— Я беру с человека… Всю его жизнь.
Алику не понравилась его дурацкая шутка. Он уже жалел о своей пьяной сопливой откровенности. «Я — это ты». Ну что между ними общего? Он решил воздействовать, наконец, на Василия хотя бы вульгарным гипнозом. Успокоить его где-нибудь на скамейке и тихо уйти.
Алик остановился и сурово уставился в седой затылок. Василий тут же обернулся, словно его окликнули. Сверкнул на Алика разными глазами. Спросил насмешливо:
— Ну что набычился? Ссать, что ли, хочешь? Идем на рынок, там туалет.
И Алик тупо поплелся за ним.
Василий и Алик толкались по гулкому, как баня, жаркому Андреевскому рынку. Василий выбирал дыню. Дынь еще было совсем мало. А ему хотелось переспелую «колхозницу», какую он ел в Артеке. Наконец нашел.
Потом они сидели на скамеечке. Недалеко от собора. Напротив рынка. Василий постелил газету между ними и на ней полосовал хрустящую дыню выкидным ножиком. Резал на тонкие прозрачные пласты. Как сыр. Причмокивал языком: «Божественно!»
Алик отключился. Он думал о Марине. Думал, за что она могла его заказать? А потом попросила ее спасти.
Василий концом тонкого ножичка очистил дынную пластинку от семечек. Протянул ее Алику:
— А я ведь понял, почему ты сказал…
— Что я сказал?
Василий громко щелкнул выкидным ножичком. Раз. И другой.
— Я понял, почему «ты — это я».
— Почему? — Алик откусил прозрачный ломтик.
И опять ножичек. Раз. И другой.
— Ты тоже Марину любишь.
— А разве ты ее любишь? — удивился Алик. — Ты же Светку любишь. Светлану Филипповну. С Мариной ты ей отомстил…
— Психолог, — лениво протянул Василий, — я Светке по-другому отомстил.
— Как?
— Я взял с нее все, что с меня взяли по конфискации. За машину, за две квартиры и домик у моря. Ну разве это месть? Я взял только то, что у меня взяли. Из-за нее. Это она считает, что это месть. Я так не считаю. Перед ней моя совесть чиста. Ну разве не так, Алик? Дурацкое у тебя прозвище. Как у какого-то бомжа. Я тебя буду звать по инструкции — АЛ. Красиво и загадочно. АЛ. Договорились?
Алик представил, какую уйму денег пришлось отсчитать несчастному профессору. Вспомнил, как, гремя браслетами, заламывала руки Светлана Филипповна: «У меня ничего нет!»
— Ты же их разорил, Вася!
— Пожалел их? Да? Пожалел? Не волнуйся. Осталось у них на приданое Марине, осталось. Адмиральшу не проведешь. Айрон леди!
Алик пропустил мимо ушей про приданое.
— Как тебе удалось столько денег с них взять?
Василий прищурил серый глаз. Черным уставился на
Алика:
— А сколько? Подсчитал уже в уме? Много, правда? Тем более доллар тогда копейки стоил. Шестьдесят две, что ли, копейки. Совсем ерунду. А Григорий Аркадьевич все мое состояние в доллары перевел. Солидное состояние образовалось!
Алик выплюнул влажную семечку:
— А при чем здесь Георгий Аркадьевич?
— Так это же все он. Все он. — Василий привалился к Алику плечом. — Я бы сам ни за что. Я бы сам по-другому.
— Георгий Аркадьевич опять тебя нашел?
— Я сам в лагерь вернулся. Проводил Марину на самолет. Помахал ручкой. И вернулся за документами. Георгий Аркадьевич очень сердился, что я поход сорвал. Опозорил его перед высокими гостями. Пришлось ему все рассказать. Он испугался сначала жутко! Вдруг Марина все профессору расскажет? А тот в Москве к друзьям кинется! Представляешь, АЛ? Изнасилование профессорской дочки в пионерском раю! Представляешь, чем для него это пахло?! Он хотел тут же ментов вызвать. Сам хотел меня повязать, сучонок. Я убедил его, что Марина отцу ничего не скажет. Когда мы с ней прощались, уже на летном поле, она мне сказала: «Я рада, что ты отомстил. Теперь тебе легче будет. Все забудь. Я рада». Ты представляешь, АЛ?! Ты только себе это представь! Я хотел заорать на весь аэродром: «Никому я не мстил, дурочка! Не верь!» Но не заорал. Зачем? Зачем ее бередить? Пусть уж лучше так…
Георгий Аркадьевич успокоился немножко. Но еще целую смену ждал. Ждал «молнию» из Москвы. С приказом о снятии. Не дождался. Повеселел. Велел мне смету составить. Всего у меня конфискованного. Я и составил. Не думал, зачем ему это. Он все рассчитал железно!
Веяния-то уже какие были? Коммунистов добивали лопатами! Как чумной скот! Нашему народу только волю дай, только свистни. При коммунариках кресты с колоколен валили, при демократах за красные звезды взялись. Пассионарии, блин! Неистовые пассионарии без царя в голове. И при царе без царя в голове были, и при коммунариках без Генерального секретаря в голове… Только Сталина и любили, и то не за то, что коммунарик, какой он коммунист? За то, что Хозяин. С большой буквы Хозяин!
Алик размахнулся и забросил желтую корку в серое цементное кольцо урны. Василий посмотрел на корку, повисшую на кольце урны. Оценил:
— Метко.
— Опять ты про политику!
