– Николай Владимирович, пустите нас в окопы, – принялись уговаривать изнывающие в ожидании студенты-медики.
– Еще чего! – возмутился Буторов. – Категорически запрещаю!
Ишь, чего удумали! Ему только новых потерь среди персонала недостает. И так еле оправился, когда Соллогуб едва не погиб. Сашка тогда ногу сломал, падая вместе с раненой лошадью. Шел обстрел, и Соллогуба на носилках внесли в домик, занимаемый отрядом. Пока помогали другим раненым, снаряд попал в их бревенчатую хибару. Часть старой постройки обвалилась, а уцелевшая быстро занялась огнем.
– Там же Сашка! – испуганно крикнул Николай и, не обращая внимания на близкие разрывы, бросился в дом.
Горела как раз та половина, где лежал Соллогуб. Но самому Сашке ни за что бы не выбраться. Надо было спасать друга.
Стена с дверью завалена. Николай, не раздумывая, прыгнул в окно. В комнате от густого дыма ни черта не видать. Только бушующее пламя вокруг.
Носилки нашел практически на ощупь. Вместе с кинувшимися на подмогу санитарами подняли бесчувственного Сашку и с большим трудом протиснули в окошко. Увезли сразу в тыловой госпиталь…
– Стыдно же в убежище сиднем сидеть, когда раненым, возможно, немедленная помощь требуется, – продолжали уговаривать горячие юношеские головы.
Вынудили-таки согласиться, стервецы. Но и Николай не лыком шит. С ними пошел, решив одних не оставлять. Да и то заставил остановиться на опушке, где начинались ходы сообщения, уводящие в окопы.
Все расселись на траве, тревожно вслушиваясь в тишину и наблюдая закат…
По ураганному огню немецких пулеметов поняли, что атака началась.
Защелкали, засвистели пули. Да так густо, что все, не сговариваясь, кинулись ничком на землю. Отыскивая торчавшие кое-где кочки, царапая животы, отползали за них, прятали головы. Пули свистели непрерывно, ударялись в деревья, рикошетили, выбивали султанчики снега вперемешку с землей. Было жутко до одури. Николай, уткнув лицо в пожухлую траву, присыпанную рыхлым, подтаявшим снегом, не переставал клясть себя за то, что поддался на уговоры: «Господи! Я виноват. Не надо было их слушать. Теперь уж точно без потерь не обойдется!..»
Пролежали так минут двадцать, после чего пальба понемногу стихла. Но вдруг очереди затрещали с новой силой, только свиста пуль уже не было. Кажется, немцы пошли в контратаку, и теперь бьют уже русские пулеметы. Николай перевел дух. Скомандовал:
– Вперед!
Студенты-медики осторожно вползли в ходы сообщения и по ним засеменили в сторону окопов. Через несколько минут закипела работа по выносу раненых.
Буторов почувствовал сильнейшее облегчение, когда убедился, что в этот раз потерь удалось избежать. Несколько подстреленных лошадей и десяток пулевых отверстий в брезенте двуколок не в счет.
А вот наступление провалилось. Подмокшая сигнальная ракета не сработала, из-за чего атакующих никто не поддержал. Но и немцы не смогли ворваться в русские окопы. «Вильгельмов пуп» так и остался неликвидированным.
Трупы здесь валялись долго. Убрать их не позволяло малое расстояние между окопами, которое с обеих сторон прекрасно простреливалось. Ближайших постепенно повытаскивали, а вот чуть дальше осталось лежать в недосягаемости несколько тел. Они разлагались все сильнее, пока не начали так смердеть, что казалось, будто весь воздух вокруг пропитан удушливым трупным ядом. Выдерживать и дальше это неимоверное зловоние уже никто не мог – ни морально, ни физически. Офицеры, отчаявшись, пришли к Буторову:
– Сделайте хоть что-нибудь. Вы же у нас Красный Крест…
А что он мог? Повздыхав, отправился на разговор с начальником дивизии. В то время им был генерал Безрадецкий[73]. Полнеющий, совершенно лысый старик с маленькими, прищуренными глазками, мясистым носом, пышными усами и не менее богатой, такой же седой бородищей. Вылитый Дед Мороз, не будь его борода разделена посередине на два больших клина, спадающих с пухлых щек на грудь.
Объяснив суть проблемы, Буторов заключил:
– Если вы, ваше превосходительство, разрешите попробовать устроить временное перемирие для уборки убитых…
Едва услышав слово «перемирие», Безрадецкий испуганно замахал руками:
– Что вы, что вы! Господь с вами, Николай Владимирович. Что это такое вы мне предлагаете? Просить мира у врага! Подумать только.
– Не мира, Дмитрий Николаевич, а перемирия. И только на период захоронения трупов. Отношения с врагом у нас от этого не изменятся. В конце концов, это и в их интересах тоже. Антисанитария не только нам жизни не дает, но и германцам.
Генерал долго молчал, расхаживая по комнате, и пыхтел, как обычно, когда от него требовалось принять трудное решение. Наконец, произнес:
– Знать ничего не желаю ни о каком перемирии. Моего разрешения на эту авантюру вам не будет. Слышите? Я запрещаю и офицерам, и солдатам принимать какое бы то ни было участие в этой вашей затее.
