорить, но его голос отдалился, ушел в сторону, по каналам рук заструилась теплота, стало жарко, щеки запылали. Николай Александрович превратился в небольшой вулкан, энергия хлынула, словно лава, срывая переборки, испепеляя защиту. Он чувствовал, как жизненные силы выливаются через раскрытые поры, оставляя за собой пустоту, бездушные химические соединения элементов. Еще несколько секунд, и жизнь утекла бы из Николая Александровича, словно вода из треснувшего кувшина. Неимоверным усилием он закрыл каналы и восстановил защиту.
– А слева, вон там, видишь, бетонные блоки? Для предохранения поставлены, от пулек бандитских. Там Бейт-Джалла, арабская деревня. Оттуда и палят. Я, честно говоря, ни хрена не понимаю израильских генералов. Дали бы мне волю, выписал бы я сюда наш станок, посадил бы испытателя Гену и за две бутылки спирта закрыл вопрос. Гена бы эту Бейт-Джаллу раскатал как бог черепаху.
– Тут есть где присесть? Скамейка, камень?
– Вот здесь, рядом. – Боря заботливо подхватил Николая Александровича. – Бросает после перелета, болезный? Ниччо, до свадьбы оклемаисси.
Николай Александрович приходил в себя минут пятнадцать. Дрожь возвращалась волнами, но девятый вал уже прошелестел. Прохлада снова заползла под одежду, и благодать потихоньку овладевала перепуганным организмом. Боря молчал, только красный огонек сигареты вспыхивал, выделяя брови и нос, и снова угасал до следующей затяжки.
Томило, выскочившая из головы фраза не давала успокоиться. Он пытался припомнить, но фраза не давалась, соскальзывая намыленной веревочкой. Ах, да, ну, конечно, вот она!
– Как бог черепаху, говоришь? Но почему как бог и почему черепаху?
– Не знаю… – Боря вытащил новую сигарету и прикурил от предыдущей. – Ты лучше спроси, почему на этом обрыве накуриться невозможно? Шмалишь и шмалишь, а будто и не начинал? А про черепаху присловье такое, для художественной связки речи. Но если знаешь, расскажи.
Держать паузу, точно дешевый актеришка, Николай Александрович не стал. Да и не мог уже: усталость многих лет одиночества, неприкаянности, желание выбросить, разделить тяжесть, если не всю, то хотя бы небольшую ее часть, вело его под руки и выворачивало язык.
– Жила была на свете черепаха, – начал он, еще слегка дурачась от неловкости начинающегося признания, – и жила она так долго, и выросла такой большой, что ни зверь и ни буря стали ей не страшны. Еле шевеля гигантскими лапами, неспешно проплывала она моря и океаны, отбрасывая китов ударом хвоста. В самые сильные штормы черепаха выплывала в открытое море и наслаждалась качкой, злым воем ветра и шипением волн.
И возгордилась черепаха, и возроптала она на Бога, и вознеслась над Богом в сердце своем. И вот что сделал ей Бог.
Николай Александрович замолк. Пауза была необходима, и Боря немедленно заполнил ее нужным вопросом:
– И как он ее сделал?
– Бог заставил черепаху заползти на вершину огромной скалы и прыгнуть вниз.
– Н-да. Из жизни животных, оно же спокойной ночи, малыши. Сказочки, Коля, сказочки. Ты бы лучше сердце проверил, эка тебя скрутило.
– Потому и нету, потому и нету…
– Да не потому. Живешь один, голодаешь небось, мерзнешь. Давай мы тебя женим, останешься с нами апельсины кушать.
– Старый я, Боренька, для женильных дел. А за предложение спасибо. Но про черепаху ты не прав, совсем не прав.
– Да оставь ты ее в покое, дались тебе насекомые. Прыгнула, не прыгнула. Ты, милай, сам, того гляди, прыгнешь куда не надо. Вот так, зашатает перед проезжей частью, и прощай святой Ерусалим. Держи себя в руках, и никакие боговы указы не страшны.
– Ой ли! – Николай Александрович весь затрепетал от слов, готовых сорваться с языка. – Ой ли, Боря!
Его волнение передалось собеседнику. А может, в самом разговоре, ночью, над вифлеемской кручей уже таилось нечто, раскрывающее сердца. Риторический вопрос повис в воздухе, но Николай Александрович не стал его дожидаться.
– Первый раз я услышал голос, когда поднимался в будку ОТК пятого механического. Помнишь, железная лесенка в два поворота винта.
– Да, конечно, помню, – закивал головой Боря.
– Вроде голос, только слышишь его не ушами, а головой. Поначалу к доктору пойти хотел, да он уговаривать стал. Поживи, мол, пока без доктора, по врачам еще успеешь. И стал я жить. Вопросы ему задаю, он отвечает. Как музыкальный слух – чем больше тренируешь, тем лучше слышишь.
