Ярилов догнал поручика:
– Надо бы дозор выслать. Идём наугад, так и до беды недалеко.
– Ещё один выискался. Учёный? По первому разряду небось училище закончил?
– Не дали первый разряд. Не сошёлся во взглядах… Неважно.
– Вольнодумец, что ли? К нам в наказание сослан?
Ярилов промолчал.
– Я так тебе скажу, подпоручик: тут у нас не мостовые Петербурга. Тут жизнь другая, дикая. Нюхом надо, чутьём. Вот как зверь таёжный. Я здесь двадцать лет: после срочной унтер-офицером, потом экзамен на чин. Я, может, ваших Драгомирова и Клаузевица не читал, но нутром…
Поручик не договорил: справа полыхнул залп, и тут же раздался вой, от которого сердце забыло ударить.
Ихэтуани палили почти в упор, но бестолково: то ли не умели, то ли не надеялись на оружие длинноносых варваров. Это и спасло. Первый шок прошёл; казаки и ополченцы опускались на колено, отвечали скупыми выстрелами на звук. Сереющее предрассветное небо осветило толпу, валившую вниз по склону на русскую колонну; сверкало железо – боксёры размахивали копьями, мечами, какими-то невообразимо древними устройствами убийства, которым европейцы забыли дать названия.
И стоял непрерывный вой, забивающий уши; звучали страшные проклятия и магические заклинания. По идее нападающих, они должны были защитить от пуль и лишить врага воли, но для русских грозные слова на чужом языке слились в докучный шум.
Трупы обильно усеяли склон, но натиск не иссяк; вот первые ряды боксёров врубились в колонну. Ихэтуаней встретили в штыки и шашки; дрались неистово, с хеканьем и матом, круша головы невысоких китайцев прикладами. Ярилов давно разрядил барабан револьвера; шашку выбил вопящий боксёр, и едва удалось уклониться от длинного наконечника, но противник промазал и вонзил пику в землю – хрустнуло хлипкое бамбуковое древко. Ярилов ударил китайца рукояткой пустого револьвера в лицо – только зубы затрещали.
Шашку было уже не найти – затоптали пыхтящие бойцы. Андрей нащупал под ногами ремень и поднял чью-то берданку; перехватил за ствол и пошёл махать, словно дубиной.
– Вашбродь! – тронули сзади за плечо.
Ярилов прыгнул, развернулся, готовясь врезать.
– Вашбродь, свои. Поручик зовёт.
Начальник вылазочной партии лежал в грязи, под голову подложена котомка. Вспоротый живот прикрыт чьей-то шинелью. Прохрипел:
– Ярилов, уводи людей. Не вышло у меня, так и скажи генералу: мол, не справился поручик…
Закашлялся: горячие брызги полетели в глаза Андрею.
Подпоручик вытер лицо рукавом. Распрямился, одёрнул китель, пальцами пробежал по ремню. Как на занятиях по строевой в училище, дал голосу баса и внушительности:
– Отря-а-ад! Слушай мою команду!
Отходили, отстреливаясь. Китайцы преследовали вяло; пару раз нарвались на дружный залп и отстали.
Убитых и раненых несли на шинелях. Поручик умер уже в лодке.
Ярилов опустил ладонь в холодную воду Амура. Зачерпнул и плеснул в разгорячённое лицо.
Август 1900 г., Санкт-Петербург
– Да вы не беспокойтесь, я уж тут, в уголочке.
Разрумянившаяся Ульяна всплеснула руками:
– Ну что вы такое говорите! Прошу: в гостиную пройдёмте. Кто же добрых людей на куфне-то принимает?
В гостиной всё было завалено мешками и узлами; мебель – в неснятых парусиновых чехлах, всюду пыль и кавардак. С дачи мы вернулись поздно, разобрать вещи не успели.
Гость кокетничал:
– Чай, не дворяне. Нам, Ульяна Тимофеевна, в барских хоромах непривычно, не велика птица.