— Извини, АЛ. Тут как раз без нее не обойтись. Ели бы не эта политика, мы бы с профессора никогда таких денег не сняли. Тут как раз именно политика нам помогла. Георгий Аркадьевич заставил меня заявление написать на имя Генерального прокурора. О том, как в лихие застойные годы профессор мне сломал молодую жизнь. Как выгнал из института юного борца с советской властью. Как на меня натравил кровавый КГБ. Как посадил меня в тюрьму. Чтобы жениться на моей любимой девушке. В общем, почти что правда вышла. Георгий Аркадьевич на этом не остановился. Мое заявление показал молоденькой журналистке из комсомольской газетки. Она прочитала, чуть от радости не подпрыгнула — такой материал богатый! За денежки написала огромную статью на три номера: «Честь, любовь и фантазия».
А в Москве уже коммунисты, разделившись на партии, стали рвать власть друг у друга. Инфаркты, инсульты, прыжки с девятого этажа. Многие профессора от идеологии не любили. За то, что знал много.
И вот с этим романом в белых стихах и с моим заявлением Генеральному прокурору Георгий Аркадьевич отправился к профессору. Как друг! Он, мол, через свои источники эту бяку откопал и сейчас очень хочет профессора спасти. Только не знает как. Профессор заволновался, но оценил дружбу. Сделал его своим поверенным в делах. Оказалось, что дело-то легко поправить. Стоит только негодяю конфискованную сумму вернуть, и ни статьи, ни заявления не будет. И профессор согласился. Репутация тогда была дороже денег. Особенно если касалось связей с кровавым КГБ. А девочка-журналистка в статейке четко на это намекала. У профессора уже крупный счет был в Цюрихе. На любимую дочку оформлен, на Мариночку. А тут несчастные рубли какие-то. Он их, не раздумывая, Георгию Аркадьевичу отдал. А тот при нем же мое заявление и статейку романтичную порвал. Ни я, ни молодежная журналистка не жалели. С ней Георгий Аркадьевич хорошо рассчитался… Так я в одночасье стал миллионером.
И Василий размахнулся. Бросил корку в очко. Не попал. Корка заплясала по дорожке. Голуби важно пошли ее догонять. Но Василий не расстроился. Щелкнул ножичком.
— Слушай, АЛ! Если ты думал, что я Марину не люблю. Почему же ты сказал, что ты — это я? А? Вот какой интересный вопросик…
Алик посмотрел на узкое, мокрое, в сладком соке, лезвие.
— Потому что я тоже ей глупость сказал.
— Какую?
— Что лечу ее, как доктор. А на нее мне плевать.
— Тоже соврал ей, значит?
— Я же не знал, что ты ей врал на аэродроме.
Василий засмеялся довольно:
— Ну психолог!
Василий вдруг показал концом тонкого ножичка на перекресток. На той стороне у углового гастронома стоял широкий белый джип «чероки».
— Мой катафалк. За нами. Вовремя подали.
Действительно, длинный широкий джип очень напоминал похоронный катафалк.
Василий взял Алика за руку:
— Поехали АЛ, пора.
Алик оттолкнул Василия. Выдернул руку. Рванул со скамейки к храму.
— АЛ, ты что! — вскрикнул Василий.
Алик чуть обернулся на бегу. Левой ногой наступил на скользкую дынную корку. Боком грохнулся на мокрую еще дорожку. От урны испуганно разлетелись голуби. Василий уже стоял над ним. Протягивал свою левую руку:
— Ты что, АЛ? Вставай.
Но Алик смотрел на его правую руку. В ней было зажато тонкое липкое лезвие.
Василий поймал его взгляд. Щелчком закрыл лезвие.
— Вставай.
Алик не встал. Просто сел поудобнее. Чтобы отскочить в сторону от протянутой руки.
— Ты что, АЛ? — повторил Василий.
— Я никуда не поеду!
— Почему? — удивился Василий. — Я же тебя в «Асторию» приглашаю. В мой номер. Я же ужин заказал на семь, а уже без десяти. — И он показал черенком ножика на часы.
— Не поеду! — обернулся на белый джип Алик.
— Не хочешь — не надо,— пожал плечами Василий, — сказал бы сразу. Никаких проблем.
Он надел висящие на шее наушники. Достал из кармана плейер. Черенком ножика нажал кнопку.
— Чен, уберись! Оставь нас в покое. Не мозоль глаза!
Белый джип медленно отъехал от перекрестка. Встал на углу под красный светофор. Василий приблизил плейер к губам:
— Сколько можно повторять? Отвали, Чен! Проезжай! Быстро!
Джип дернулся. Потом включилась мигалка на крыше. Джип взвизгнул сиреной. И рванул с перекрестка под красный. Завизжали тормоза. Заревели сигналы. На перекрестке сбились в кучу машины. Джип круто повернул направо. Ревя сиреной, помчался по направлению к Первой линии. Алик понял: в руках Василия — заделанный под плейер радиотелефон. Значит, Чен на джипе следил за ними все это время. Василий присел на корточки рядом с Аликом:
— Не нравится тебе Чен? Мне тоже не очень. Но у него есть одно хорошее качество. Он человек без предрассудков. Убивает не задумываясь. И не потому, что беспредельный дебил. Наоборот. Просто он знает то, что знаем мы.
Алик встал с влажной дорожки. Отряхнул брюки.
— А что он знает?
Василий так и сидел на корточках. Смотрел на него снизу вверх разными глазами:
— А то, что смерти нет.
Алик отвернулся от него. Василий засмеялся и встал:
— Поэтому он и убивает. Спокойно и весело. Просто выдает человеку билет на путешествие в другой мир. Только и всего.