17 ноября 1558 г., в годовщину Дня Восшествия на престол Елизаветы I, была заложена традиция проведения ежегодных турниров, на которых преданные рыцари бились перед своей королевой. И хотя мы обладаем лишь скудным и разрозненным материалом для реконструкции этих празднеств, есть все основания полагать, что воспроизводимое ежегодно романтическое рыцарское действо, в котором королева выступала главной героиней, оказало сильное влияние на творческое воображение эпохи. К несчастью, до нас не дошло визуальных изображений тех великолепных сцен, подобных картинам постановочных костюмированных поединков при французском дворе с гобеленов Валуа в Уффици. Но богатое словесное полотно о ежегодных Иберийских рыцарских состязаниях, искусно вытканное сэром Филипом Сидни в его «Аркадии», является отражением блеска турниров Дня Восшествия.
Турниры Дня Восшествия и «Аркадия» Филипа Сидни
Описанные в «Аркадии»[305] Иберийские турниры проводились каждый год в день свадьбы царицы этой страны. Однажды на турнир прибыли рыцари двора королевы Коринфа Елены, чтобы помериться силами с иберийцами. Эта королева была молодой и прекрасной женщиной. Она держала себя со своими «вызывающе гордыми» от природы подданными так, что они уважали её власть. Она сохраняла в своих владениях мир, в то время как «во многих странах кипели войны». При этом она поощряла «постоянные бескровные военные упражнения», добившись того, «что её рыцари стали в совершенстве владеть кровавым ремеслом». Эти военные упражнения одновременно являли собой восхитительные зрелища, полные учёных аллюзий, ибо «придуманные ею игры несли поверх удовольствия богатства знаний». Так, королева, посредством придворных празднеств, «проводимых столь необычно, но умеренно, сумела сделать свой народ воинственным через мир, своих придворных учёными через игры, а своих дам целомудренными через любовь»[306].
И нет ничего удивительного в том, что прибывшие от такого двора коринфские рыцари одержали победу на ежегодном Иберийском турнире. Снаряжение рыцарей на этом состязании было крайне необычным и оригинальным. Появление на арене одного из иберийских воинов описано довольно подробно. Вместо обычных труб его объявляли волынки, а вместо пажа впереди шёл мальчик, одетый пастушком. Дюжина воинов, также одетых пастухами, шла следом за рыцарем и несла копья, напоминавшие пастушеские посохи. Облачение самого рыцаря было выдержано в стиле того же сельского маскарада, ибо на нём был пастушеский плащ, «богато расшитый искусно расположенными каменьями». Той же теме был посвящён и его герб с изображением измазанной дёгтем овцы и девизом «Запятнан, чтобы быть узнанным» (Spotted to be known). Среди дам, наблюдавших за турниром, была одна, как говорили, Звезда, указывавшая рыцарю путь. Пастухи, сопровождавшие Филисида – так звали пастушеского рыцаря – стали ходить между дам, и двое из них запели эклогу под аккомпанемент игравших на флейтах товарищей[307].
Противником Филисида в поединке был Лелий, рыцарь, «не знавший соперников в этом искусстве»[308]. Турнирный наряд Лелия не описан, если только какое-то из описаний других участников не относится к нему. Из прочих рыцарей один оделся как дикарь, «украсив себя сухими листьями, которые хоть и не падали, но могли осыпаться в любой момент»[309]. Другой появился скрытым вместе с конём в фигуре феникса, которая, очевидно, сгорала, и рыцарь представал перед всеми «возродившимся из пепла». Против огненного рыцаря выступил «ледяной», чьи доспехи были похожи на лёд, и всё конское облачение отвечало этому замыслу[310].
Фрагмент с описанием ежегодных Иберийских турниров в «Аркадии» несёт в себе отпечаток реальности. Королева Коринфа Елена очень похожа на королеву Елизавету. Филисид – это, конечно, сам Филип Сидни. Об этом говорят как внешние свидетельства Спенсера и других[311], так и имя дамы рыцаря в романе – Звезда (Star или Stella)[312]. Лелий – это, несомненно, сэр Генри Ли, тот искусный воин, которому, по-видимому, и принадлежит главная заслуга в организации турниров Дня Восшествия.
Идея о том, что Лелий в «Аркадии» это Генри Ли, была высказана в опубликованной в 1934 г. статье Джеймса Хэнфорда и Сары Уотсон[313]. Главным аргументом в пользу этого предположения является тот факт, что Джошуа Сильвестер называет Ли именем Laelius[314]. Его «Божественные недели и труды» (являющиеся вольным переводом «Божественной недели» Дю Бартаса) полны аллюзий на королеву Елизавету и её мифологию. И эти аллюзии в поэме, темой которой является божественное сотворение мира, наполняют елизаветинское правление некой космологической значимостью. Дю Бартас всего лишь описывает сотворение небес. Он рассуждает о Солнце, величайшей из планет, и цитирует восемнадцатый псалом, где оно «выходит, как жених из брачного чертога и радуется, как исполин, пробежать поприще». И в этот торжественный момент истории творения Сильвестер в своём переводе вставляет описание того, как сэр Генри Ли под именем Лелия сражается перед Елизаветой на одном из турниров Дня Восшествия:
(As Hardy Laelius, that great Garter-Knight,
Tilting in Triumph of Eliza's Right
Yearly that Day that her dear reign began
Most bravely mounted on proud Rabican,
All in gilt armour, on his glistring Mazor
A stately plume of Orange mixt with Azur,
In gallant Course, before ten thousand eyes,
From all Defendants bore the Princely Prize)
Thou glorious Champion, in thy Heavenly Race,
Runnest so swift we scarce conceive thy pace[315].
(Как храбрый Лелий, рыцарь ордена Подвязки,
Сражавшийся на празднике правления Элизы
В день царствия её начала каждый год,
Вскочил на Рабикана гордого отважно
В доспехах золочёных весь, а на блестящем шлеме
Плюмаж оранжевый с лазурным величавый
В бесстрашной скачке, на виду десятка тысяч глаз
От всех защитников унёс монарший приз).
Ты, славный чемпион своей небесной гонки,
Летишь так быстро, что едва нам бег заметен твой.
Так солнце, бегущее свой круг по небосводу, превращается в победителя, напоминающего о великолепии турниров Дня Восшествия Елизаветы и впечатляющих выступлениях храброго Лелия или Генри Ли на этих празднествах.
Ещё одним аргументом в пользу того, что Лелий из «Аркадии» это Ли, является документальное свидетельство об участии Сидни в поединке с Ли на турнире Дня Восшествия в 1581 г. Хранящаяся в Бодлианской библиотеке рукопись перечисляет имена участников этого состязания, и имя Сидни стоит в ней напротив имени Ли[316].
Таким образом, Филисид и Лелий с ежегодного Иберийского турнира это Филип Сидни и Генри Ли на турнире Дня Восшествия. Портрет Ли работы Антонио Моро (Илл. 12a) демонстрирует человека несомненно красивого в несколько дерзком и вызывающем стиле. Легко представить этого уверенного в себе персонажа в качестве яркого и драматичного героя турниров. Мы можем ещё больше помочь нашему воображению, взглянув на один из представленных в книге «Almain Armourer's Album»[317] образцов рыцарских доспехов (Илл. 12c). Этот великолепный белый с золотым костюм, украшенный изображениям солнц и фениксов, был изготовлен специально для сэра Генри Ли. Возможно, это и есть те самые «золочёные доспехи», в которых Ли так поразил воображение Сильвестера своим солнцеподобным видом.