Я глядел восхищённо, будто глотая глазами картинку: загорелое лицо с пышными усами цвета половы, три лычки на погонах (значит, старший унтер-офицер), лохматая папаха на коленях. Обшитая галуном стойка воротника. Вместо солдатского сидора – пижонистый фанерный чемодан. А на груди – настоящий орден, Георгий!
Я не понимал, отчего у нашей прислуги в ушах «воскресные» серёжки; не замечал, как она краснеет, бросая несмелые взгляды на красавца-унтера.
– Николенька, шёл бы ты погулять, чего тебе в чаду куфонном сидеть? Тётушка Александра Яковлевна нескоро вернётся. Тогда и обедать будем.
– Ульяна, ну подожди. Мне же интересно.
Гость подкрутил усы, подмигнул:
– Да, дело было горячее. Как десятого, сталбыть, июля прибежали пароходы с войсками из Хабаровска, так его превосходительство велел вновь Амур хворсировать…
– Чего делать? – не поняла Ульяна.
– Хворсировать – это, барышня, всё равно что речку переплывать, да только по-военному, со стрельбой и, сталбыть, прочими опасностями.
– Надо же, – всплеснула пухлыми руками женщина, – я-то думала, что «форс» – совсем другое слово навроде пижонства. Глупая я.
– Вы, сударыня, отнюдь не глупая, а весьма справная женщина.
– Скажете тоже, – зарделась Ульяна, – девица я.
– Так вот, – продолжал гость, – в этот раз, говорю, всё было честь по чести, правильно, со всей дислокацией. Не то что давеча, когда нас косоглазые в засаду заманили, а евойное благородие Андрей Иванович геройство проявили и хладнокровие. Спасли, сталбыть, отряд, вывели к берегу. Да всё равно ведь конфуз! Ну и говорю: десятого июля как закрутилось! Артиллерия через реку палит, пароходы наши ревут, китайцы стреляют – грохот, шум, суета! Ну, переправились и пошли. И Сахалян взяли, и Айгун. Китайцев побили страсть, тысячи. Ну, и натурально евойное благородие господин подпоручик Ярилов опять геройствовал и нами командовал со всей строгостью, сталбыть. Цельную роту в атаку вёл, вот так-то. Ну, и ранили его, конечно.
– Ох! – побледнела Ульяна и рухнула на стул.
– Да не переживайте, – спохватился унтер, – легко ранили, вот как пчёлка жалит. Рукав малость посекло, когда на штурм редута пошли, а желтомазые картечью зачали палить. Ну, мы их к пушечным колёсам и прикололи, чтобы не баловали больше.
У меня при этих словах тоже сжало сердце. Но больше, чем страх, охватила гордость за брата.
– Я китайцев-то видала, и не раз. Косы у них, что у девиц, смешно. Но так-то люди вроде тихие.
– Это они, сударыня, тут тихие, потому как воли им не дают. А там они – чистые башибузуки. Солдата от хунхуза не отличишь, прости господи.
– От кого?
– Хунхузами у них разбойники. А самые злые – это бунтовщики, которых боксёрами прозвали. Наделали себе тайных обществ, нам жандармский ротмистр рассказывал. Как его? Во, я даже записал, чтобы не забыть.
Гость вытащил бумажку, сдул крошки махорки, развернул. Прочёл, шевеля губами:
– «Иминьхуэй». И ещё, «дадаохуэй».
– Да что вы такое говорите в приличном доме! – вскрикнула Ульяна.
– Вы плохого не подумайте, это их названия такие, на китайском языке. Китайцы – они завсегда на своём говорят, дикари. Мол, за справедливость они. А на деле – сицилисты, хуже наших бомбистов и жидов. Так о чём я? Да, сталбыть, награждён евойное благородие Андрей Иванович орденом Святой Анны. Третьей степени, конечно.
