Идея французской монархии
Французская монархия имела гораздо более весомые и древние основания претендовать на имперское происхождение, чем новоявленная тюдоровская. Она возводила себя к мифическому троянскому предку Франкусу, аналогу британского Брута, но одновременно апеллировала и к реальному историческому персонажу Карлу Великому[425]. Это непосредственным образом связывало её с идеей перехода империи к Шарлеманю, которую, в свою очередь, воспринимали как связующее звено с универсальными римскими pax и justitia. Французские короли делили претензию на происхождение от Карла Великого с императорами Священной Римской империи, и французский монарх выступал соперником императора в вопросе имперского лидерства в Европе.
Французская монархия наделялась особым типом христианской сакральности. Монарх не имел статуса императора, но имел другой очень значительный титул наихристианнейшего короля (Rex Christianissimus). Он связывался с особым обрядом помазания французских королей на царство специальным священным елеем[426]. Согласно легенде, этот елей был принесён с небес голубем в стекляннице, «святой ампуле», при крещении Хлодвига. Карл Великий не проходил обряд помазания при принятии императорского титула, поскольку он уже был помазан как король франков. И хотя этот обряд не наделял французского короля функциями священнослужителя (он не мог служить мессу), но придавал особую святость институту французской монархии. Английские короли также имели священную традицию помазания, возможно, восходившую к французской, что являлось одной из многих существенных параллелей между двумя монархиями.
Теоретическое осмысление потенциальных имперских возможностей, заложенных в институте французской короны, было произведено французским адвокатом Пьером Дюбуа[427] примерно в то же время, когда Данте осмыслял возможности, заложенные в институте императора. Имя Дюбуа связывают с возрождением римского права во Франции в правление Филиппа IV (Красивого), и его теоретизирования о французском короле как Dominus mundi имеют под собой такую же почву из возрождённой римской правовой системы, как и те, что мы рассматривали в первом эссе этой книге в связи с определением империи. Дюбуа твёрдо верил в то, что для достижения покоя и справедливости миром должен править один монарх, но носителем или проводником римской универсальности для него был не император, а наихристианнейший король Франции, истинный потомок Карла Великого, специально выделенный своим особым священным статусом для такой миссии. В различных памфлетах, написанных им в качестве юриста на службе у Филиппа Красивого, Дюбуа рассуждает о том, что выборы императоров Священной Римской империи являются постоянным источником войн, и потому будет гораздо лучше сделать империю наследственной в рамках французского королевского дома[428], который является её законным владельцем через происхождение от Шарлеманя. И, следовательно, империя должна быть «перенесена» назад во французскую монархию. В своём трактате «De recuperatione terrae sanctae» Дюбуа излагает теорию мирового правительства под властью Rex Christianissimus, с центром в новообретённой Святой земле. В этой работе, осуждающей алчность и безнравственность духовенства и призывающей к принудительному возвращению его к апостольской бедности через конфискацию всех церковных земель, явственно присутствует тема империи (в специфической французской форме) как средства реформирования церкви. Дюбуа, как и Данте, был мечтателем, и его теория мирового правительства, как и дантовская, осталась чистой абстракцией.
Идея французской монархии имела большое влияние в Италии. Итальянцы, чьи взгляды всегда были обращены на север в поисках рыцаря или имперского героя, который пришёл бы и спас их страну, могли выбрать его из Sanctus Imperator Romanus или Rex Christianissimus. На практике этот выбор очень часто сводился к выбору между партиями гвельфов или папистов и гибеллинов или сторонников империи. Гибеллины, как Данте, верили в императора Священной Римской империи, а гвельфы в наихристианнейшего короля. В XVI веке итальянцы всё ещё имели возможность выбирать между двумя имперскими идеями. Ариосто, как мы знаем, выбрал Карла V. То же самое сделал и Джанджорджо Триссино, автор длинной поэмы «Италия, освобождённая от готов», прославлявшей вечную империю, воплощённую ныне в фигурах Максимилиана и Карла V. Луиджи Аламанни, напротив, выбрал Rex Christianissimus и переехал во Францию, где написал пространный артуровский эпос «Гирон Любезный», который посвятил Генриху II после смерти своего первого покровителя Франциска I. Единственным различием между имперским выбором Триссино и Аламанни, похоже, было лишь то, что первый избрал своим императором Карла, а второй Франциска[429]. (Спенсер позднее выберет имперскую деву в качестве героини своего рыцарского эпоса).
