Положиться на их шепот мог только круглый дурак, я не сомневался, что в руках участкового оказалось достаточно материалов, способных послужить основанием для суда. Впрочем, суд мог состояться и вовсе без наличия каких бы то ни было материалов, но все-таки визит участкового представлял собой отчетливый симптом начинающегося процесса.
Второй симптом, куда опаснее первого, принес в своем клювике зам. ген. директора. Проходя по коридору заводоуправления, товарищ Панка, вместо обычного едва различимого кивка, удостоил меня несколькими словами.
– Ты, это, зайди в первый отдел, там бумага для тебя лежит. Иди прямо сейчас.
Первый отдел мог означать или вызов в КГБ, или повестку в военкомат. Так «доставали» тех, кто не принимал обычные повестки, приносимые почтальоном. Я погулял полдня, не решаясь подойти к двери на втором этаже, обитой, точно школьные тетради по математике, коричневым дерматином, пока не сподобился еще более высокой чести.
Секретарша отдела позвала меня к телефону.
– Ну, ты это, чего не идешь? – раздался в трубке знакомый голос. – Я же сказал: прямо сейчас. Не откладывай до завтра.
Такой интерес к моей особе не сулил ничего хорошего. Однако деваться было некуда, и я пошел.
В первом отделе мне вручили повестку в военкомат. Срок явки был замечательный – сразу после Рош-Хашана, в обещанный день получения ответа из ОВИРа. В общем-то, можно было сказать, что ответ я уже получил.
Последнее мое столкновение с военкоматом произошло зимой. Меня вызвали на военные сборы, но не через первый отдел, а обыкновенной повесткой на дом. Тогда, в глазах власти, я еще был вполне законопослушным гражданином.
Сборы, или «скачки» на сленге, должны были происходить за городом, в военном лагере. Две недели без отрыва плюс казенная пища – весьма непростой период для человека, соблюдающего заповеди. Если с кошером[49] еще можно было управиться, питаясь только хлебом и картошкой, то о субботе и молитве не могло быть и речи. Стоило лишь представить, как я накладываю тфиллин в углу казармы или заворачиваюсь в таллит, а пятьдесят рож начинают вытягивать носы и вострить уши, и всякое желание молиться пропадало напрочь.
Собрав рюкзак, я долго не решался затянуть узел, вертя в руках мешочек с тфиллин. Брать или не брать? А вдруг представится возможность? Но если найдут, начнут расспрашивать… И вообще, могут испортить, тогда где другие возьмешь? Эти я долго выпрашивал из Москвы, пока не сжалились надо мной распределители и не бросили с барского плеча пару хороших тфиллин, только привезенных из Нью-Йорка все теми же «невинными» туристами с бородами и тщательно запрятанными кистями цицит. Соображения логики и здравого смысла были против столь явного безрассудства. Я еще немного повертел мешочек в руках и засунул его в рюкзак. Будь, что будет…
Утро выдалось холодное, минус пятнадцать, по масштабам вильнюсской зимы – суровый мороз. Возле места сбора, клуба завода топливной аппаратуры, топталось на снегу несколько сот человек. Над толпой витали морозный пар, смешанный с никотином, и густой мат. В этой компании мне предстояло провести две недели без всякого перерыва.
Из клуба вышел капитан и бодро покричал в толпу. Его никто не слушал. Капитан ушел обратно в здание и, спустя несколько минут, вернулся с мегафоном в руках.
– Значит так, орлы, – прогавкал мегафон. – Сейчас подойдут автобусы, на каждом написаны буквы, чья фамилия на какую начинается, тот туда и садится. Вопросов нет? Исполняйте.
Автобусы подъехали через час, когда все замерзли до основания ног и хотели только одного: поскорее добраться до тепла. Возможно, в этом и состояла истинная причина опоздания, хотя трудно ожидать такой психологической подкованности от командиров советской армии. Скорее всего, они просто опоздали.
Не успели автобусы остановиться и открыть двери, как толпа бросилась на штурм. Ехать далеко, сидячих мест на всех не хватит. Я тоже рванул к автобусу со своей буквой и вдруг замер. В моей промороженной голове внезапно стало так же спокойно и ясно, словно тогда, на могиле Гаона. Я дошел до последнего автобуса и остановился прямо перед ним.
Через пятнадцать минут посадка закончилась. Вдоль колонны сновали несколько пока еще не нашедших свою букву резервистов. Я продолжал стоять на месте.
Из клуба вывалилась группа сержантов, по одному на автобус. Проходя мимо меня, каждый грозно вопрошал:
– А ты чего стоишь, фамилию свою забыл?
– Капитан приказал, – спокойно объяснял я, – стой здесь и все. Почему, чего, сам не знаю.
Сержанты заняли свои места, двери затворились, и колонна тронулась. Спустя несколько минут перед клубом остались я и еще несколько человек, то ли опоздавших, то ли со справками об освобождении.
Капитан вышел из клуба и оглядел оставшееся воинство.
– Всем зайти внутрь, – приказал он и тут же личным примером продемонстрировал правильное выполнение команды.
Внутри стояла теплынь, батареи работали на полную мощность, и мы несколько минут «отходили», расстегнув пальто и сняв шапки.