Портрет Филисида (Илл. 12b) представляет его в образе полувооружённого рыцаря. И хотя это, вероятно, более поздняя копия, картина является прекрасным образцом «рыцарского» типа портрета Сидни и особенно интересна тем, что, как и портрет Ли, происходит из Дитчли, имения сэра Генри[318].
Известен рассказ непосредственного очевидца турнира Дня Восшествия 1584 г., который даёт основания полагать, что пастушеский наряд Филисида, описанный в «Аркадии», и сопровождавший его маскарад могли быть отражением чего-то, что действительно происходило на этих состязаниях. Описывая турнир 17 ноября 1584 г., фон Ведель говорит, что участники выезжали на ристалище, примыкавшее к Уайтхолльскому дворцу, парами, под звуки труб или других музыкальных инструментов. (Появление Филисида в «Аркадии» объявляют волынки). Каждого рыцаря сопровождали слуги, одетые в свои цвета. Эти слуги не выходили на арену, а ждали по обе её стороны. Некоторые из них наряжались дикарями или ирландцами с распущенными до пояса, как у женщин, волосами, у других на головах были конские гривы, третьи выезжали на повозке с лошадьми, наряженными слонами. Когда рыцарь со своими слугами приближался к барьеру, он останавливался у подножия лестницы, ведущей в ложу королевы, а один из его людей в пышном облачении поднимался по ступенькам и обращался к Елизавете с изящными стихами или шутливой речью, заставляя королеву и придворных дам улыбнуться.
12a. Сэр Генри Ли. Портрет работы Антонио Моро. Национальная портретная галерея
12b. Сэр Филип Сидни. Неизвестный автор. Национальная портретная галерея
12c. Доспехи сэра Генри Ли. Almain's Armourer's Album. Музей Виктории и Альберта
12d. Джордж Клиффорд, 3-й граф Камберленд. Портрет работы Николаса Хиллиарда. Национальный морской музей в Гринвиче
Этот рассказ несколько сбивает с толку относительно того, что же всё это представляло из себя на самом деле, а именно, что «маскарад» слуг, сопровождавших участников, соответствовал образу, в котором рыцарь выступал на турнире, и выбранному им гербу. (Гербы рисовались на фанерных щитах, сдававшихся перед началом турнира)[319]. Таким образом, дикари-слуги, виденные фон Веделем, вероятно, сопровождали рыцаря, который выступал в образе дикаря, как один из участников иберийского турнира, украсивший себя сухими листьями. Описанное в «Аркадии» появление Филисида в образе рыцаря-пастуха с овцой на эмблеме и маскарадом слуг, некоторые из которых ходили между дам и исполняли эклогу, вероятно, выглядит не более странным, чем сцены, разворачивавшиеся на реальных турнирах Дня Восшествия, когда елизаветинские придворные разыгрывали из себя романтических рыцарей и устраивали костюмированные представления, выражавшие суть принятого ими образа и их романтического отношения к королеве и придворным дамам.
Образ рыцаря-пастуха очень хорошо подходил Сидни. Если описание из «Аркадии» относится к его появлению на турнире 1581 г., то это было через два года после публикации «Пастушеского календаря» Спенсера с посвящением Сидни и использованием пастушеской формулы для передачи протестантской религиозной этики. Как станет видно позднее, это, возможно, было частью изначального плана сэра Генри Ли – через образность турниров Дня Восшествия выстроить языком рыцарской романтики политическую и теологическую позицию протестантской Англии. Поэтому за появлением Сидни в образе рыцаря-пастуха могла стоять довольно серьёзная причина. Ибо при дворе Елизаветы, как и при дворе Елены Коринфской, «игры несли поверх удовольствия богатства знаний».
Турнир 1581 года был первым, о котором сохранилось чёткое документальное свидетельство, хотя почти наверняка они начали проводиться ранее. Довольно сенсационное появление на этом празднике Сидни в образе рыцаря-пастуха могло способствовать созданию его легенды, которая была плотно вплетена в легенду турниров Дня Восшествия. Возможно, Спенсер увековечил его память в сэре Калидоре, который сбросил с себя свои яркие доспехи, облачился в пастушье рубище «и в руку взял вместо железного копья пастуший посох»[320].
Как отмечали другие авторы, ежегодный Иберийский турнир в «Аркадии» может отражать не только турнир Дня Восшествия, но и элементы иных событий[321]. Выдвигалось предположение, что в нём может содержаться намёк на увеселительное празднество под названием «Четыре приёмных дитя желания» (The Four Foster Children of Desire), устроенного в мае 1581 г. по случаю визита французских послов с предложением партии для Елизаветы[322]. Увеселение происходило в форме турнира, в котором Сидни принимал участие как один из претендентов, а один из защитников появился в образе Ледяного Рыцаря (мы помним, что такой рыцарь описывается среди участников Иберийского турнира). Сэр Генри Ли участвовал в празднике в качестве «неизвестного рыцаря, появляющегося посреди скачки»[323]. Таким образом, это было ещё одно событие, в котором одновременно принимали участие Сидни и Ли и которое могло, вперемешку с аллюзиями на турнир Дня Восшествия, найти отражение в сюжете «Аркадии».
Иберийский турнир происходит во второй книге «Аркадии», войны Амфиала – в третьей. Частью это настоящие и кровавые войны, частью всё те же церемониальные турниры, на которых рыцари появляются в чрезвычайно вычурных и непрактичных костюмах. Бой Амфиала с Фалантом Коринфским особенно похож на турнирный поединок, поскольку за ним наблюдают дамы. На попоне коня Амфиала были изображены «ветки с опадающими листьями, причём листья были вышиты столь искусно, что когда конь двигался, казалось, они летят, подхваченные ветром и, сделанные из неяркой золотой парчи, они напоминали о красоте осенних полей»[324]. Его доспехи сияли золотисто-рыжим, а на щите был изображён скат.
Вероятно, он являл собой впечатляющее зрелище, но всё же не шёл ни в какое сравнение со своим противником Фалантом, сидевшим на молочно-белом коне, грива и хвост которого были выкрашены в красный.
Его поводья имели вид двух виноградных лоз, и на утолщении, где они соединялись у мундштука, висела как будто гроздь винограда, поэтому, когда конь закусывал удила, казалось, он хочет съесть её и оттого с его губ падает слюна. Сбруя представляла собой словно переплетение виноградных лоз и создавала впечатление, будто конь стоит посреди виноградника … Доспехи Фаланта были голубыми, как небо, и золотились под солнечными лучами[325].
Возникает вопрос, мог ли Фалант Коринфский в его солнечных доспехах снова быть отражением сэра Генри Ли, ибо Джордж Пил приводит такое его описание на турнире Дня Восшествия 1590 г., последнем, в котором Ли принимал участие:
Mighty in arms, mounted on puissant horse,
Knight of the crown in rich embroidery,
And costly fair caparison charged with crowns,
O'ershadowed with a wither'd running vine,
As who should say, ‘My spring of youth is past,'
In corselet gilt of curious workmanship,
Sir Henry Lee, redoubted man-at-arms,
Leads in the troops…[326]
(Могучий боец на мощном коне
Рыцарь короны в богатом убранстве
И с дорогою попоной в коронах,
Увитый сухой виноградной лозой
Как будто желавший сказать тем:
«Весна моей юности в прошлом»,
В доспехах златых необычной работы
Сэр Генри Ли, грозный воин,
Ведёт войска…)
Могло ли быть так, что Ли узнал себя в увитом лозой Фаланте Коринфском из «Аркадии» и решил предстать на своём последнем турнире в образе увядшей лозы? Тот турнир очень многим напоминал о Сидни. Граф Эссекс (по описанию Пила) был одет в чёрные доспехи и вышел в сопровождении процессии людей во всём чёрном:
As if he mourn'd to think of him he miss'd,
Sweet Sidney, fairest shepherd of our green[327].