– Ну, не совсем так, – протянул Боря.
– Так или не так, но через некоторое время принялся я эксперименты ставить. Взялся за своего начальника, мы с ним в одной комнате каждый день по шесть-семь часов проводили, времени для опытов хоть отбавляй. И знаешь, начало получаться. Поначалу стал я слышать его ушами. Сидит начальник на планерке, а я глаза зажмурю, напрягусь определенным образом – и слышу, что ему говорят. Он приходит указания раздавать, а у меня уже все готово.
Не для того, конечно, эксперимент затевался, но уж, коль пошло, пустил в оборот. Тут и карьера дала ход, он меня быстро в замы поставил, в обход старых, опытных контролеров. Помнишь, сколько вони было?
– Мне ли не помнить. Я тоже возмущался.
– Ну вот, дальше больше, стал я его глазами видеть. Лежишь вечером на кровати, смотришь в потолок, а там картина бежит. Интересное кино, скажу тебе, ни один режиссер не поставит.
– А ночные съемки ты тоже проводил? – заинтересовался Боря. – За мной с Алкой подглядывал?
– Нет, мне одного эксперимента на всю жизнь хватило. Потом руками начальника стал управлять. Он-то не замечал, думал, нервы, по врачам забегал, а это я его руками-ногами двигал. Сижу, бывало, за столом, отчет вроде пишу, разбраковку за неделю, он тоже пишет, а я его руку, будто свою третью ощущаю. Могу слово нехорошее написать, могу по лбу стукнуть.
Спустя несколько месяцев прорвался на уровень мыслей. Как-то слышу, он разговаривает, а рот закрыт. И голос другой, блеклый. Забавно, сначала слышишь, что он подумал, а потом, что сказал. Дистанция огромного размера.
– Ты только на нем изгалялся или со всеми, кто под руку попадет?
– Да говорю тебе, только на нем! С другими не решался, хотел сил набрать. И голос остерегал. А потом, когда все кончилось, больше не лез. Боялся.
– Так он по твоей милости из окошка сиганул?
– Нет, не по моей. Я бы не дал. Тут другие силы вмешались, страшные силы. Но дальше слушай. Эксперимент увлек меня необычайно. Ни о чем другом думать не мог и слушать никого не хотел, даже голоса. Жена была немного в курсе, сама догадалась. Просила, увещевала. А я ни в какую. Играл, играл, пока не залетел в подсознание к начальнику. А там бред, мрак, геенна огненная. Выводили меня из нее лекарствами в больнице. Три дня я пролежал в полной отключке, помню только, как в моем теле кто-то поселился на эти три дня, и дела свои через меня делал.
Врачи так ничего не поняли, кололи, пока не пережгли все каналы. Тогда он меня отпустил…
Вышел я из больницы, а начальника уже нет. Помыкался я немного и стал новый объект искать. Голос меня предупреждал – остановись, да я не слушал. Тогда он прямо заявил: если не перестанешь хорохориться, уничтожим. Я в смех. Как, говорю, ты меня уничтожишь? Ты ж бестелесный, а я живой! А он мне говорит: к окну подойди. Каждый, кто будет проходить мимо, остановится и волосы поправит. Подошел я к окну, смотрю. Все точно, останавливаются и поправляют. Я вниз побежал, проверять. Может, думаю, там витрина или окно так отсвечивают. Человек перед зеркалом всегда прихорашивается. Ничего нет, первый этаж – глухая стена, помнишь, магазин хотели делать, а потом превратили в склад и забыли.
– Помню, конечно. Сколько мы вдоль нее нагуляли, пока вы с женой прихорашивались. Вы ведь всегда опаздывали, на любое мероприятие. Помнишь?
– Еще бы! Перед выходом тысячу дел вспоминала. Нерасторопная была. И заполошная. Чуть не так, сразу в крик. Когда выбирал ее, скромной казалась, громкого слова не скажет, все простите-извините. Ну, ладно, покойницу тревожить… В общем, не поверил я голосу. Пугает, решил, пусть пугает, не поддамся. Решил и сразу в окно полез.
– Сам полез?
– Сам! Кричишь – не хочу! – а руки не слушаются. Открыл я окошко, залез с воем, на подоконник – и ласточкой вниз. Только перед самой землей кто-то меня подхватил, да завернул на бок. Ударился я больно, ногу сломал, но жив остался. С четвертого «сталинского». Там метров двадцать, не меньше, да вниз головой. Опять больница. Соврал, будто окна мыл и поскользнулся. Все поверили, кроме жены.
– И мы поверили, разве другое в голову могло прийти! Ты, конечно, слыл кучерявым парнишкой, но не настолько.