Марфа Ильинична натянула одеяло повыше.
– В общем, хорошо все устроилось. Монастырь, куда мальчика взяли, находился в глухомани, не то в Псковской, не то в Новгородской области. Туда трудно доехать, вокруг лес, болота. Осень, зиму, весну обитель отрезана от мира, только летом, когда нет ни снега, ни дождей, дорога нормальная. Мальчику там хорошо было, его правильному научили, к Богу привели…
Я молча слушал, как старуха, оправдывая себя, рассказывает о прекрасной жизни, которая ожидала Максима Брякина в приюте.
– Не могла матушка Ирина поступить иначе, – вещала Горкина, – ребенок всем правду про смерть отца Дионисия непременно сообщил бы. И что потом? Храм закрыли бы, и отец Владимир на том свете со всеми прежними настоятелями слезами умывался бы. Нет-нет-нет! Нельзя было этого допустить. Мы спасали нашу церковь. Она главнее всего. Знаете, какой из Никиты священник получился? Он в Господа сразу поверил, в один миг. При нем ремонт сделали, школу воскресную открыли, клуб построили, прихожан стало очень много. И о каждом отец Дионисий заботился. Постник оказался великий, за весь день два огурца съест да кусок хлеба черного, водой запьет и доволен. В одной рясе годами ходил. Единственное, что он себе покупал, это книги.
– И пластинки, – добавил я.
– Нет, – возразила Марфа, – диски ему люди дарили. Прознали, что батюшка музыку любит, и несли. А как отец Дионисий пел…
Старуха закатила глаза.
– «Пресвятууую песнь припеваючеее…» Когда он напев исполнял, все плакали. Хор наш в Москве первое место на конкурсе получил…
– А деньги? – резко прервал Марфу полицейский.
Та осеклась, заморгала.
– Мешки из-под мусора, – добавил я. – С долларами, с драгоценностями?
Марфа Ильинична выпрямилась, показала рукой на окно.
– Гляньте туда! Купола сияют, храм отреставрирован, котельная новая. Приходской дом огромный построен, там и библиотека, и классы воскресной школы, и кружки шитья-вязания, танцам всех учат. Вот куда те средства пошли. Мы «Жигули», где парни лежали, осмотрели, багажник открыли… Мамочки! Казна целая! Погрузили все на мотоблок. Когда Никита очнулся, матушка Ирина ему сказала: «Деньги и золото у меня в чулане. Что со всем этим делать прикажешь?»
Марфа оборвала рассказ, мы тоже не проронили ни слова. Пауза затянулась. Наконец я решил нарушить молчание:
– Значит, валюта пошла на ремонт храма? Украшения продали, вырученное тоже в церковь вложили?
– Все до копеечки, – заверила бабка. – Через несколько месяцев после тех событий отец Дионисий и Филипп на два дня уехали и привезли очень много ассигнаций, мы их два дня считали. Они тоже на благие дела пошли: клуб построили, самодеятельный театр организовали, лекторий для тех, у кого разные психологические проблемы открылись, паломнические поездки устраивали, два автобуса для них купили. Куда только не ездили и до сих пор катаемся. Один раз аж в Израиль слетали. Тридцать прихожан в путешествие отравилось.
Я закашлялся. Так вот куда делись наворованные парнями «Ронди Кар» средства…
– Потом у нас жертвователи милосердные появились, – не утихала Марфа. – Молва о том, что в Бойске служит очень прозорливый батюшка, до Москвы добежала, поехали к нам разные люди, и среди них много богатых. Да уж, таких, как отец Дионисий, редко встретишь. Он ночь напролет Неусыпную Псалтирь читал, иногда сутками не ложился, молился за всех. Праведник великий!
– Мы уже сообразили, что он прямо святым стал, – прервал Марфу Протасов. – Неужели вам не было жаль Елизавету? Она же по сыну убивалась!
– Максиму во сто раз лучше в обители было, чем с такими родителями, – отрезала бабка. – И зря вы Лизку несчастной считаете. На людях-то она роза, а мне письмо лживое сунула. Гадюка! Играла со мной, как кошка с мышью.
– Какое письмо? – оживился я.
Горкина потерла ладонью лицо.
– Год после пропажи Максима прошел, может, чуть больше, когда Брякина под дверь моей избы листок засунула. Там всего пара фраз, но наизусть я их все равно не помню. Смысл такой: прости, Марфа, ненависть мне глаза затмила, поэтому я гадости делала. Мне приснился отец Владимир, он сказал, что Максик жив, но ему очень тяжело, надо за него день и ночь молиться. А если я буду вас с Ленкой изводить, мои слова до Господа не дойдут. Прости великодушно, больше никогда зла тебе не причиню, пообещала это отцу Владимиру. Да только через какое-то время опять дверь моей избы в дерьме оказалась. Вот же мразь! Сначала одно говорит, потом совсем другое делает.
– Когда это случилось? – поинтересовался я.
– Дочка собиралась в Москву, хотела учиться пению. Как раз школу заканчивала и в консерваторию намылилась, дура. Все никак слов училки про свою гениальность забыть не могла. А я ее не пустила. Вот тогда Брякина и принялась за старое. Гадила нам года два. Потом прекратила. Недавно вот снова за старое взялась. Почему я ей по башке дала-то? Поверьте, не хотела убивать. Я же вам рассказывала, руку она мне с ухмылкой протянула… А у меня нервы на пределе, дверь-то опять измазана.