Унтер при этом не удержался: скосил глаза на свой новенький, сияющий крест.
– Мы-то знаем, что брата наградили, – нетерпеливо сказал я, – в газетах же публиковали. А вас за что?
– А меня, сталбыть, за участие в трёх штыковых атаках и взятие в плен вражеского командира. Вот отправили в столицу, чтобы, значит, орден-то вручить по всей полагающейся форме.
– Так вы скоро обратно? – спросила Ульяна.
– По случаю окончания срока уволен с действительной службы. А обратно не поеду, нет. Я, сталбыть, теперь буду место приискивать здесь. Уж больно мне Питер понравился: благородно, чисто.
– В швейцары пойдёте или по торговой какой части?
– Да ну. В швейцары старые идут, а я ещё о-го-го.
– Да, вы мужчина видный, – согласилась Ульяна.
– А по торговой части нам, кавалерам георгиевским, не к лицу. В приказчики никак нельзя. В полицию пойду. Чин мне положен – городовой старшего оклада, а там и в помощники околоточного недолго.
– Теперь столичным жителем станете.
– Да уж. Жизнь новая у меня зачинается. Разберусь, как что, да и женюсь. А что? Барышни очень даже тут красивые, как я погляжу.
И подмигнул Ульяне, которая щеками уже напоминала свёклу.
Я вдруг понял, что лишний здесь. Поднялся:
– Спасибо вам за рассказ, Федот Селиванович. Я пойду. Прощайте.
– Погодите, барин, – спохватился унтер, – вам же брат посылку передать изволили и письмо. Заболтался, чуть не забыл.
Гость расстегнул ремни чемодана, достал свёрток из синего шёлка, перетянутый кожаным шнурком.
– Вот.
– Благодарю вас.
Я прижал драгоценный свёрток к груди. Андрей не забыл меня! Даже подарок прислал с оказией. Глаза мои вдруг увлажнились, и я поспешил выскочить из кухни, чтобы не оконфузиться при незнакомце.
Дверь распахнулась, ворвался папа – в мундире, сияющий погонами. Скупо клюнул меня губами в макушку. Не поздоровавшись, порывисто спросил:
– Где? Где посыльный от Андрея?
– Там, – я махнул рукой, – на кухне.
Отодвинул меня, пошагал по коридору.
Завизжал стул, гость браво начал:
– Ваше высокоблагородие, старший унтер-офицер второй роты восточносибирского…
– Вольно, голубчик. Что Андрей Иванович?
Дальше я не слушал.
Взял трость, довольно ловко спустился по лестнице. На улице шумела листва, воробьи купались в луже. Кричал дворник-татарин на мальчишек:
– У, шайтан, куда забор полез? Вот я околотощному скажу.
Всё как обычно. Будто этот мир и не знает, что мой брат стал героем.
Я оглянулся: дворник скрылся в своей берлоге.
Отодвинул скрипнувшую доску, забрался под голубятню. Здесь был полумрак, голубиные пёрышки везде, терпко пахло птичьим помётом. Сел на шершавую доску, положил подарок Андрея в пятно солнечного света.
Потрогал дрожащими пальцами гладкий шёлк и принялся раздирать тугой узел.
Там оказался небольшой немецкий бинокль, шестикратный, обтянутый чудесно пахнущей чернёной кожей, почти не поцарапанной; медные окуляры чуть тронула зелень, а вместо кожаного ремешка был витой шёлковый шнурок. В свёртке, кроме бинокля, оказалась записка. Как ни был подарок прекрасен, первым делом я развернул листок. Ничего особенного: несколько строк, пожелание успешной сдачи испытаний по окончании первого класса и объяснение, что «цейс» – это трофей, взятый с боем у боксёрского начальника; а принадлежал ранее, видимо, какому-то несчастному немецкому коммивояжёру, судьба которого незавидна – китайцы расправляются с европейцами жестоко…