Илья остановился у дяди Серёжи, который работал в Симеизской обсерватории, но сейчас был в отпуске. У дяди Серёжи были светло-голубые глаза, седой ёжик и загорелое лицо. У всех местных жителей загар был одинаков: лицо и руки – смуглые, жаренные на солнце, а остальное тело – белое. Местным некогда на пляже разлёживаться.
Про кулинарные способности тёти Люды, жены дяди Серёжи, на Южном берегу ходили легенды. Она даже хлеб делала свой, в специальной компьютерной печке и по хитрым рецептам. Илье больше всего нравились тёти-Людины пирожки, хотя все остальные блюда были тоже отменны. Тётя Люда работала бухгалтером в санатории «Зори чего-то там», и когда она приносила на работу свою домашнюю стряпню, то в бухгалтерию устремлялись, с трудом сохраняя чувство собственного достоинства, все коллеги. Санаторий всё время менял название, потому что каждый новый владелец хотел увековечить в вывеске именно свой рассвет. Местные предлагали назвать санаторий надёжно и привлекательно: «Зори хереса».
Вечером, когда смеркалось, Илья ужинал на веранде, заплетённой виноградной лозой, – тётя Люда привычно сокрушалась, как он мало ест, – и шёл тёмной хрустящей дорожкой на холм, где высилась массивная трёхэтажная башня телескопа.
Илья помогал наблюдателю Наташе со звучной фамилией Горыня. Все звали её за глаза – а иногда и в глаза – Горыныч. А она по доброте душевной не возражала.
И часто говорила, глядя на сонного Илью:
– Иди в пристройку, вздремни!
Но он отказывался: не бывает лишних рук при наблюдениях на древнем телескопе с кучей застарелых болячек, да и интересно было следить на экране за мерцающими звёздами и двигающимися астероидами.
Вечерами приходили экскурсанты.
– Летающие тарелки видели? – всё время спрашивали они Наташу.
– Нет. Ещё летят! – отвечала она, улыбаясь.
– Ну хоть сигналы из космоса поймали?
– Нет. Ещё пишут.
Илья помогал Наташе наблюдать метеорные потоки.
Его сердце билось сильнее, когда метеор стремительно прочерчивал яркую линию по ночному небу. Да, да – пылинка, даже не камушек, желание загадывать бессмысленно, а всё равно приятно – как привет от космоса.
Я – тут. Не забывай меня, человек. Помни, с-скотина!
И с-сгорал метеор зря, ш-шипя и блистая.
Профессионалы смотрели на метеорные потоки сквозь свои очки: радиант, максимум потока, Леониды в этом году особенно хороши.
Наташа наводила телескоп на радиант потока – место, куда указывали яркие пальцы метеорных следов, и пыталась там найти телескопом крупные тела – метровые, а то десятиметровые. Они летели оттуда же, что и мелкие частицы, но обычно не попадали в Землю, а пролетали на расстоянии десятков, а то и сотен тысяч километров. Но эти тела были обломками комет, а исследовать обломок кометы с такого близкого, по астрономическим меркам, расстояния очень интересно. Приборы регистрировали спектральные характеристики кометного куска, его размер и форму, период вращения и признаки активности.
– Наловим кусков достаточно, а потом снова склеим из них комету. Заодно получим модель взрыва, – то ли шутя, то ли серьёзно говорила Наташа. Она объясняла Илье: – Земля работает как огромный детектор, улавливающий метеорные частицы. Как камера Вильсона для протонов. Сейчас-то что – Цефеиды да Цигниды, мелочёвка, семь штук в час. Фейерверк будет в августе, когда полетят Персеиды из кометы Свифта – Туттля. Четыреста метеоров в час!
Наташа говорила, считая метеорные следы на изображении:
– Метеоры тормозятся с ускорением до десяти тысяч же, сгорают на высоте около сотни километров и совсем мелкими частицами опускаются к нам вниз. Так что мы вдыхаем довольно много космической пыли – кометной и астероидной. И межзвёздной тоже. Но дорожной пыли нам достаётся гораздо больше.
Когда под утро наваливалась дремота, Илья выбирался на террасу телескопа, смотрел на ночное море в огоньках кораблей, плывущих в дальние страны, слушал тихую музыку из долго не спящего Симеиза, задирал голову к Млечному Пути, размашисто тянущемуся через весь небосклон – от гор к морю.
Крым – волшебная страна, и по ночам это очевиднее всего.
«Какие звёзды! В городе таких не увидишь!» – думал Илья, ощущая, как слетают лепестки сна под бодрящим бризом из горно-лесного-морского воздуха. Мозг, заблудившийся в ночных полюсных поворотах, встряхивался, отстраняясь от вращения Вселенной.
Соловьиные серенады делали крымскую ночь особенной. Пять или шесть соловьёв заливались среди персиковых веток и густых можжевеловых зарослей. Свист, щёлканье, перебивание – про что они поют, на чём настаивают? Все остальные птицы спят или сонно моргают, не вступая в соперничество. Слишком высокий уровень, квалификация не для всех.
Это – соловьиная ночь.
– Хорошо поют, собаки! – мечтательно говорила Наташа Горыня, выходя из башни.
Особенно любил Илья раннее крымское утро, когда в безветренном светлеющем воздухе деревья начинали рисовать по голубому неяркому небу кисточками своих листьев.