(Как будто он оплакивал его, о ком скучал,
Сидни любезного, прекраснейшего пастуха наших полей).
Так память о Филисиде, Пастушьем Рыцаре, ожила на турнире Дня Восшествия, ознаменовавшем конец активной службы Лелия.
Генри Ли и Вудстокские увеселения 1575 г.
Подробные описания рыцарских церемоний отсутствуют в оригинальном варианте «Аркадии» и не появляются вплоть до 1590 года и последующих версий. Своей наивысшей точки развития турниры Дня Восшествия, главным двигателем которых был сэр Генри Ли, достигли в 80-е годы XVI столетия. Эдмунд Чамберс оставил нам очень полезную книгу о жизни Ли, но наша цель состоит в том, чтобы исследовать воображение его героя, представить Ли как знатока гуманистического рыцарства и одного из создателей елизаветинской мифологии.
Источником утверждения о том, что идея турниров Дня Восшествия принадлежала Ли, является книга Уильяма Сегара «Достославные деяния, военные и гражданские» (Honor Military and Ciuill), вышедшая в 1602 г.[328] Сегар также утверждает, что эти турниры стали проводиться с началом царствования Елизаветы. Как мы уже видели, первый из них, о котором существует документальная запись, датируется 1581 годом. Почти наверняка они проводились и ранее этой даты, возможно, как предполагает Чамберс, не в Уайтхолле, а в Вудстоке, где Ли был хранителем королевских охотничьих угодий, или где-то ещё около Оксфорда[329]. Вплоть до 1590 г., когда Ли официально передал должность Королевского Чемпиона графу Камберленду, он выступал в роли главного зачинщика турниров. И даже после своей отставки он продолжал председательствовать на них в качестве некоего церемониймейстера. Эти сведения нам сообщает Сегар, но, к сожалению, единственное, что он описывает хоть сколько-нибудь подробно, это прощальный турнир 1590 г. и сложную мифологию, в которую Ли обернул свой уход.
Мифология турнира 1590 г. связана с двумя другими большими увеселениями, которые Ли устраивал для королевы: первое в Вудстоке в 1575 г. и второе в Дитчли в 1592 г., после того, как он перестал участвовать в турнирах. Увеселительное празднество в Дитчли напрямую апеллировало к образам проводившегося за много лет до этого Вудстокского увеселения, а также прощального турнира 1590 г. В нём Ли как будто оглядывается назад на череду прожитых лет, украшенных им театральными празднествами, и напоминает королеве о своей роли в создании её легенды, о рыцарской романтике, которой он окружил её в Вудстоке и на турнирах Дня Восшествия. Поэтому мотивы, использованные им на первом увеселении 1575 г., являются наиболее важным ключом к разгадке мифологии празднеств Дня Восшествия в целом.
В 1575 г. королева отправилась в летнее путешествие, включавшее в себя знаменитый визит в Кенилворт, где её развлекал граф Лестер. В его свите там присутствовал и Сидни. На Кенилвортское увеселение с его озёрными владычицами, сивиллами и прочим смешением классических и романтических персонажей не пожалели средств. Однако создаётся впечатление, что оно получилось довольно слабым. Его классицизм был слегка университетски-заумным и провинциальным, а романтизм немного нелепым, как можно судить из песни персонажа по имени Глубокое желание (Deepedesire), которую тот, скрытый вместе с группой музыкантов в зарослях падуба, пел вслед уходящей королеве со спутниками:
If death or dole could daunt a deepe desire,
If privie pangs could counterpoise my plaint…
Then farewell sweet, for whom I taste such sower:
Farewell delight for whom I dwell in dole…[330]
(Когда бы смерть иль горе устрашить могли глубокое желанье,
Когда бы муки тайные души могли б уравновесить мою скорбь…
Прощай же, милая, по ком я так кручинюсь,
Прощай, восторг, по ком я так скорблю…)
Всё это выглядело довольно устарелым.
Несколько недель спустя, королева и её двор прибыли в Вудсток, где их должен был развлекать сэр Генри Ли[331].
Первое, что увидела королева в Вудстоке, это поединок двух рыцарей, Контаренуса и Лорикуса. Долгое время этот факт был скрыт из-за повреждения единственного дошедшего до нас печатного экземпляра рассказа о Вудстокском увеселении, в котором отсутствует начало истории этих героев, рассказанное отшельником Хеметесом. Текст начинается с того, что он останавливает их бой. Отшельник обращается к бойцам со словами: «Довольно, доблестные рыцари»[332]. Лорикус, как и Лелий, был одним из псевдонимов Генри Ли. Под этим именем он выступал на увеселении в Дитчли в 1592 г.
Здесь же, в 1575 г. в Вудстоке, увеселение открывается зрелищем, которому суждено было стать затем знаменитым, а именно постановочным рыцарским поединком сэра Генри Ли на глазах у своей королевы. Поединок является частью романтической истории или легенды, поведанной отшельником Хеметесом. После того как рыцари остановили схватку, отшельник, обращаясь к Елизавете, начал свой рассказ:
Не так давно, в стране Камбайя, что неподалёку от дельты богатой реки Инд, областью под названием Окканон правил некий могущественный герцог. Из наследников же у него была одна только дочь по имени Гаудина[333]. Сия дева, прекрасная, но несчастливая, была для своего отца дороже всего; народ же той страны никого не любил так, как её. Но красота – не всегда нам во благо, а высокое положение – не всегда залог счастья. И вскоре случилось так, что Гаудина, руки которой искали многие великие мужи и которой верно служили многие наделённые богатством, стала иметь претендентов на свою красоту больше, чем ей было нужно или хотелось, ибо Любовь, которой нет дела до знатности рода, и которая судит не по заслугам, отдала всю её приязнь одному рыцарю по имени Контаренус (малого состояния, но больших достоинств), любившему её без меры … Через некоторое время тайный огонь их привязанности был открыт, и дым их желаний выдал всё отцу задолго до того, как они сами решились бы это сделать[334].
Этой цитаты вполне достаточно, чтобы составить представление о стиле легенды отшельника. В продолжение её рассказывается о мерах, которые принял герцог Окканон, чтобы не допустить брака своей дочери с Контаренусом; о том, как Гаудина отправилась на поиски своего возлюбленного и набрела на грот сивиллы, где встретила Лорикуса; как Лорикус был влюблён в даму очень высокого положения, но маскировал свою страсть, притворяясь, что любит одну из её фрейлин; как сивилла посоветовала Гаудине и Лорикусу держаться вместе и предсказала, что, когда они придут в лучшую страну на земле, которой правит самый справедливый правитель, всё встанет на свои места. Затем отшельник рассказывает свою собственную историю и свои приключения. Вкратце, суть её состоит в том, что он и сам когда-то был известным рыцарем, любимцем дам, но теперь стал стар, некрасив и, оказавшись «в заброшенном углу», решил поселиться отшельником на холме неподалёку[335]. В развязке истории сбывается предсказание сивиллы. Все герои оказываются в лучшей на земле стране в присутствии лучшего правителя. Отважные рыцари Контаренус и Лорикус вступили здесь в бой (это подтверждает тот факт, что в недостающем вступлении шла речь о поединке двух рыцарей), влюблённые Контаренус и Гаудина здесь встретили друг друга, а слепой отшельник Хеметес обрёл своё зрение[336].
