— Я буду писать, — упорно повторяет Варя, — а вы отвечайте. — Прищурившись, Варя спрашивает: — Как лучше писать, Андрей Игнатьевич, по-новому или с «ять»?
— Глупый вопрос! — отрезал Андрей. — В Красную Армию слать письма по правилам старого мира!
Ему невдомек, что девушка, прислуживая за столом, когда к Ольге Игнатьевне приходили ее приятельницы, набиралась ума-разума, стараясь хоть чем-нибудь походить на людей ученых, окончивших гимназию. Ученые люди по-разному расценивали декрет, отменяющий «исторически сложившуюся орфографию», и Варька, всецело приветствуя перемены в правописании, задала свой вопрос из чистого щегольства.
— Ты-то чего держишься за старое? — сурово вопрошает Андрей, запирая дверь теплушки.
Первые несколько шагов проходят в полном молчании, затем Варя слышит:
— Я, понимаешь, не хочу вводить тебя в заблуждение. Ты должна понять…
Андрею кажется, что говорит он веско, по-мужски, у Вари же щемит сердце: на нее всегда особенно действовал такой вот его беспомощный вид.
— Хорошо, — тихо отвечает Варя. — Я пойму.
— Не жди меня зря. С моей стороны непорядочно обещать. — Глотнув воздуху, Андрей продолжает: — Мы люди разных укладов. Вот какая штука…
Варя в ответ молчала. Теперь они шли мимо состава, привезшего из Самары, недавно отбитой от белых, муку. Разгружали состав шумно и весело силами московских профсоюзов. Как казалось Варе, новоявленные грузчики, смахивающие на мукомолов, оглядывались на нее, словно приметив, до чего ей тяжко.
Мимо, отчаянно дымя, пропыхтел паровоз с пустым тендером. Вдогонку ему кто-то из профсоюзников юным истошным голосом проорал:
И помнят о черном былом
Лишь черного дыма зигзаги…
— Верхарн, — пояснил Андрей и заговорил было о революционной поэзии.
Но Варя потребовала:
— Досказывайте, чего начали…
— Время такое, Варя. Личное должно соответствовать. — Пальцы Андрея непроизвольно сжались в кулак. — Революция требует жертв!
— Что же, — прошептала Варя. — Такое мое дело… Конечно, война, — и ссутулилась еще больше.
Как же были потрясены Варя и Андрей, когда, вернувшись в зал первого класса, не застали там Аси! У скамьи, где она раньше сидела, валялся развязанный кем-то рюкзак, белели разбросанные брошюрки. Громко плакала женщина с мальчиком на руках.
Господин с тростью что-то пробормотал в объяснение.
Андрей и Варя кинулись на площадь. К Асе они подоспели в тот миг, когда, брошенная оземь, потерявшая из виду беличью шубку, она пыталась подняться. Невыносимо болел локоть, но плакала Ася не столько от боли, сколько от обиды, от страшной мысли, что больше нельзя никому верить.
— Аська! — бросилась к ней Варя. — Расшиблась?
Трудно было что-либо толком понять в несвязном рассказе девочки.
— Ну, обманули, — пытался утешить ее Андрей. — Не все же на свете такие…
— Все! Все взрослые — обманщики. — Ася не говорит, а кричит. — И вы не лучше! Думаете, пойду в приют? Попробуйте, — убегу!
Варя что-то шепнула девочке и отвела Андрея в сторону.
— Чего вы все от меня требуете? — в отчаянии закричал Андрей. — Разве могу я остаться?
— Никто и не просит, чтобы вы оставались. Никто не удерживает. — Варя вдруг выпрямляется, голос ее начинает звучать строго. — Мы сами знаем: мужское дело воевать, а не только читать газеты.
Андрей, привыкший к тому, что Варя всегда лишь несмело советуется с ним, несколько уязвлен. Варька рассуждает, как… как равная! Андрей уже готов одернуть ее, и вдруг острое чувство стыда заставляет его опустить глаза. Он понимает, что до сих пор и не позволял ей держаться как равной. Он, можно сказать, солдат Красной Армии!
— Что же ты, Варя, советуешь? — пристыженно спрашивает Андрей. — И вообще, почему ты говоришь мне «вы»?
Обширную площадь пересекала группа красноармейцев. На ветру бился лоскут кумача, в сумерках совсем темный, — скромный, суровый флаг отряда. Грозно звучали удары солдатских подошв об утоптанную мостовую. Андрей выпрямился, проводил взором тех, кто шел к эшелону, отправляющемуся на фронт.
Выпрямилась и Варя, она тоже не отрывала взгляда от тех, для кого ее руки изо дня в день готовили обмундирование. Когда последняя шеренга бойцов завернула за угол, Андрей вновь спросил:
— Так что же ты советуешь?
Варя не советует, а почти приказывает:
— Вы… — Произнести «ты» она все-таки не отважилась. — Вы, Андрей Игнатьевич, бейте Деникина, а вместе с ним и всю эту Антанту. О нас не думайте, мы проживем. На фабрике же многие с детьми. Завтра, к примеру, начнет работать жена Дедусенко, не слыхали такого? Партийный… Он на фронт, а она с ребенком…
Ася стоит отвернувшись, стихнув, растеряв свое возбуждение, изнемогая от горьких дум. Перед нею площадь, почти опустевшая с наступлением сумерек; перед ней город, в котором полно недобрых людей. Всякий может ее обидеть, перехитрить. В ушах еще звучит фраза, брошенная той, что дала ей сегодня жестокий урок: «Выучат люди».
