Узнав о том, что лошади у повстанцев, Савва грубо выругался и, открыв дверь, показал на улицу.
— На глаза мне не показывайся, мошенник! — распаляясь, кричал он на стоявшего у забора мальчика. — Отдал коней бунтовщикам, не уберёг хозяйское добро, теперь проваливай к чертям! А этот Газез мне ещё попадётся на глаза, — сердито продолжал Савва.
— Газез здесь ни при чём, — угрюмо возразил Дима.
— Молчать! — Савва стал искать глазами кнут.
— Вот как огрею, тогда другое запоёшь, — пригрозил он подростку.
— Хапуга! Толстый боров! — крикнул Дима в лицо Меркулову и бросился бежать.
Через час Дима был у калитки незнакомого домика. На стук долго не отвечали. Затем через забор выглянула чья-то голова в ушанке, и мужской голос спросил:
— Что тебе, мальчик?
— Я от Оспана.
— А-а, хорошо, хорошо, заходи, — уже приветливо заговорил незнакомец и провёл Диму в комнату.
— Тебя никто не видел, когда стучался ко мне? — спросил осторожно хозяин.
— Нет.
— Ну рассказывай.
Дима подробно рассказал, что он видел в станице Семиозёрной и передал письмо Ибрая.
— Так, так, — хозяин закивал головой, записывая что-то в тетрадь. — Ты где остановился?
— У своей тёти Аграфены Карповны Селезнёвой.
— Когда едешь в Тургай?
— Не знаю. Мне хочется зиму провести здесь.
— Ну что ж, приходи, — видя, что Дима взялся за шапку, приветливо сказал незнакомец и, проводив мальчика до калитки, посмотрел по сторонам улицы. Затем он вернулся в дом и, поспешно разорвав конверт, начал читать письмо Ибрая.
Вечером к маленькому домику неизвестного поодиночке стали стекаться какие-то люди.
Собрание Кустанайского подпольного комитета партии большевиков в тот вечер шло недолго. Было решено поддержать восстание тургайской бедноты и оказать помощь Ибраю оружием и деньгами. Утром из ворот небольшого домика, где помещался подпольный комитет, выехал в степь всадник.
Прошло несколько дней. Николай Петрович достал деньги и купил у Меркулова Кара-Торгоя.
— Теперь ты хозяин коню, — весело заявил Вихрев своему другу. — Правда, пришлось переплатить этому толстосуму Савве, но зато ты будешь спокоен.
— Большое спасибо, дядя Коля, — сияющий Дима выбежал из дома во двор, где на привязи стоял Кара-Торгой.
Мальчик стал нежно гладить коня.
— Кара-Торгой, Кара-Торгой! Весной мы опять будем в Тургае, — заговорил он, и конь, чувствуя ласку своего юного хозяина, потёрся головой о его плечо.
Прошёл буранный декабрь. Как-то в конце января, Николай Петрович принёс из типографии небольшой свёрток и спрятал его под матрац. Аграфены Карповны дома не было, а Дима колол дрова во дворе. Вскоре показался Вихрев и, взяв у мальчика топор, коротко сказал:
— Отдохни, я поколю.
Когда с дровами было покончено, он позвал Диму к себе и, плотно закрыв дверь, подошёл к нему ближе.
— Вот что, дружок. Сегодня у нас с тобой будет поинтереснее работа, чем колоть дрова. — Николай Петрович пытливо посмотрел на Диму. — Ночью надо будет расклеить по городу вот эти листовки.
Вихрев подошёл к постели и приподнял угол матраца.
Дима догадался, что в этих бумажках напечатано про буржуев, и кивнул головой.
— Хорошо, сделаю, — и, довольный поручением Николая Петровича, заявил: — А клейстер я найду. Возьму горсти две муки у тёти, размешаю в банке, вот и готово. Я ведь, дядя Коля, умею его разводить. Бумажных змеев не раз клеил. Так примажу, что ножом не соскоблишь, — похвалился он.
Вскоре был готов клейстер. Пошептавшись с Вихревым, Дима для вида улёгся в постель. Спать ему не хотелось. В комнате наборщика было слышно, как тот ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Вскоре улеглась Аграфена Карповна в своей горенке. Затем в доме Селезнёвой всё стихло, и Дима стал засыпать. Разбудило его лёгкое прикосновение руки Вихрева. Николай Петрович дал Диме листовки. Бесшумно одевшись, Дима сунул бумажный свёрток за пазуху полушубка и, захватив с собой банку с клейстером, вышел, на улице осмотрелся и торопливо зашагал к шахринской мельнице.
Стояла морозная ночь. Город спал. Только на мельнице было слышно, как пыхтел паровичок и где-то стучал колотушкой сторож. Дима перешёл Степной переулок и остановился на углу улицы. Озираясь, он подошёл к мельничному забору и приклеил первую листовку. На ней крупными буквами было набрано: «Превратим империалистическую войну в гражданскую». Ниже был мелкий текст, и мальчик не мог разобрать слов.
Через полчаса он был уже на базарной площади, у возовых весов. Он знал, что приезжий народ толпится больше всего здесь.
Вскоре его маленькая фигурка, как бы сливаясь с темнотой, утонула в узком переулке, который вёл к пивоваренному заводу. Недалеко от контрольной будки мальчик, заметил сторожа. Уткнув лицо в меховой воротник бараньего тулупа, тот спал на скамейке, положив рядом с собой колотушку. Дима на цыпочках подкрался к сторожу и осторожно потянул её. «Лишь бы не проснулся», — подумал с тревогой Дима и, сунув колотушку за пазуху полушубка, подошёл к воротам. Оглядываясь на спящего сторожа, мальчик поспешно приклеил листовку и, вынув из свёртка ещё несколько штук, вложил их в слуховое окошечко будки. «Пусть читают рабочие», — подумал он и довольный зашагал на Дворянскую улицу.