Легенда Хеметеса может показаться нам немного банальной, но тогда она была встречена как невероятное новшество и произвела огромное впечатление. Ходили слухи о скрытых в ней тайных смыслах. Королева пожелала получить текст этой истории и всего увеселения в целом. Джордж Гаскойн с готовностью взялся исполнить монаршую прихоть и к следующему Рождеству представил Елизавете оригинальный английский текст легенды, в том виде, как он звучал на увеселении, который он также педантично дополнил латинским, итальянским и французским переводами[337]. Это говорит о том, что рассказанная Хеметесом история воспринималась как образец стиля. Гаскойн, однако, чётко говорит, что не является автором легенды. Но кто же тогда им был?
В Британском музее хранится рукописная книга из Дитчли, являющаяся собранием проектов турниров и увеселений сэра Генри Ли[338]. Она содержит рукописную копию текста Легенды Хеметеса[339] (в ней также отсутствуют начальные страницы). Наличие этого документа в сборнике, очевидно, как одного из проектов Ли, даёт самые серьёзные основания предположить, что он был его автором. Если так, то этот факт ставит Ли на не самое последнее место в истории елизаветинской литературы, ибо в своём смешении греческой и рыцарской романтики[340], в притягивающем своей сумбурностью стиле прозы, Легенда Хеметеса предвосхищает «Аркадию» (даже первый вариант которой ещё не был написан в 1575 г.).
Вудсток произвёл невероятное впечатление, но на этом он не закончился. По окончании легенды, отшельник провёл королеву и её свиту в специально устроенный по этому случаю в лесу на вершине холма банкетный домик из дёрна и ветвей, украшенных плющом, цветами и завораживающе мерцавшими золотыми блёстками[341]. Над всем этим возвышался большой дуб[342], с развешанными на нём гербами и девизами, вызвавшими неподдельный интерес у внимательно изучившего их французского посла[343]. Здесь они отобедали за двумя также покрытыми дёрном столами, один из которых был круглым, а другой имел форму полумесяца. Сидя высоко над землёй, среди сверкающих декораций, королева и её придворные дамы должны были (по замыслу постановщика) выглядеть некими небесными созданиями. Через некоторое время посреди весёлого шума застолья послышались божественные звуки незнакомых инструментов, исходящие откуда-то снизу, и в нужный момент, впервые, как считает Чамберс[344], в елизаветинской литературе, появилась королева фей. Возможно, это было не первое её появление в Вудстоке, поскольку в своей стихотворной речи она говорит, что совсем недавно видела, как Елизавета неподалёку отсюда остановила жестокую схватку[345]. Это может означать, что королева фей присутствовала при поединке между Контаренусом и Лорикусом, с которого началось увеселение. Стихи её ещё довольно слабы, но скоро она научится говорить гораздо лучше. Ибо здесь мы, вероятно, подошли вплотную к тем живым источникам живого театрального действия, из которых черпали своё эмоциональное вдохновение и «Аркадия» Сидни, и «Королева фей» Спенсера.
На обратном пути через лес снова послышалась музыка, шедшая откуда-то «неподалёку из-под дуба», где пел и играл «прекраснейший из ныне живущих». Песня из дуба перекликается с песней Глубокого желания из зарослей падуба в Кенилворте, но разница в уровне между ними такова, что кажется, будто между двумя увеселениями прошла целая эпоха:
I am most sure that I shall not attain,
the only good wherein the joy doth lie.
I have no power my passions to refrain,
but wail the want which nought else may supply.
Whereby my life the shape of death must bear
that death, which feels the worst that life doth fear.
But what avails with tragical complaint,
not hoping help, the furies to awake?
Or why should I the happy minds acquaint
With doleful tunes, their settled peace to shake?
O ye that here behold infortune's fare,
there is no grief that may with mine compare[346].
(Уверен, не смогу я дотянуться,
Туда единственно, где радость обитает.
Нет сил сдержать мне мои страсти,
Могу стенать лишь о желанье, кое никто не в силах утолить.
Над жизнью моей довлеет призрак смерти
Той смерти, что сильней всего страшит живое.
Но толку что в сём горестном стенаньи,
Желанной помощи взамен лишь фурий пробуждать?
И стоит ли счастливые умы знакомить
С мотивом скорби, потрясать их прочный мир?
О, вы, свидетели несчастной доли,
Нет горя, что могло б с моим сравниться)
В рукописной антологии поэзии авторство песни из дуба приписывается Эдварду Дайеру, что вполне может быть правдой, ибо его присутствие в Вудстоке примерно в это же время подтверждено документально[347].
Во второй день увеселения была поставлена пьеса, которая привела историю Контаренуса и Гаудины к довольно неожиданному концу[348]. Гаудина, при сочувствии, но также и полном одобрении королевы фей, оставляет Контаренуса во имя государственных соображений. Эта была маленькая неуклюжая пьеска в слабых стихах (возможно, Гаскойна), но публика, по словам рассказчика, была так глубоко тронута ею, «что её светлость и другие дамы никогда раньше не проявляли своих чувств столь открыто»[349].
Сидни, вероятно, тоже присутствовал в Вудстоке, а его сестра Мэри, для которой написана «Аркадия», была там совершенно точно. Ей, маленькой девочке двенадцати лет, только что ставшей фрейлиной двора, вручили один из девизов с ветвей дуба над банкетным домиком в лесу[350].
Вудстокские образы в речах для турниров Дня Восшествия
До нас дошло некоторое количество речей, сочинённых, по-видимому, для турниров Дня Восшествия, темы которых связаны с романтикой Вудстокского увеселения. Часть из них можно найти в третьем томе «Путешествий королевы Елизаветы» Николса. Источником ему послужили тексты, опубликованные Уильямом Хэмпером с имевшейся у него рукописи, которая ныне утрачена[351]. Другие представлены в уже упоминавшемся манускрипте из Дитчли (содержащем экземпляр Легенды Хеметеса), который ранее хранился в этом имении Ли, а затем был передан в Британский музей его потомком лордом Диллоном вместе с современной расшифровкой. Этот документ начинается с текстов, которые также присутствуют и у Николса, но затем открывает много нового материала. Он никогда не публиковался полностью, хотя Чамберс приводит его содержание в своей книге о Ли[352]. Нет сомнений, что речи, на которые мы собираемся обратить наше внимание, были сочинены для турниров Дня Восшествия, ибо они прямо обращены к собравшимся на этих праздниках рыцарям. К сожалению, сейчас невозможно точно сказать, к каким именно годам они относятся, поскольку в них не указаны даты. По стилю эти документы очень похожи на вудстокскую Легенду Хеметеса.
Одно из таких сочинений (представленное как у Николса, так и в рукописи из Дитчли) это «Послание фрейлины королевы фей», доставленное Елизавете от имени «Очарованного Рыцаря»[353] (Enchanted Knight). Оно сообщает, что в праздник дня начала царствования её величества множество рыцарей собралось «неподалёку отсюда», чтобы помериться своей удалью в её честь. Очарованный Рыцарь, временно не имеющий возможности прибыть по неуказанным причинам, посылает фрейлину с извинениями и подарком. Из этой речи мы узнаём, что миф о королеве фей являлся признанной частью романтики турниров Дня Восшествия.