Снова к вокзалу приближается воинский отряд. Снова сотни ног отбивают шаг. Голоса красноармейцев выводят песню:
Со всех концов земного шара
К нам угнетенные идут…
Земной шар… Огромный голубой глобус… Асе трудно противиться песне, противиться волнению, которое, как она видит, охватило Андрея и вот-вот захватит ее. Но она не дается. Она слишком больно ушиблась о землю. Вся земля теперь неприютная, как эта площадь — замусоренная, взъерошенная, чужая.
Земля плоха. Плохи люди. Даже звезда — светлая, иглистая, — первой вспыхнувшая в небе, кажется злой, колючей…
— Аська, — шепчет подошедший сзади Андрей. — Скажи словечко. — Он повернул колесико зажигалки, но лицо девочки не оживилось в свете огня. — Аська… Нельзя же сердиться на весь мир…
— А что в нем хорошего?
Не верит Ася, что можно жить, радуясь песне, звездам, радуясь тому, что живешь… Зачем Андрей утром столько наобещал, выдумал, что завоюет ей счастье? Главное — ей! Кому она нужна?
— Аська, живи с огоньком! — Андрей протягивает Асе зажигалку с мерцающим фитильком. — Это тебе. Вспоминай одного красноармейца.
Варя настороженно ждет.
— А тебе спасибо за Асю. Ты, Варя, хороший товарищ.
Товарищ — это теперь главное слово. Она, Варька, хороший товарищ! И все же хочется услышать и другие слова, которые подкрепят ее вспыхнувшие надежды… Однако Андрей круто поворачивает к темному зданию вокзала, к еле освещенной двери, ведущей в первый класс, где разбросаны брошюрки про «максима» и про ружье-пулемет «львицу».
9. Суп из баранины
Печка раскалена, в кастрюле варится суп из бараньей грудинки. Не из селедки, не из конины, не из солонины, а из свежей баранины.
Тепло лишь у самой печки, поэтому Ася, как всегда, в пальто. Она сидит на корточках против заслонки и заготавливает косариком мелкие чурки. Бурлящий суп благоухает так, как, вероятно, благоухал в сказке о Маленьком Муке. Постукивая косариком, Ася в такт напевает:
Стол накрыт, суп кипит.
Кто войдет, будет сыт…
С того дня, как уехал Андрей, прошло полтора тяжких месяца. Тяжких — это значит — голодных, потому что от холода легче спрятаться, чем от голода. Если очень морозно, Ася может остаться дома, забраться под все одеяла и пальто, полеживать, пока Варя не придет с фабрики.
Однако школу лучше не пропускать: на этом теряешь тарелку чечевицы, а иной раз и больше того. Когда присылают дополнительное питание, Асе дают ломтик хлеба с топленым маслом: это ей из-за локтя, ушибленного по милости «доброй феи». Ранка, образовавшаяся при падении, мокнет, болит, не заживает; школьный врач объяснил, что все это от худосочия, от недостатка питания. Мальчишки дразнят, что скоро у Аси рука отсохнет, и она не знает, верить им или нет. Варя, пожалуй, верит, — уж очень она беспокоится; словно это ее вина, словно она поклялась Андрею кормить Асю молоком и котлетами. Он в письме поблагодарил Варю, что она с их семьей поступила по-товарищески, и теперь она готова совсем не есть. Приходится с ней скандалить, чтобы не подсовывала свою порцию, не обманывала.
Неделю назад Варя читала в газете речь Ленина. Он так и сказал на весь Большой театр, что Советская Россия представляет собою осажденную страну, крепость, в которой нужда неминуема. И еще сказал, что хозяйничать нужно разумно и расчетливо, что нельзя обижаться на продовольственников: не могут они превысить норму.
А что делать, если растешь? Сидишь без масла, без сахара, почти без хлеба и все равно тянешься вверх, а потом, дураки мальчишки дразнят скелетом или еще хуже — шкелетиной.
Хорошо, что недавно на фабрике Герлах это, наконец, как сказала Варька, приняли во внимание, — стали давать нитки в виде пайка. Несколько шпулек в день. Их надо перематывать на пустые катушки и менять на продукты. В завкоме Варе так и объявили: специально, чтобы девочка поправлялась.
Ася, прикрыв глаза, вдыхает аромат кипящего супа. Сегодня у нее настоящий воскресный день…
Звонили во всех церквах, когда Варя и Ася шли на Сухаревку. Варя подвела Асю к знаменитой башне, высоченной, кирпичной, выстроенной еще при царе Петре, и велела дожидаться в затишке. Две катушки остались у Аси в муфте, две Варя взяла на обмен. Больше брать с собой опасно: милиция не разберется, примет за спекулянтку. А Ленин как раз в своей речи ругал спекулянтов.
Варя не велела ни с кем разговаривать.
— Ни с какими феями!
И предупредила, что тут, на Сухаревке, еще побольше нечисти, чем на вокзале, — так и шныряют мошенники и дезертиры. Про дезертиров даже плакат висел на башне — «Митька-бегунец». Но Ася остерегалась не столько бегунцов, сколько мальчишек. Сухаревка полна ими; сироты ли они, круглые ли? Только все они оборванцы и все обзывают друг друга так, что их бы повыгоняли из любой школы, даже из теперешней. Продают они ириски, какой-то сногсшибательный табак и папиросы «рассыпные-рассыпные». И все, наверное, сплошное жулье! Подумать только: оборвыши, а денег полно! Пока Ася дожидалась Варю, двое купили себе по порции каши. Краснолицая баба (лицо красное не от мороза, а от сытости) накладывала дымящуюся крупитчатую пшенную кашу из ведра, укутанного рогожей. Кашу! Когда крупу можно растянуть на много супов.