– Почему вы не отпустили дочь на учебу? – осведомился я.
Марфа вытаращила глаза.
– Вот и глупость вы спросили! Объяснила уже: отец-псих в Ленке ожил, на Максима накинулась, била, душила. Такую далеко от себя нельзя отпускать, бед натворит. Нет у нее никого особого таланта. А в столице один разврат, нельзя ей туда, погибнет. Ой, что-то у меня голова сильно заболела… Кружится все, вижу плохо…
Аппарат у кровати Горкиной запищал.
Старушка закрыла глаза, и в ту же секунду в палату вошел врач.
– Разговор окончен, у больной давление резко поднялось. Уходите.
Мы с Евгением вышли в коридор и двинулись к лифту. Начальник полиции вынул из кармана телефон и протянул мне.
– Читай, тут отчет эксперта. Записка, получив которую Лиза Брякина поспешила к Марфе, чтобы помириться, была напечатана на пишущей машинке «Колибри». Такая сейчас не продается, а вот в советские времена была весьма популярна. В конце восьмидесятых ее легко можно было купить. Посмотри, где одна из машинок до сих пор стоит… Ты все понял?
– Да, – кивнул я. – И нам необходимо срочно поговорить с человеком, который имеет к ней доступ.
– Срочно не получится, этой личности сейчас дома нет. В Москву укатила, – уточнил Евгений.
Я пожал плечами.
– Но ведь вернется.
– А куда денется? – хмыкнул Протасов.
– Екатерина мне сказала, что кожаная куртка с черепом из стразов на спине есть только у Павла Ветрова, – заметил я, – у подозреваемого такой нет.
– Верно, – буркнул Евгений. – А помнишь, что нам Филипп Петрович говорил? Подкладка красилась, он ее бензином протер и под навес на улице выветриваться повесил.
У Протасова зазвонил телефон. Начальник полиции выслушал кого-то и помрачнел.
– Иван Павлович, есть новость: Анатолий Винкин погиб.
– Как? – воскликнул я.
– Его родители умерли, семьи у Анатолия не было, жил один. Сегодня вышел на балкон покурить и – упал. Вроде Винкин находился в состоянии алкогольного опьянения… Ты ж понимаешь, что следующий Палкин? – воскликнул Евгений и вновь схватился за свой мобильный.
Глава 43
– Здравствуйте, дорогие гости, – пропела Елена, впуская нас в дом. – Уж извините, может, все-таки завтра вы со мной побеседуете? Сейчас уже поздно. Хотя, ей-богу, не понимаю, чем помочь могу. Все, что знала, рассказала.
– Долго вас не задержим, – пообещал Протасов, бесцеремонно входя в комнату, – остался один маленький вопрос.
– Понимаем, что вы устали, – заговорил я, – ведь с раннего утра на ногах. Мы по дороге к вам Иванову встретили, и Раиса сказала, что видела вас ни свет ни заря, мол, в шесть утра Елена на первой электричке в город подалась.
– Ну конечно, Иванова все знает, – рассвирепела Горкина, – шесть глаз у нее, десять ушей и четыре языка.
– Чем в Москве занимались, если не секрет? – осведомился начальник полиции.
Елена гордо вскинула подбородок.
– Что ж, не стану свой успех скрывать. Говорила уже вам, меня отобрали для участия в шоу «Голос народа», сегодня был первый съемочный день. Начало в девять, но надо было еще платье подогнать по фигуре, прическу сделать, макияж. Вот и пришлось отправиться раненько.
– Удачно все прошло? – спросил я.
– Еще как! – радостно заявила Горкина. – Из тридцати участников осталось десять. Я среди них. Непременно получу первое место. И добьюсь своего, стану известной певицей, уеду в Италию.
– Марфе Ильиничне это не понравится, – поддел дочь Горкиной Евгений.
– Мать мне жизнь поломала, – взвизгнула Елена, – к юбке своей привязала.
– Да, она вас, совсем маленькую, в интернат при музыкальном училище жить не отпустила, – кивнул я, – в консерваторию поступить не дала.
– Верно, – покраснела Горкина. – Но сейчас не в ее власти мне помешать. Когда тело-то для похорон отдадите?
– Никогда, – улыбнулся Евгений. – Потому что жива ваша матушка.
– Вы с ума сошли? – взвизгнула Елена. – Мне сказали…
– Ошибка вышла, – вздохнул полицейский, – я пришел просить прощения. До вас сегодня весь день дозвониться безуспешно пытались.
– На съемки нельзя мобильный брать, – машинально заговорила Лена, – он в сумке лежал, а та в гримерке осталась. Трубка у меня древняя, только звонить можно, в ней непринятые вызовы не видны.
– Вы вроде не рады, что мать обнять можно, – заметил я.
Горкина опомнилась.
– Нет-нет, я счастлива! О, мама жива! Просто это… внезапно… неожиданно… я ошалела. Неужто она правда жива?
– Да, Марфа Ильинична в порядке. В клинике перепутали документы двух больных, поэтому огорошили вас дурной вестью, – пояснил Протасов, усаживаясь на стул. – Скоро ваша мать вернется домой. Ох, думаю, она сделает все, чтобы вы отказались от шоу.
– Нет! – завопила Елена. – Нет! Все! Хватит! Она меня шантажировала, говорила: «Если уедешь в город, я всем расскажу, как ты…»
Горкина резко замолчала. Я усмехнулся.