В другой речи (известной только по манускрипту из Дитчли)[354] мы снова встречаем вудстокского отшельника. Тот явился из своего убежища, чтобы подать прошение от лица кучки похожих на пастухов простолюдинов и предводительствовавшего над ними «нелепо одетого» рыцаря. Перед нашими глазами предстаёт картина, в которой отшельник представляет королеве рыцаря, очевидно, в каком-то деревенском маскарадном наряде, сопровождаемого группой крестьян или пастухов. Отшельник и сам, как он говорит, был когда-то рыцарем, но, состарившись, оказался «в заброшенном углу». Чтобы поддержать спутника, отшельник читает ему маленькую лекцию о переменчивости вещей:
Я говорил с ним о постоянстве мира и переменчивости вещей. Я передал ему слова Сенеки о Вечности, основанной на изменчивости и объединении противоположностей. Я указал ему на то, как на земле сменяют друг друга зима и лето, в воде – приливы и отливы, в воздухе – жара и холод[355].
Он советует рыцарю оставить двор и поселиться в деревне, что рыцарь, по сути, и так уже сделал, собрав вокруг себя толпу крестьян. Вместе они проводят много времени в молитвах о королеве, чьё благословенное правление дарует им евангельскую благодать. Продолжу дальше словами самого отшельника:
Как-то раз недавно, всемилостивейшая королева, во время веселья под одну из их незатейливых песен, пришедший из церкви человек рассказал им о том, как викарий говорил своим прихожанам о празднике, который превосходит все папские и будет отмечаться в семнадцатый день ноября. Тогда рыцарь, помня взятый им на себя обет о том, что, пока он может сидеть в седле и держать копьё, он будет ежегодно демонстрировать силу своей руки во славу той, что была госпожой его сердца, сказал своим соседям, что он должен покинуть их на какое-то время. Нет, во имя Девы Марии, сказали они, тогда мы пойдём с тобой и примем в этом такое же участие, как и ты. Так, потратив всего несколько пенсов, мы сможем лицезреть самую благочестивую госпожу (да благословит её Бог), из тех, что когда-либо видел мир. Так мы увидим турнир (говорили они) и сами, насколько сможем, примем в нём участие, если ты возьмёшь нас с собой. Нет, мои добрые соседи, говорил рыцарь, это благородное занятие не для людей вашего происхождения и воспитания. Только благородный человек может участвовать в этом, либо тот, у кого есть разрешение. Но, хозяин, молвил один из них, пусть нет у нас родословных, но, может быть, мы могли бы явиться под видом благородных людей, а, чтобы не провалиться, ты будешь говорить за нас[356].
Затем отшельник объясняет, что рыцарь уполномочил его обратиться с прошением к королеве от имени этих крестьян, которые просили, во-первых, дать им возможность увидеть её, а, во-вторых, «если им нельзя сражаться, то позволить хотя бы завтра принять участие в состязаниях на квинтейне»[357].
Что можем мы почерпнуть из этой необычной речи? В первую очередь, то, что она определённо относится к турниру Дня Восшествия 17 ноября, на который собирается рыцарь (он делает это каждый год) и куда крестьяне хотят попасть «завтра».
Во-вторых, эта речь заметно выдержана в духе Вудстокского увеселения. Она представляет собой длинную историю, рассказанную отшельником, который оказался «в заброшенном углу» (фраза, использованная отшельником из Вудстока). Нелепо одетый рыцарь[358] склонен к уединённой жизни в ностальгическом духе вудстокской простоты. В рукописи из Дитчли сразу за этим текстом идёт «Легенда Хеметеса», а предшествует ему «Послание фрейлины королевы фей». Обе речи, и фрейлины, и отшельника почти наверняка принадлежат Ли и были сочинены для турниров Дня Восшествия. Очевидно, что образы Вудстокского увеселения и турниров были тесно связаны друг с другом.
В словах отшельника любопытнее всего то, что викарий приходской церкви мог объявлять о приближении турнира Дня Восшествия и, возможно, даже читать об этом проповедь, рассказывая своим прихожанам, что этот праздник превосходит все праздники папы. Это чрезвычайно важное указание на то, что данный ежегодный институт протестантского рыцарства сознательно предлагался в качестве замены старым папским праздникам и дням святых[359]. Потратив несколько пенсов (а мы знаем из рассказа фон Веделя, что входная плата на турниры Дня Восшествия была двенадцать пенсов)[360], простые крестьяне теперь вместо прежних развлечений могли наблюдать как поклоняются Елизавете её рыцари. Также из этой речи мы видим, как в своём религиозном аспекте протестантское рыцарство тяготело к пасторальной аллегории. Молитва о королеве и её евангельской благодати мгновенно перетекает в сельский праздник с незатейливой песней. Вместе с «нелепо одетым» рыцарем и его пастушеской свитой мы оказываемся в мире пасторальной теологии, обыденного протестантизма «Пастушеского календаря», пасторальных эклог «Аркадии» и Филисида с его турнирным пастушеским маскарадом.
Эта речь, несомненно, очень важна для исследователей спенсеровской «Королевы фей». Следует вспомнить, что Спенсер и сам выводит происхождение своей поэмы из «ежегодного праздника» королевы фей, на котором «нелепый молодой человек» подал прошение королеве[361]. Эта речь с её философией изменчивости, протестантской моралью и нелепо одетым рыцарем, отправляющимся на ежегодный праздник в честь королевы, использует тот же самый язык, что и Спенсер. Год за годом, устраивая празднества для Елизаветы, Ли через свои маскарады способствовал формированию воображения эпохи.
В рукописи из Дитчли есть также ещё один документ о турнирах, которого необходимо кратко коснуться. Стихотворение, датированное 17 ноября 1584 г., по всей видимости относится к турниру этого года, равно как и следующее сразу за ним длинное обращение к королеве[362]. Оно написано от имени неких «странствующих рыцарей», которых на турнире прошлого года представлял Чёрный Рыцарь и которые сейчас явились все сами. Один из них советуется со старым отшельником и следует его предсказаниям (снова мотив отшельника). Ещё одна речь, следующая в рукописи сразу за этим текстом, может также относиться к празднику Дня Восшествия[363]. Она посвящена Храму мира, в котором должны примириться некоторые враждующие рыцари. Возможно, здесь имеется в виду какое-то реальное сооружение, воздвигнутое на ристалище и призванное воплощать ведущую аллегорию праздника. Известно, что нечто подобное делалось на турнире 1590 г., к которому мы сейчас подойдём.
Но сперва мы должны на мгновение почтительно остановиться перед одной из записей в манускрипте из Дитчли, которую Чамберс приводит полностью, но без комментариев[364]. Она озаглавлена «В память о сэре рыцаре Филипе Сидни 17 ноября 1586 г.». Судя по дате, она относится к поминовению Сидни на турнире Дня Восшествия 1586 г., года его смерти. Запись состоит из трёх кратких стихотворений на латыни, озаглавленных по-английски «первое» (the first), «второе» (the second) и «на траурном коне» (upon the mourning horse). Поскольку первое стихотворение упоминает троих друзей, один из которых мёртв, вполне может быть, что первое и второе трёхстишия произносили Дайер и Гревилл, двое оставшихся в живых из известной троицы. Третий стих, очевидно, помещался каким-то образом на траурной лошади. Мы можем только гадать, как Ли поставил эту несомненно трогательную сцену. Возможно, кто-то выводил коня, чтобы как обычно остановить его перед королевой, но уже без всадника, потому что Пастуший Рыцарь был мёртв.
Прощальный турнир 1590 г.