– Ну что, лодыри, симулянты, «справочники», – провозгласил капитан, обходя наш заиндевелый строй. – Кто хочет сегодня поработать?
С юмором у капитана все было в порядке, и я не выдержал.
– А на ликероводочный заявки есть?
– Ликероводочный на сегодня заявок не прислал, – подхватил капитан, – зато на каждый штык имеется по десять повесток, которые нужно доставить в течение дня. После этого можете считать себя свободными.
– А как с нашими повестками? – поинтересовался кто-то опытный.
– Личность, доставившая в военкомат десять подписанных повесток, получит обратно свою, с погашенной на текущий год задолженностью Советской Армии и Военно-морскому флоту.
Лучшего варианта нельзя было ожидать. Повестки я разносил до самого вечера, по несколько раз возвращаясь к одним и тем же адресатам. Нужно было не просто вручить повестку, а заставить жертву подписаться на корешке. До военкомата я добрался только в девять вечера, сдал подписанные корешки и, отпущенный на все четыре стороны до следующего указания, отправился домой.
Весточка, принесенная Панкой, выглядела куда серьезнее; вручение повестки через первый отдел означало обязательную явку и, почти наверняка, встречу в военкомате с сотрудником КГБ. Могли отобрать паспорт, могли «забрить» на три месяца в армию, могли посадить на пятнадцать суток – в общем, могли все, что угодно.
В такой, весьма способствующей раскаянию обстановке, я встретил Рош-Хашана. Праздник прошел как обычно, разве только молился я с большей сосредоточенностью и рвением.
На следующий день, помахав перед носом секретарши повесткой из военкомата, я ушел с работы с самого утра. Здание комиссариата находилось в центре старого города, в десяти минутах ходьбы от синагоги, и ноги, сами собой, привели меня к ее уютному зданию. Реб Берл сметал пыль со ступенек.
– Соскучился?
– Соскучился.
Я поднялся на второй этаж, достал том Талмуда и распахнул его там, где закончил читать перед праздником. По еврейской традиции, в трудную минуту нужно отложить в сторону все дела и немного поучиться.
Но учеба не шла, мысли разлетались в разные стороны, словно птицы, упорхнувшие из сети птицелова. Минут через десять снизу раздался голос реб Берла:
– Спускайся, гости пришли.
Под «гостями» обычно подразумевались иностранцы. Старики совсем не знали английского, и объясняться с туристами приходилось мне.
Я не ошибся, в большом зале синагоги восхищенно озиралась пара явно зарубежного происхождения. Дело было не в одежке, хотя и одеждой они явно выделялись из общей массы, а в иной манере стоять, поворачивать голову, двигать руками.
– И эти лопочут о Гаоне, – голос реб Берла выдавал его раздражение, – так передай им, что встретиться с ним невозможно. Пусть обождут до своих ста двадцати[50].
Несколько месяцев назад в синагогу забрела группа американцев из медвежьего угла, то ли Минессоты, то ли Миссури. Откуда-то они прослышали о знаменитом еврейском мудреце из Вильны и на полном серьезе просили реб Берла устроить им встречу с Гаоном.
– Последний раз его видели в этом городе лет двести назад, – ответил реб Берл, – но, если вы хотите, попробуйте поискать, возможно, он бродит по улицам, в ожидании встречи с вами.
Сегодняшняя пара точно знала, чего она хочет. Им нужна была могила Гаона, и прямо сейчас. Если можно, пожалуйста. Мы очень просим. И жалобные взгляды человека, попавшего в стесненные обстоятельства.
Особенно просяще выглядела жена, симпатичных размеров крашеная блондинка в джинсовом сарафане. Вообще-то говоря, американок другого колера я никогда не встречал; то ли все они, в качестве маскировки, специально перед поездкой в Россию перекрашивались под блонду, то ли иные цвета считались в Америке неприличными. Честно говоря, у меня не было никакой охоты ехать на кладбище, предстоящее посещение военкомата занимало мысли без остатка. Но блондинка так жалобно смотрела, строила такие умильные гримаски, что я не выдержал и согласился.
– Только, пожалуйста, – предупредил я их, – в такси ни слова. Все таксисты – агенты КГБ, могут сразу сообщить, и нас заберут прямо из автомобиля.
Перепуганные американцы забились на заднее сиденье и всю дорогу просидели точно мыши, поблескивая любопытными глазами на проплывающие за окнами пейзажи старой Вильны. Когда машина остановилась перед воротами кладбища, они резво высыпались из такси и рванули к воротам, створки которых украшали два огромных магендавида. Таксист вопросительно посмотрел на меня.
Положение получилось просто идиотское. Обычно встречи с иностранцами неплохо обогащали, расчувствовавшиеся туристы одаривали гида мелкими, с их точки зрения, подарками, стоившими в СССР немалые деньги. Однажды мой приятель получил от особенно растроганного туриста фотоаппарат, который тот жестом грузинского князя попросту снял с шеи и передал несчастному советскому еврею. Несмотря на всплеск эмоций, пленку из камеры он все-таки вытащил, продемонстрировав сим разницу между отсталым грузинским феодалом и просвещенным американцем.