Алыча кладёт бережный мелкий мазок. Каштан смело ляпает крупными соцветиями и со-листьями. Кипарис любит готическо-штриховое письмо. Облако предпочитает белую фрактальную графику.
Вот и яйла решилась и провела по небу скупую хребтовую линию. Впечатляет. Но самым лаконичным оказался последний в конкурсе художник. Он подчеркнул голубое небо одной слегка изогнутой чертой. Сфумато пустил, налил низ синью. Непонятно за что, но очень нравится.
Поэтому лучшим художником по небу оказалось море.
А вот на верхушку высокого кипариса сел мышкующий ястреб. Вписал в небо автопортрет – клювастый гордый профиль и блохастые, всё время чешущиеся крылья.
Случался и утренний туман, который мягко расставлял деревья поблизости, пастелизовал дальние кипарисы, задёргивал окраинные горизонты, сворачивал личное пространство в ещё более личное и самодостаточное.
Даже коренным горожанам, выросшим в бензиново-асфальтовой атмосфере бетонного леса и вдруг попавшим в Крым, хотелось остаться и поселиться в одиноком домике среди разнотравного леса, вдыхать медовую сладость молодой жимолости и знойный аромат спелой мяты, слушать, задыхаясь, соловьёв и любоваться гениальной линией морского горизонта.
Летом население прибрежных деревень вырастало в разы. К местным ребятам прибавлялись дети родственников и просто туристов.
Отношения приезжих с местными были непростыми. Когда Илья познакомился с ребятами, живущими в маленьком посёлке при обсерватории, то предложил:
– Пошли на море купаться!
И посмотрел на искрящийся горизонт. Очень ему хотелось освежиться в море. Олеся и Виталина почему-то засмеялись, а смуглый Мурат презрительно сказал:
– Ты что – дебил? Всю ночь низовка дула, сейчас вода как лёд, градусов десять.
Ах, вот оно что – низовка, ветер с гор. Феномен апвеллинга, когда ветер отгоняет от берега верхний тёплый слой воды, и на смену ему поднимаются чистые и холодные нижние слои.
Илья вздохнул: и почему местные всегда не любят приезжих?
Лето катилось, блестело бликами на мягкой волне, поскрипывало лодочными уключинами, пахло арбузами.
Илья съездил по канатной дороге на вершину Ай-Петри, получил химический ожог от коварного цветочка неопалимой купины и загорел как индеец.
У Миши, сына дяди Серёжи и тёти Люды, был второй велосипед, и местные ребята взяли Илью на прогулку. Собирались ехать с Димкой, Петькой, Муратом, Маринкой, Олесей и Виталиной.
– Поедем по трассе? – спросил Илья, кивая на нижнюю прямую дорогу, блестевшую на солнце. По ней ползли автобусы и вжикали легковушки.
– Нет, поедем по старой севастопольской.
Старая дорога проходила возле обсерватории и двигалась дальше вдоль новой трассы, но была выше её и гораздо петлястей. Ею редко кто из автомобилистов пользовался, и она кое-где расползлась глиняными расщелинами, а то и завалилась камнепадом. Но велосипед проходимее танка: он ветром мчался под уклон, легко огибал выкатившиеся навстречу валуны, трудолюбиво забирался на крутые подъёмы. И каждый поворот открывал новую гору, долину или бухту.
Море было непременным спутником дороги, и серебристо-синее полупространство превращало любой пейзаж в шедевр. Иногда трасса прижималась вплотную к отвесной яйле, тогда скалы бросали на дорогу тень, и становилось прохладно и сумрачно. Серые стены уходили в небо, разрываясь жёлтыми трещинами. В скалистом небе вились стаи ласточек.
Ребята останавливались на привал и делились запасами, захваченными из дому. Самые вкусные бутерброды почему-то оказывались у девчонок – у миниатюрной чернявой Маринки, беленькой стройной Олеси и рыжеватой Виталины, которая на всё смотрела с хитрым прищуром.
К обеденному меню добавляли дикую алычу, кизил и кукулю.
Кое-где встречались родники, заботливо обложенные камнями, с ржавыми трубами, из которых лилась самая вкусная в мире вода.
На привалах оживлённо болтали, смеялись, вспоминали.
– Как-то пошли в лес за кизилом, пробирались по кустам и потревожили осиное гнездо. Как они набросились на нас! Меня оса укусила в ногу – недели две болело и чесалось. А Чарлика, щенка спаниеля, тяпнули дважды. Как он выл! Уже домой вернулись, а он то и дело сядет на укушенный зад и снова обиженно взвывает.
– В первом классе мне каждый день ставили по два укола, но я ни разу не заплакал!
– Зато Вита год назад потеряла свой любимый т-фон и рыдала как носорог.
Мурат никогда не помогал девчонкам управиться с велосипедом, не придерживал ветку на лесной тропе – чтобы она не хлестнула сзади идущего. Его желание быть независимым было чрезмерным.
– Ты невежлив! – сказал Илья Мурату. Когда Илья сталкивался с грубияном, он был подчеркнуто интеллигентен. Если встречался с рафинировано вежливым человеком, ему хотелось быть грубоватым – и он редко сопротивлялся этому желанию. Так интереснее.
Мурат фыркнул:
– Кому нужна твоя вежливость! Это ваши городские выдумки.
– А помнишь, ты мне рассказывал о гидрогеологе Тамаре?