Участие в турнирах – это физически довольно тяжёлое занятие, и оно не подходит для рыцарей в зрелом возрасте. В сорок семь лет Ли решил, что ему пора уходить на покой и на турнире 1590 г. представил себя в роли пожилого рыцаря в тщательно срежиссированном спектакле, который описан Сегаром[365].
Своим преемником на должности главного королевского зачинщика турниров Ли выбрал графа Камберленда, и 17 ноября 1590 г. они вдвоём предстали перед королевой у подножия лестницы, ведущей к окну её галереи. Из этого окна королева и её придворные дамы обычно наблюдали за поединками на арене.
Глядя на этих идущих к ней вооружённых рыцарей, Её величество внезапно услышала музыку, настолько нежную и кроткую, что все присутствующие пришли в восхищение. И под звуки этой мелодии как будто разверзлась земля и появился павильон из белой тафты … повторявший пропорции священного храма весталок. Этот храм, казалось, состоял из порфировых колонн, перекрытых сводами по типу церковных, между которыми горело множество светильников.
Перед храмом стояла увенчанная колонна со стихами на латыни, в которых прославлялась венценосная дева-весталка и её империя, простиравшаяся за Геркулесовы столбы в Новый Свет. Ибо к 1590 году разгром Армады был уже позади. Всё это придавало новые экстатические черты создаваемому Ли культу королевы, и вестальские мотивы турнира того года стали его победной одой[366].
И окружённый таким великолепием постаревший рыцарь удалился с турнира под звуки песни «Время посеребрило мои золотые локоны» (My golden locks time hath to silver turned), исполненной Робертом Хэйлзом, человеком непревзойдённым в этом искусстве:
My Helmet now shall make an hive for Bees,
And lovers songs shall turne to holy Psalmes:
A man at Armes must now sit on his knees,
And feed on pray'rs, that are old ages almes.
And so from Court to Cottage I depart,
My Saint is sure of mine unspotted hart[367].
(Пчелиным ульем должен шлем мой стать,
И песнь любви в псалмы святые обратится,
И воин должен на колени пасть,
Молитвой, подаяньем старых лет, поститься.
Я, двор оставив, в хижину иду
Святой мой знает, что я сердцем чист).
Те, кто присутствовал в Вудстоке, конечно, уловили намёк. Великолепный Лорикус тех дней теперь сам превратился в старого отшельника.
Когда лорд Диллон передавал в дар Британскому музею рукопись из Дитчли, он передал вместе с ней и ещё один документ, также, очевидно, из бумаг Ли[368]. Это копия стихов из «Старой Аркадии» Сидни в той форме и последовательности, в которой они представлены в оригинальной версии романа. Это собрание отрывков довольно небрежно переплетено в пергаментную обложку, на которой написано «Sir Henry Lee delivered being champion to the Queen delivered to my Lord Cumberland by William Simons»[369]. По мнению Чамберса, это означает, что когда-то под этой обложкой содержались материалы, относящиеся к турниру 1590 г., на котором Ли передал свои обязанности Камберленду, и что выдержки из «Аркадии» попали под неё позже[370].
Однако представляется вполне возможным, что отрывки находились под этой обложкой изначально, и Ли намеревался передать на прощальном турнире Камберленду эти копии стихов Сидни в качестве своего рода библии или главного вдохновения турнира, священных скрижалей эталонного протестантского рыцаря. Мы знаем, что книги иногда раздавались на турнирах. Филип Годи сообщает в своём дневнике, что подобное имело место на турнире Дня Восшествия 1587 г.[371] А Чамберс полагает, что «Полигимния» Пила раздавалась на турнире 1590 г.[372] Поэтому нет ничего принципиально невозможного в идее о том, что Ли мог намереваться передать выдержки из «Аркадии» Камберленду на турнире. С другой стороны, данный конкретный экземпляр явно не был ему передан, иначе бы он не остался в Дитчли. Чтобы разгадать загадку этой таинственной рукописи, если это вообще возможно, необходимо её более глубокое исследование. Это очень многообещающий документ, представляющий, в том виде, как он есть, экземпляр чрезвычайно важного фрагмента елизаветинской поэзии в непосредственно связанной с турнирами обложке.
Нам известно великолепное изображение человека, которому Ли передал свои обязанности на турнирах. Это портрет Джорджа Клиффорда, третьего графа Камберленда, в величественных звёздных доспехах и с турнирным копьём в правой руке работы Николаса Хиллиарда (Илл. 12b). На своей шляпе он носит перчатку королевы и почти наверняка выступает здесь в роли преемника Ли на должности королевского зачинщика турниров Дня Восшествия. На дереве висит щит с небесной эмблемой. Это один из тех фанерных щитов-импрес, которые использовались на турнирах. Изображения небесных сфер на рукавах графа почти такие же как на рукавах Ли с портрета Моро (Илл. 12a). Камберленд продолжает традицию Ли. Из Сегара мы знаем, что по просьбе королевы Ли и после своей отставки продолжал председательствовать на турнирах в качестве церемониймейстера[373], что, вероятно, способствовало сохранению в них созданных им образов.
Увеселение в Дитчли 1592 г.
Мы не предполагаем прослеживать историю турниров Дня Восшествия после 1592 г., но, чтобы завершить историю Лорикуса, отшельника и королевы фей, необходимо взглянуть на увеселение, которое Ли устроил для Елизаветы во время её визита к нему домой в Дитчли в 1592 г.[374] Ли тщательнейшим образом спланировал это мероприятие так, чтобы напомнить королеве о Вудстоке и всём, что произошло с тех пор.
Сперва были явлены некие потерявшие надежду очарованные рыцари и дамы, исполнявшие печальные песни в роще неподалёку. Затем королеву провели в увешанную аллегорическими изображениями залу, в которой спал пожилой рыцарь. Пока королева разглядывала картины и гадала об их значении, тот проснулся и начал рассказывать «Легенду старого рыцаря», полную воспоминаний о Вудстоке.
Not far from hence nor very long ago
The Fairy Queen the fairest Queen saluted[375].
(Недалеко отсюда и не так давно
Прекраснейшую королеву королева фей встречала).
Вудсток расположен недалеко от Дитчли. А про «не так давно», вероятно, было сказано из такта. Прошло уже семнадцать лет, и королеве, которой тогда было всего сорок один, сейчас исполнилось уже пятьдесят девять. Проходившие там состязания и игры, продолжал рыцарь, стали знаменитыми. В их числе были поединки и ратные ристания, а также трапеза в беседке, украшенной очаровательными картинками, которые многие с любопытством рассматривали и пытались разгадать. Эти удивительные изображения королевы фей привезли сюда, и старому рыцарю было поручено сохранить их[376].
Означало ли это, что Ли сохранил у себя в Дитчли эмблемы и девизы, висевшие на дереве в Вудстоке, и теперь снова показывал их королеве, по мере того, как старый рыцарь воскрешал ностальгические воспоминания о том прекрасном дне? Или старый рыцарь всего лишь просто утверждал, что он в общем смысле является истинным хранителем традиции королевы фей, начатой в Вудстоке? Туманный и загадочный стиль рассказа об увеселении в Дитчли затрудняет точные интерпретации тех или иных моментов. Но аллюзии на Вудсток не вызывают сомнений.