Фигура Франциска I была окружена мощной пропагандой «золотого века», восславлявшей его правление как имперское обновление (renovatio) и приветствовавшей возрождение литературы, искусств и наук. Эхо этой пропаганды ощущалось на протяжении всего столетия. Несмотря на то, что Франциск I был менее успешен в утверждении имперского образа, чем Карл V, и был побеждён своим соперником, культ французской монархии интенсивно рос, выражая себя в сложном символизме, окружавшем его сына, Генриха II. После гибели Генриха в результате несчастного случая на турнире, хранителем судьбы французской короны в этом опасном мире стала его вдова Екатерина Медичи. И она приложила все силы для того, чтобы выполнить этот долг ради трёх своих сыновей: Франциска II, Карла IX и Генриха III.
И хотя может показаться, что французская монархия ослабела в царствования этих последних неудачливых Валуа, её идея в этот период была тщательнейшим образом разработана Гийомом Постелем, который во множестве своих книг и памфлетов и особенно в опубликованном в 1551 году трактате «Основания монархии» (Les Raisons de la monarchie) выдвинул теорию мирового единства под властью французских королей, очень напоминающую взгляды Дюбуа. Некоторые идеи Постеля выглядят крайне экстравагантно, а сам он уже при жизни считался сумасшедшим. Тем не менее его главная программа принадлежит традиции объединения мира через духовную и светскую монархии. Он верил, что с помощью малопонятных мистических доводов можно вывести формулу мировой религии, которая будет одинаково близка христианам, туркам и евреям. Рядом с папой, как главой этой мировой религии, он в качестве светского главы собирался поместить короля Франции[430].
Примечательно, что картина Постеля включает в себя и папу. Французская монархия, в отличие от Тюдоров, никогда не порывала с папством, при том, что подходила очень близко к этому, и что Постель и другие теоретики монархизма настойчиво требовали реформы церкви.
Насколько далеко зашло развитие обширной мистики национального монарха (мистика Постеля в какой-то мере сравнима с наиболее безумными аспектами создания из Елизаветы Английской справедливой девы имперской реформы), которое вызвал фантом, созданный из идеи правления Единого государя возвышением императора Карла V? Мы увидим, что герб Карла V определённым образом повлиял на символизм французской монархии того периода, так же как он повлиял и на символизм Тюдоров. Герб Карла IX (Илл. 20а), являвшийся очевидной имитацией двухколонного имперского герба, нарочито демонстрировался на видных местах во время въезда короля в Париж в 1571 г. А в образном наполнении всего события в целом чувствовались нотки священного имперства, сакрального вселенского предназначения и постелевского мистицизма.
Акцент на имперском мистицизме сохранялся вокруг Rex Christianissimus и в последующие царствования. В гербе из трёх корон Генриха III Джордано Бруно видел форму миролюбивого религиозного империализма, противостоящего агрессивным амбициям испанской короны[431]. Обращение в католицизм Генриха IV породило надежды на то, что через этого монарха будет найдено некое универсальное решение религиозных и политических проблем[432]. Во второй половине XVI в. вокруг французской монархии наблюдается рост религиозного империализма, который достигает своего апогея в религиозно-имперской роли Генриха IV. В частности, монархия становится средством примирения враждующих религиозных партий, объединяющим их в общей преданности короне. Екатерина Медичи стремилась к этому всю свою жизнь, и такая роялистско-примирительная политика, даже будучи болезненно прерванной в критический момент резнёй Варфоломеевской ночи, в конце концов, дала результат в виде религиозных движений Генриха III. Это, в свою очередь, привело затем к обращению Генриха IV и решению, таким образом, религиозных проблем католической монархии, провозгласившей ограниченную терпимость к протестантам в Нантском эдикте. Так, религиозные движения, связанные с королевской властью во Франции, не привели к галликанскому разрыву с папством и появлению галликанской реформированной национальной церкви, как это произошло в результате англиканской реформы в Англии. И всё же монархия двигалась в сторону либеральных решений религиозной проблемы. И, как и в случае с Тюдорами, во всём этом присутствовала цель выстроить для французской короны сильную духовную позицию против испано-папизма, который в течение долгого времени представлял угрозу как для неё, так и для Англии.
Религиозное значение идеи монархии в стране, раздираемой межконфессиональными войнами, позволило сохранить её легенды и мифологию от критики со стороны новых школ исторической мысли. Критический научный подход к истории, противопоставленный некритическому восприятию имперских и монархических мифов, получил широкое развитие во Франции в XVI в., но роялистской пропаганде позволялось сохранять старые мифы. Ронсар знал, что Франкус не был троянским предком королей Франции, так же как в Англии знали, что британский имперский род не происходил от Брута, но, тем не менее Ронсар оставляет Франкуса в своей «Франсиаде» в честь нового Августа Карла IX, так же как Спенсер оставляет Брута в своём британском имперском эпосе.