Наклеивая на дверях валеевского магазина последнюю листовку, Дима услышал за собой чьи-то поспешные шаги, и не успел он поднять с земли банку с клейстером, как почувствовал, что чья-то сильная рука, схватив его за шиворот, рванула к себе.
— А, попался! — раздался злорадный голос, и какой-то человек, встряхнув Диму, произнёс с угрозой: — Шагай в участок.
— А ты не хватай, — уже сердито заговорил Дима. И, заслонив спиной наклеенную листовку, он наступил ногой на банку с клейстером. — Не видишь, что ли, я в обходе, — мальчик поспешно вынул из-за пазухи колотушку и дробно застучал на всю улицу. В конце квартала ему ответил какой-то сторож, и озадаченный незнакомец выпустил воротник Диминого полушубка из рук.
— Я, брат, тебя за воришку посчитал, — как бы оправдываясь, заговорил он. — Наехало их в Кустанай не мало. Ладно, стучи, стучи, — добродушно похлопав Диму по плечу, доверчивый обыватель зашагал к Тоболу. Мальчик, не выпуская колотушки из рук, постоял на месте, и, выждав, когда шум шагов незнакомца затих за углом, поднял банку и бросился бежать к дому.
Тихо постучал в окно комнаты Вихрева и стал ждать, когда тот откроет калитку. Но наборщик не выходил. Дима постучал сильнее, к его удивлению, калитку открыла Аграфена Карповна.
— Где ты пропадал, полуношник? — По встревоженному голосу родственницы Дима понял — в доме что-то случилось.
— Засиделся у Гошки Дегтярёва, — как бы оправдываясь, заговорил мальчик. — А дядя Коля спит?
— Какой там спит, — женщина махнула рукой, — ночью была полиция с обыском, искали какие-то бумаги, ничего не нашли, а Николая забрали с собой.
Остаток ночи Дима провёл тревожно. Долго ворочался в постели, думая о наборщике.
«Хорошо, что хоть ничего не нашли», — успокоившись, мальчик уснул. На следующий день Вихрев был освобождён.
ГЛАВА 11
Первые дни после отъезда Димы Асыл очень скучала по нём. Но вскоре произошли важные события, которые на время заслонили образ мальчика.
На заимку, где жил Рустем, на следующий день после боя сарбазов с белоказаками привезли двух раненых повстанцев. Звали их Ергалий и Жексамбай. У первого была пуля в ноге, у второго казаки прострелили предплечье. Асыл и Жамила́ заботливо ухаживали за ранеными, толкли в ступке какие-то травы, которые припас ещё с лета дедушка Рустем, делали перевязки и дежурили по ночам. Через несколько дней больные стали поправляться. Правда, Ергалий с трудом передвигался, висела, как плеть, и рука Жексамбая, но повстанцы стали чувствовать себя лучше. Ергалий научил Асыл владеть винтовкой, которая досталась ему в бою. Правда, винтовка для пятнадцатилетней Асыл была тяжела, но зато девочка была довольна, что научилась из неё стрелять. Хорошим учеником оказался и Асат. Мальчик охотно разбирал по частям оружие, чистил ствол и любовался его блестящей поверхностью.
Выздоровление сарбазов шло быстро, и в первых числах февраля 1917 года Ергалий и Жексамбай выехали с заимки в армию Ибрая. Повстанцы Тургая готовились к большому сражению с карательными отрядами генерала Лаврентьева на урочищах Урпек и Догаль. Об этой битве ребята узнали от Газеза, который вернулся на заимку в конце марта. Вот что он рассказал:
— Царские войска были расположены в районе местечка Догаль. Наши сарбазы находились недалеко, в Урпеке. Как только началась передвижка войск генерала Лаврентьева, Ибрай выставил дозоры, занял старые землянки и овраги, а сам со своим штабом перешёл на урпекскую возвышенность. Враг открыл артиллерийский огонь и, что казалось странным, он упорно обстреливал пункт, где был один из наших дозоров. Ибрай распорядился подтянуть дозоры ближе к Урпеку. Вернулись все, за исключением двух молодых сарбазов, имена которых я не знаю. Слышал только одно, что они оба были ранены и, вернувшись после выздоровления в отряд, решили итти в дозор. Оказалось, что во время артиллерийского обстрела они вызвали огонь батареи на себя и погибли.
— Ты видел их? — живо спросила Асыл.
— Нет. Знаю, что в Чулок-сое один из них был ранен в ногу, второй — в предплечье правой руки.
— Я знаю их, — сказала Асыл. — Я их знаю, — повторила она горестно. — Это были Ергалий и Жексамбай. — Ты помнишь, дедушка, двух раненых сарбазов, которые уехали от нас в начале февраля? — печально спросила она деда.
— Помню, помню, — закивал головой Рустем. — Славные юноши. Они были неразлучны. Правду говорят: дружба героев тогда сильна, когда закреплена на поле боя.
В избе стало как-то особенно тихо, было слышно, как; за окном шумел холодный ветер.
— Догальский бой был последним с войсками царского правительства, — послышался вновь голос Газеза. — Два дня и две ночи мы дрались с войсками Лаврентьева. Много раз бросались в атаку казаки, стараясь добраться до нашего знамени. Но недаром то место, где находилось знамя, называлось Тубек — крепость. В те тяжёлые дни семь тысяч сарбазов отстаивали Тубек, а с ним и честь красного знамени. Саржан, наш знаменосец, был ранен пулей в ногу. Опираясь одной рукой о древко знамени, он другой сделал глубокий надрез охотничьим ножом на ноге и вынул пулю. Затем ему перевязал