Ещё сильнее эти аллюзии проявились во второй день, когда капеллан обратился к королеве с длинной речью о том, как старый рыцарь по имени Лорикус превратился в отшельника[377]. Когда-то его приключения уже были поведаны «таким же святым отцом неподалёку от этой рощи»[378], говорит он, намекая на рассказанную отшельником Хеметесом в Вудстоке историю Лорикуса. С тех пор он, продолжает капеллан, вёл бурную жизнь, участвуя вместе с другими храбрыми джентльменами в открытых турнирах, «ежегодной дани его самой большой любви»[379]. Теперь же он дал своему усталому телу покой в этом «тихом уголке в провинции». Говоря вкратце, Лорикус теперь оказался, как и Хеметес из вудстокской легенды, отшельником «в заброшенном углу». Здесь он живёт в своих возвышенных думах, боготворя королеву в построенной им Королевской молельне.
Речь капеллана довольно ясно показывает, что в Дитчли снова повторяется вудстокская история Лорикуса, отшельника и королевы, с ушедшим на покой Лорикусом в роли отшельника. Турниры же прошедших лет были «ежегодной данью» его любви. Иными словами, турниры Дня Восшествия являлись ежегодным вкладом в романтическую рыцарскую историю, начатую в 1575 г. в Вудстоке или ранее, а сейчас ретроспективно представленную королеве во время её визита в Дитчли[380]. Невероятно популяризованная романтика этой рассказанной эпизодами причудливой легенды, которая жила в маскарадах, устраиваемых вокруг Елизаветы её восхищённым рыцарем-отшельником, должна была быть знакома каждому придворному, рыцарю или поэту в маленьком мире елизаветинской Англии.
Знаменитый портрет Елизаветы, стоящей на карте Англии с ногами в графстве Оксфордшир недалеко от Вудстока (Илл. 13), обычно связывают с её визитом в Дитчли в 1592 г. Как и большая часть исследуемого здесь материала, эта картина изначально находилась в Дитчли. Королева выглядит величественно и сказочно; от неё исходит свет, побеждающий тучи в небе. Загадочные и частично нечитаемые стихи на картине, похоже, говорят о ней как о «повелительнице света»[381]. И нельзя отделаться от ощущения, что ушедший на покой Лорикус-Ли придумал этот портрет в память не только о визите королевы к нему домой, но и о том большом дне в Вудстоке, ежегодно продолжавшуюся историю которого он так трогательно закончил в Дитчли[382].
Образ отшельника в елизаветинском руководстве по рыцарству
Отшельник в роли советника рыцарей часто встречается в рыцарских романах, но, при желании, можно определить более точно, откуда пришла эта идея, так захватившая воображение сэра Генри Ли. Отшельник как авторитет в вопросе рыцарских правил занимает видное место в работе, важность которой как источника по елизаветинскому рыцарству до сих пор не была достаточно оценена. Это «Книга о рыцарском ордене» средневекового каталонского философа Раймунда Луллия, переведённая на английский Уильямом Кэкстоном и ставшая одной из первых изданных им книг (между 1483 и 1485 гг.). Интерес Кэкстона к рыцарству виден из перечня выбранных им для печати книг, среди которых была и «Смерть Артура» Мэлори.
«Книга о рыцарском ордене» открывается описанием того, как некий мудрый рыцарь, который долгие годы поддерживал рыцарский орден на турнирах и состязаниях, удалился жить отшельником в лесу:
Задумавшись над тем, что дни его сочтены и что для ратных дел он по старости уже не годится … он … уединился в густом лесу, обильном источниками и плодоносящими деревьями … И удалился от мира, дабы телесная дряхлость, вызванная старостью, не обесчестила того, чью честь мудрая судьба столь долго хранила[383].
Однажды в убежище старого рыцаря забрёл молодой оруженосец. Из разговора с ним выяснилось, что юноша совсем несведущ в рыцарских правилах. «Друг мой, – сказал отшельник, – обычаи и установления рыцарства заключены в этой книге, которую я время от времени перечитываю»[384]. Тогда оруженосец попросил, чтобы рыцарь научил его тому, что в ней написано, и так перед читателем разворачивается учебник по рыцарской теории и практике.
В конце своего английского перевода этого сочинения Кэкстон добавил настойчивый призыв к возрождению рыцарства в Англии, весьма схожий с тем, что содержится в его предисловии к Мэлори. Английские рыцари, говорит он, были известны по всему миру, как в древнеримские времена, так и при короле Артуре, но сейчас они утратили свою былую славу:
О, рыцари Англии, где нравы и обычаи благородного рыцарства, что были в ходу в те времена … Некоторые неблагоразумные следуют нечестным и неправедным правилам, несовместимым с рыцарским кодексом. Бросьте, оставьте это и прочтите благородные сочинения о святом Граале, о Ланселоте, Галахаде, Тристане, Персефоресте, Персивале, Гавейне и многие другие[385].
В качестве лучшего способа возрождения рыцарства Кэкстон советует проводить регулярные открытые турниры и состязания хотя бы ежегодно, а по возможности и чаще. Это будет способствовать обращению благородных людей к древним рыцарским обычаям и их готовности служить своему государю, когда он их призовёт[386].
13. Королева Елизавета I. Национальная портретная галерея
Сэр Генри Ли взялся за дело возрождения английского рыцарства посредством ежегодных турниров, как и советовал Кэкстон в своём переводе учебника Луллия, где отшельник выступает хранителем рыцарской мудрости. Таким образом, история отшельника в его связи с рыцарями идеально подходила Ли. В свой активный период жизни он был рыцарем, действовавшим по заветам мудрого отшельника, а уйдя на покой, сам превратился в последнего.
Во вступлении к своей книге Луллий помещает рыцарство в космологический контекст. Бог управляет семью планетами, говорит он, а семь планет властвуют над всеми земными вещами. Отсюда по аналогии Государь, как Господь, управляет рыцарями или планетами, которые, в свою очередь, имеют власть над земными телами или простолюдинами[387]. Такая однозначная формулировка этой аналогии, данная Луллием (хоть и придуманная впервые не им) в самом начале его учебника по рыцарству, легко доступного для елизаветинского окружения, могла, безусловно, иметь влияние на образное наполнение турниров. Большая часть гербов-импрес, описанных Кемденом (и, вероятно, являющихся в массе своей гербами с турниров Дня Восшествия), имеет в своей основе изображения небесных тел[388]. Вокруг королевы фей вращались планеты-рыцари, которые, в свою очередь, были бесконечно далеки от низших, земных тел. Всё это в буквальном смысле выглядит как квинтэссенция снобизма, но позволяло увидеть в величественном зрелище грохочущего в солнечных доспехах на турнире сэра Генри Ли выходящее из брачного чертога солнце, готовое пробежать своё поприще по зодиаку. Елизаветинское рыцарство очень искусно переносило своё воображение в небеса и мир звёзд.
Мораль, которой отшельник Луллия обучает своих рыцарей, является аристотелевой этикой середины. «Добродетель и мера находятся посередине между двумя крайностями», и рыцари должны быть добродетельными посредством «должной меры»[389]. Луллий очень аккуратно подбирает определения добродетелей, которыми должен обладать рыцарь в качестве середины между противоположными крайностями. Этот вопрос имеет определённое значение, поскольку показывает, что аристотелева этика и рыцарская мораль, воспринимаемые иногда как отдельные влияния в «Королеве фей» Спенсера, являются одним и тем же в учебнике Луллия, который Кэкстон перевёл на английский и сделал программой для возрождения рыцарства в Англии.
Луллизм как философия был очень популярен в эпоху Ренессанса. Под его влиянием находился в том числе и Джордано Бруно, утверждавший, что он был знаком с Сидни, а также Джон Ди, наставник Сидни в философских вопросах. И потому не было ничего архаического в том, что Ли взял луллиева отшельника в качестве одной из основ легенды, выстроенной им вокруг турниров Дня Восшествия. Напротив, это должно было связать современное рыцарство с современной ему философией. И мы видим, что отшельник Ли был немного философом с его разговорами о переменчивости, временах года и стихиях.
