Душегуб?.. Ну нет, меньше всего я готов отнести это к себе! Стараясь действовать спокойно, вытащил «браунинг», снял его с предохранителя и передернул затвор. Патрон вошел в патронник с характерным щелчком. Руку с пистолетом сунул в карман куртки и начал взбираться по крутым ступенькам. Мешала кепка, я стянул ее с головы. На лбу выступили капельки пота. Промокнул их рукавом. Ковровая дорожка заглушала шаги, музыка становилась все слышнее. Я узнал ее: Ив Монтан пел «Под небом Парижа».
Но этого же не может быть, — кричало все во мне, — под этот вальс надо жить и любить, а я пришел убивать! Почему так? Ухмылка судьбы? Слишком уж жестоко!.. Как было бы здорово, испытывай я к Хлебникову ненависть! Выбил бы дверь ногой, ворвался, разрядил в него обойму, мною же владели усталость и безразличие. Савелич сказал, в человека выстрелить непросто, он прав — трудно, но надо через себя переступить. Давил же я, превозмогая брезгливость, наглых, жирных гусениц. Главное ни о чем не думать, вообще ни о чем! Не убийца, не душегуб — палач! Не хватает красного колпака с прорезью для глаз и плаща с каймой, но Хлебников простит, не в средневековье живем, в наши дни все проще и демократичнее.
Как входят к засыпающему ребенку, приоткрыл тихо дверь. Массивную, украшенную резьбой. Комната утопала в полумраке. Свет лампы выхватывал из темноты стоявший поперек просторный кожаный диван, бликовал на поверхности низкого, внушительных размеров стеклянного стола. Торшер в углу, между креслом и напольными часами, и плоская люстра под потолком не горели. На ее хрустальных подвесках дробился и играл отсвет камина. Расставленные по периметру кадки с экзотическими растениями делали гостиную похожей на зимний сад. Несколько пальм помещались за спинкой делившего пространство на неравные части дивана. На его подушках со стаканом в руке развалился Хлебников. Из невидимых динамиков лилась сменившая Монтана тихая музыка, в воздухе витал сладковатый запах трубочного табака.
Очки запотели, замерев у стены, я протер стекла платком и поспешно сунул руку в карман, сжал рукоятку пистолета. Хлебников меня не замечал, наблюдал за игрой пламени в камине. По телевизору выглядел молодцом, но теперь я видел насколько мой школьный приятель поизносился. Возможно почувствовав какое-то движение, он стряхнул с себя оцепенение и повернул в мою сторону голову. Щурясь, посмотрел в темноту.
— Кто здесь?
Было похоже, что он успел порядком набраться, но по настоящему пьян не был. Я пересек комнату и вступил в лежавший на ковре круг света, остановился по другую сторону низкого стола. Вглядываясь в меня, Хлебников хмурился и вдруг облегченно рассмеялся.
— Картавин?! Стэнли?.. Вот это сюрприз! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Он собрался было подняться с дивана, но передумал. Смотрел на меня лучезарно, как если бы позировал перед телекамерами. Лицо его удивительным образом разгладилось, а сам он весь преобразился. Чего не отнять у публичных людей, так это умения себя подать и, не отходя от кассы, начать бить копытом. Научились. У публичных девок.
— Какими судьбами? Я ведь тебя частенько вспоминаю и даже собирался разыскать, но дела, старик, дела! Кручусь, как белка в колесе, счастлив, когда удается урвать часок посидеть за письменным столом… — показал рукой на батарею бутылок. — Бери стакан, выпей со мной! Виски?.. Коньяк?.. Ты очень вовремя, я тут отмечаю очередную побрякушку. Между прочем, не хухры-мухры, а за заслуги перед отечеством! Сам в Кремле вручал и руку жал, и благодарил. Банкет завтра, а сегодня захотелось посидеть в тишине, как теперь говорят, оттянуться… — рассмеялся, показал глазами на угол стола.
Там на бархатной подушечке действительно поблескивал эмалью орден. Какой именно, не скажу, я в них не разбираюсь. Правительству пока не до меня, а может, еще не решили какого достоинства заслуживаю награду. Потрескивали в камине дрова, тихая музыка расслабляла. Мне вдруг страшно, до нытья под ложечкой, захотелось выпить.
— Н-ну, как прошла жизнь? — закинул ногу на ногу Хлебников. — Счастлив?.. Удачлив?.. Хотя по тебе не скажешь…
Я молчал. Сейчас бы пару добрых глотков и сигарету! А еще, чтобы все оказалось сном! Спрашиваешь, как прошла жизнь?.. Я выжал из нее все, что мог: там ничего не оказалось. Но тебя, Батон, это не касается. Подумай лучше о своей, что ты успел сделать. Самое, между прочим, время.
— Помнишь, песенку? — на губах Хлебникова взыграла кривенькая усмешечка. — «Лишь пустота, лишь пустота в твоем зажатом кулаке!» Так, да?..
Его взгляд задержался на моей сжимавшей кепку руке, она была в белесой резиновой перчатке. Какое-то мгновение он раздумывал что бы это могло значить, но искушенный поисками сюжетных ходов мозг уже с готовностью предлагал единственно возможное объяснение. Посмотрел мне в глаза.
— Вот даже как! Что ж, придумано неплохо, ценю твое чувство юмора! Надо будет вставить в следующий роман…
Я встретил его взгляд. Надеюсь, холодно, как это показывают в фильмах о диком Западе. Оставалось только бросить: «ничего личного!», и пальнуть ему в живот. Но я ничего не сказал и не пальнул.