Замолчав, Безрадецкий какое-то время внимательно смотрел на Николая, словно ждал ответа. Не дождавшись, продолжил, задрав толстый указательный палец:
– Но… если вдруг вы решите проявить собственную инициативу в этом вопросе, посмотрю на все сквозь пальцы. Однако в случае потерь в отряде ответственность ляжет исключительно на вас, и уже ваше дело, как будете распутываться с Красным Крестом.
Половинное разрешение все же лучше, чем окончательный запрет.
На «Вильгельмовом пупе» стали готовиться к задуманному. Вся сложность заключалась в том, что немцы здесь хорошо пристрелялись. Даже мимо бойницы, не пригнувшись, не пройти. А высунуться за бруствер и вовсе было верхом безумия. И пехотинцы, и медики жутко волновались и вели бесконечные разговоры, обсуждая, как вернее организовать эту попытку. Просто поднять белый флаг переговоров и выйти на открытое пространство все посчитали верной гибелью. Сумасшедших испытывать таким сомнительным способом судьбу не нашлось.
Тогда кто-то из пехотных офицеров предложил предупредить немцев, сообщив им о предполагаемом дне и часе. Идея понравилась. Тут же написали записку на немецком, завернули в нее камень и бросили в неприятельские окопы.
Не так-то просто все оказалось. Прежде чем записка попала по назначению, их было написано штук семь. Лишь после ряда неудачных попыток очередное послание, наконец, достигло цели. Ответа ждали долго. Уже и надеяться перестали, но он все же пришел – по той же «воздушной почте». Разворачивали с нетерпением. Согласятся ли?..
Они согласились. Но какова цена такому согласию, которое дано неизвестно кем?
– У нас нет никаких гарантий, что это не ловушка, – горячо доказывал Федотов, младший офицер передовой роты.
– Не делайте поспешных выводов, прапорщик, – возразил ему штабс-капитан по фамилии Кирпичников, командовавший той самой ротой. – Не следует забывать, что и немцы весьма заинтересованы в уборке. У них в окопах, смею вас заверить, амбре ничуть не лучше нашего.
Николай не замедлил поддержать штабс-капитана:
– Верно вы говорите, Сергей Васильевич. Но это во-первых. А во-вторых, должен вам сказать, уже то хорошо, что германцы предупреждены. И теперь, если все же откроют огонь, то не сгоряча, а по заранее обдуманному намерению.
– Ну, вы меня успокоили, – саркастически усмехнулся Кирпичников. – И кто, по-вашему, при таком раскладе рискнет выйти к немцам?
Для себя Буторов давно решил, что раз уж он заварил эту кашу, дав согласие на явную авантюру, то и расхлебывать будет сам. Поэтому, вздохнув, твердо сказал:
– Первым из окопа выскочу я.
Студенты-медики, которые набились в землянку перевязочного пункта до отказа, немедленно зашумели, протестуя:
– Почему вы?.. Если жертвовать, то не начальником же!.. И вообще, вы не владеете немецким…
Последний аргумент, что ни говори, был справедлив.
– Ладно, ладно, согласен, – вроде бы сдался Николай, но тут же ткнул пальцем в Негго, довольно храброго юношу, который, ко всему прочему, прекрасно говорил по-немецки: – Пусть Негго пойдет со мной. Заодно флаг Красного Креста будет держать…
Назначенный день выдался хмурым. Снег таял. Перенасыщенный влагой воздух, казалось, вот-вот разразится дождем. Но и без него было слишком сыро.
Николай в сопровождении Негго и других добровольцев из отряда вошел в ходы сообщения. Кирпичников со своими офицерами встретил их у своей землянки в окопе. От невообразимого смрада сразу закружилась голова. Он был настолько невыносим, что невольно приходилось удивляться, как люди, постоянно находившиеся на этом участке, могли так долго его терпеть.
То здесь, то там редко пощелкивали сухие, одиночные выстрелы. Стреляли с обеих сторон. Волнуясь, Николай вслушивался в эту трескотню, гадая, смолкнет ли она в оговоренное время.
Двенадцать часов… Кажется, тихо. Подождать еще?
Буторов стоял в глубокой траншее, не решаясь вылезать на бруствер.
Негго рядом. Сжимает намертво сцепленными пальцами гладкое древко белого полотнища с крестом цвета крови.
Деликатно кашлянул Кирпичников.
– Николай Владимирович, время, – напомнил тихо и вдруг предложил: – Давайте я досчитаю до трех, и вы полезете на окоп. Раз… – начал сразу, не получив согласия.
Впрочем, Буторов был признателен штабс-капитану. Именно чья-то команда нужна ему сейчас, как чувствительный пинок под зад. Самому начать карабкаться наверх, вполне вероятно, не хватит духу.
– Два…
Вдруг Негго, не дожидаясь окончания счета, поднял флаг высоко над головой и выскочил из окопа. Сердце у Николая ухнуло вниз. Не думая, он буквально запрыгнул на бруствер вслед за студентом. Те несколько минут, в течение которых они стояли вдвоем под флагом Красного Креста, представляя собой прекрасные мишени, показались вечностью. Буторов почувствовал себя совершенно беспомощным, будто враз остался один-одинешенек на пустой, обезлюдевшей Земле, а надменный Космос в этот миг смотрел на него миллионами глаз через прорези ружейных и пулеметных прицелов.