Некоторые общие соображения о елизаветинском рыцарстве
Страсть к рыцарским атрибутам в придворных спектаклях и маскарадах не была чисто английской чертой в XVI веке. Нечто вроде образной ре-феодализации культуры происходило по всей Европе, примером чему служит, например, «Неистовый Роланд». Образной её можно назвать потому, что, хотя феодализм, как работающая социальная или военная структура, уже перестал существовать, его формы по-прежнему вызывали самые живые эмоции. В Англии и Франции этот феномен был в определённой степени связан с подъёмом национальных монархий, использовавших аппарат рыцарства и его религиозные традиции для того чтобы сфокусировать горячую религиозную преданность на фигуре национального правителя.
Рыцарский церемониал в елизаветинской Англии являлся одной из немногих традиционных форм театрализованного действа, сохранившихся с дореформационных времён. Единственным святым, пережившим Реформацию, был святой Георгий, покровитель ордена Подвязки, но удалось ему это не без труда. При Эдуарде VI статуты ордена были переписаны, и имя святого отовсюду вычеркнули, а его образ на знаке стал описываться как изображение «вооружённого рыцаря»[390]. Мария Тюдор ожидаемо вернула святого Георгия в статуты, а вот то, что Елизавета потом его там оставила, выглядит действительно неожиданным и заставляющим задуматься фактом[391]. На портрете из Виндзорского замка (Илл. 14а) Елизавета многозначительно указывает на знак ордена с изображением святого Георгия и змея, висящий на голубой ленте у неё на шее. Это было, ни много ни мало, ношение образа святого в протестантской стране. Положение главы ордена, нёсшего в себе отчётливые артурианские ассоциации и превращённого в механизм прославления национальной монархии Тюдоров, являлось очень важным аспектом легенды Елизаветы. Празднества и процессии ордена стали заметной чертой общественной жизни в её правление (Илл. 14b). «Храбрый Лелий», как напоминает нам Сильвестер, был «рыцарем ордена Подвязки». Его турниры Дня Восшествия не были чисто орденскими мероприятиями – в них могли принимать участие любые рыцари. Но в прославлении королевы как романтической героини они представляли собой причудливое продолжение её орденского культа[392].
Прекращение празднования дней святых и прочих церковных праздников с их религиозными маскарадами и увеселениями должно было ощущаться большим недостатком. Одна из речей, написанных для турнира Дня Восшествия, сообщает нам, что эти ежегодные мероприятия подавались как замена или усовершенствование «папских праздников». Ежегодный театрализованный маскарад протестантского рыцарства в честь святого дня восшествия королевы на престол умело использовал традиции рыцарских представлений для создания легенды о королеве как Деве реформированной религии (вспомним мотив «имперской девы-весталки» на прощальном турнире Ли) и демонстрации зрелища почитания её рыцарями как нового вида регулярного полурелигиозного празднества.
Но, одновременно с этим, рыцарские маскарады могли охватывать и размытые очертания «елизаветинского религиозного урегулирования». Благодаря тому, что традиция рыцарской романтики не зависела от религиозных изменений, те, кто были недовольны последними, имели возможность принимать участие в событиях. Широту религиозного разрыва, который мог соединять собой рыцарский церемониал, демонстрирует то, как в 1585 г. английские рыцари ордена Подвязки объединились в едином шествии на улицах Парижа с рыцарями ордена Святого духа. Католический и протестантский ордена совместно участвовали в вечернем богослужении (но не мессе) в церкви Сент-Огюстен. Поводом к этому послужило награждение Генриха III орденом Подвязки[393].
14a. Королева Елизавета I. Виндзорский замок
14b. Фрагмент картины с изображением процессии рыцарей ордена Подвязки работы Маркуса Гирертса-старшего. Британский музей
Специфический дух, страстность и сила елизаветинского рыцарства могли быть связаны не только с его ролью механизма продвижения патриотической преданности общенациональной монархии и протестантского рвения, но также и связью его церемониала и мистики с дореформационными временами. Оно давало отдушину для того образа мыслей и чувств, которому было мало места в новом порядке. Определённым образом с этим мог быть связан и образ отшельника у Генри Ли. Монастыри, с их поисками духовной, созерцательной жизни, были закрыты, и рыцарь-отшельник, ведущий уединённую жизнь в лесу, представлял собой некоторую образную замену этого.
Но рыцарский культ отнюдь не был только лишь ностальгическим пережитком. Он так же следовал современной итальянской моде, как и традициям прошлого. Итальянский культ гербов-импрес происходил, как утверждалось, из впечатления, произведённого великолепным видом французского рыцарства и его эмблем во время французских вторжений на полуостров. В основе современного платонизма «Придворного» (Il Cortegiano) Бальдассаре Кастильоне лежали феодальные традиции куртуазной любви, и очень любопытным выглядит то, как итальянец Джордано Бруно помещает платоновские «неистовства» (furores) в контекст елизаветинского рыцарства и его художественных вымыслов.
В пятом диалоге трактата «О героическом энтузиазме» (Eroici furori) Бруно, написанного во время его визита в Англию и изданного с посвящением сэру Филипу Сидни в 1585 г., героические энтузиасты несут щиты с эмблемами и девизами[394] в точности как рыцари на турнире Дня Восшествия. Желающим постичь глубокий философский смысл таких импрес лучше всего обратиться к тому, что писал Бруно, например, о щите с летящим фениксом и девизом Fata obstant[395], или с дубом и словами Ut robori robur[396], или о самом глубокомысленном, на котором не было ничего, кроме солнца, двух кругов и единственного слова Circuit[397]. В начале этой работы помещено обращение к английским дамам и той единственной Диане, что блещет между них как солнце меж светил[398]. Поэтому едва ли будет преувеличением сказать, что философские энтузиасты со щитами демонстрировали свои душевные терзания перед Елизаветой и придворными дамами, ибо это было состязание за главный приз, возможность оказаться в лучах высшего божественного света. В конце трактата девять слепцов обретают зрение и становятся девятью illuminati, когда оказываются под «умеренным небом острова Британии» и лицезреют прекрасных нимф отца Темзы, главная из которых открыла чашу и явила божественное чудо[399]. Здесь можно вспомнить отшельника из Вудстока, который прозрел, придя в лучшую страну мира и оказавшись пред лицом лучшего правителя. «Увеселение её королевского величества в Вудстоке» было опубликовано в том же 1585 году, что и диалоги «О героическом энтузиазме». Возможно, что Бруно, уже демонстрировавший свои симпатии к культу Елизаветы[400], намеренно связал свой философский труд с рыцарской романтикой, сотканной вокруг королевы-девы.
Цель данного эссе состояла в том, чтобы привлечь внимание к этой малоизученной теме. Оно ни в коем случае не претендует на окончательные выводы, а носит скорее характер личных ощущений и использует лишь некоторые фрагменты известных нам документальных свидетельств. Будущие исследования дадут нам гораздо больше информации. Но мы надеемся, что сказанное даёт достаточно оснований предположить, что турниры Дня Восшествия рассказывали языком маскарада историю, являвшуюся сердцем эпохи. Эти устраивавшиеся на протяжении всего царствования представления, наиболее заметной фигурой которых в последние годы стал граф Эссекс, отражали настроения времени. Ибо рыцарская формула идеально соответствовала аристократической структуре елизаветинского общества, став механизмом выражения его личных, патриотических или религиозных надежд и страхов.