Словно продолжая размышлять об увиденном, Хлебников поднес к губам стакан. Спросил непринужденно, как если бы беседа продолжала быть светской:
— Я тебя чем-то обидел?.. Скажи, я извинюсь! Но если гложет черная зависть, тут, старичок, ничем помочь не смогу…
Самообладанию его можно было позавидовать. Не знаю, как бы я повел себя в такой ситуации.
Прикончив одним глотком содержимое стакана, Хлебников сделал движение подняться на ноги. Я потащил из кармана руку с «браунингом». Он очень внимательно посмотрел на пистолет и откинулся на подушки.
— Ладно, Стэнли, хватит, пошутили и будет! Столько лет не виделись, давай на радостях обнимемся, выпьем как бывало!
Я говорить не хотел, вырвалось само:
— Как в тот вечер?..
Сказал и сразу понял: зря! Хлебников за мои слова ухватился. Казалось, они доставили ему удовольствие. Выражение его лица стало издевательским, рот скривился в хамской усмешке.
— Ах вот в чем дело! Полжизни прошло, а рана-то так и не затянулась…
Как было бы здорово ему ответить! Не словами. Съездить, не жалея кулака, по этой гнусной морде, чтобы слетела с нее иезуитская ухмылочка, но я стерпел. Продолжал его молча разглядывать, как если бы собирался писать портрет. В домашней безрукавке поверх дорогой рубашки он смотрелся живописно, но страха, который мне хотелось увидеть, в глазах не было.
Поставив пустой стакан на стол, Хлебников вытащил из кармана жилета сигареты.
— Надеюсь, не возражаешь? Последнее желание оно и в Африке последнее! — прикурил от зажигалки и в повествовательной манере сообщил. — У меня в Интернете свой сайт, а на нем форум, так один чудак пригрозил мне расправой. Дописался до того, что я, мол, отравитель и играю на низменных чувствах… Случайно не ты?..
Нет, Батон, не угадал, но я рад, что в намерении своем не одинок. Если каждый, кому видеть происходящее невмоготу, сотрет с лица земли такого, как ты, станет легко дышать и может быть что-то в этой жизни изменится.
Хлебников, между тем, не стал ждать, что я что-то скажу, продолжал:
— Я ему ответил… — выпустил в потолок струйку дыма. — В самых изысканных выражениях! Объяснил, что романы мои — всего лишь зеркало, так что неча на них пенять, коли рожа крива. Они без прикрас показывают, какова подлая человеческая натура. Это много честнее и гуманнее, чем кормить читателей сладкими слюнями сказочек про благородство и достойную жизнь. Рано или поздно радужные сны кончаются и человек сталкивается с действительностью, а она вонюча и неприглядна. Я вовсе не клеветник и не очернитель, я акын — бытописец: что вижу вокруг, то и пою! Каков народ, Стэнли, такие и песни! К тому же, — развел он руками, — никто не отменял законы любимого всеми нами рынка и спрос еще долго будет порождать предложение. Людям доставляет удовольствие возиться рядом со свиньями в грязи, они находят в этом мазохистскую усладу. Иначе не пожелтели бы так быстро газеты и журналы и не ломанула на экраны толпа примитивных в своих потугах пошляков. Такова, старичок, извращенная правда жизни, не я ее придумал, не мне и исправлять. Поэтому не стоит вешать на меня всех собак, я всего лишь винтик в отлаженной государством машине оглупления народа, а весь наш говенный бомонд тебе не перестрелять!..
Придвинувшись к столу, Хлебников плеснул себе в стакан из ближайшей бутылки. Жадно глотая, выпил, утер мокрый рот ладонью. Рывком поднялся на ноги.
— Хватит, заканчивай этот цирк!
Что ж, заканчивать, так заканчивать! Прости, Господи, неразумного раба твоего! Совесть, Батон, меня мучить не будет, но свечечку за упокой твоей души, можешь рассчитывать, поставлю. Потянул на себя курок. Глаза Хлебникова округлились, умолкнув на полуслове, он, как завороженный, смотрел за движением моего указательного пальца.
Грохнул выстрел. Хлебников пошатнулся, схватился рукой за сердце. Рухнул на подушки дивана. Дернулся, захрипел. Из под ладони струйкой стекала кровь. Красное пятно на рубашке расползалось. Я и сам едва держался на ногах так мне было худо. Стараясь не смотреть на безжизненное тело, достал зачем-то фланелевую тряпочку и завернул в нее пистолет. Убрал в карман и начал, пятясь, отступать. На белом ворсистом ковре оставались грязные следы, тут же валялась маленькая гильза. Я ее подобрал. Озноб колотил с такой силой, что стучали зубы, перед глазами плавали круги. Повернулся, сгибаясь под навалившейся разом тяжестью, сделал несколько шагов к двери. Свое отразившееся в зеркале лицо не узнал, таким оно было перекошенным, взгляд диким. Может быть когда-нибудь потом мне удастся восстановить в памяти эти минуты, но пока я ничего не чувствовал и вряд ли был способен соображать. Взялся за массивную бронзовую ручку и — о ужас, волосы на голове зашевелились — за моей спиной раздался шорох! Замер, превратившись в соляной столб. Обернуться не посмел. Воровски, через плечо, бросил быстрый взгляд назад…