– Отчего же, ваше благородие?
– Потому что ты, Краснов, пустое место.
Заржали, и Краснов – пуще всех. Повеселели.
– Всё, братцы, начали. Не первый наш бой и не последний, справимся. Чья рота ловкая да тёртая?
– Четвёртая! – хором.
– С богом!
Подождал, пока командиры разойдутся по подразделениям. Махнул рукой: пошли.
Продирались сквозь заросли; на крутом склоне подошвы скользили, приходилось хвататься за колючие ветки кустарника. Обдирали ладони, матерились вполголоса.
Ярилов глянул на часы: рота опаздывала. Зашипел:
– Передать по цепи: шире шаг. Шибче, ребятки, время выходит.
Рота пыхтела, звякала амуницией; шуршали сорвавшиеся камешки. Будто огромное животное неохотно ползло по склону вверх, мучаясь сомнениями.
Андрей усмехнулся. Прошептал:
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!
Успели. Поручик в последний раз взглянул на часы. Выбросил разлохмаченный прутик. Скомандовал:
– Примкнуть штыки.
Зазвенело железо, защёлкали фиксаторы. Словно ключик вставили в замок.
– Бамм!
Лопнуло ватное облачко шрапнели. Тут же затрещали залпы пятой роты.
Японцы принялись отвечать: склон вдруг рассекла по горизонтали линия вспышек, неприятно ударили по ушам выстрелы. Ярилов поморщился: совсем близко. Выдернул шашку, поднял над головой, махнул: пошли.
От кустов до ближнего окопа – едва сотня шагов, но вверх по склону особо не побежишь. Карабкались, скребя сапогами, отталкиваясь прикладами; штыки качались вразнобой. Полминуты, минута. Увидели!
Японцы завопили, начали палить в упор; пули высекали искры из камней и кровяные фонтанчики из тел, но четвёртую было уже не остановить.
– Ырра! – исторгла сотня задыхающихся, захлёбывающихся глоток. Переваливались через невысокий бруствер, сыпались в мелкую траншею. Дрались яростно, били на выдохе; штыки скрежетали о штыки, приклады скребли тесные окопные стенки; падали, сцепившись, на дно, и там, в пыли и мате, выдавливали глаза, душили окровавленными пальцами, грызли вражеские лица зубами…
Закончилось всё в три минуты, от силы – в пять. Уцелевшие карабкались по склону, им стреляли вслед – мало кто ушёл.
Андрей вытер шашку об узкую спину лежащего на бруствере японца, долго не мог засунуть в ножны: сталь сопротивлялась, будто не напилась, будто хотела ещё…
А может, просто дрожали руки.
Подозвал:
– Калинин, дай нашим сигнал.
Унтер кивнул. Нагнулся над трупом в распахнувшемся мундире, подцепил исподнее лезвием, порезав нечаянно и кожу; потемневшая мёртвая кровь сочилась нехотя, едва-едва. Оторвал полоску ткани, нацепил на штык, принялся размахивать: мол, взяли траншею.
И тут очнулся пулемёт.
Выше, шагах в пятидесяти. Бил в упор; Калинин взмахнул своей тряпкой, будто прощаясь, и рухнул ничком. Пули рвали всех без разбору: мёртвые вздрагивали, словно живые, а живые становились мёртвыми.
Андрея ударило в плечо: ещё повезло, едва успел упасть на четвереньки и в таком неприглядном виде доковылять до изгиба траншеи, прячась от огня.
– Вот чёртова тарахтелка, – бормотал Краснов, – стрекочет и стрекочет, будто у него там патронный завод. Ваше благородие, кровь у вас. Эй, санитара сюда, ротный ранен!
Ярилов поморщился: правая рука не слушалась, рукав кителя побурел, напитался горячим.
– Засранцы. Погон оторвался.
– Это хорошо, это славная примета, – торопился Краснов, – значить, повышение вам выйдет, ваше благородие. Штабс-капитан будете, четыре звёздочки, больше ни у кого нету, хе-хе. Да где там санитар ползёт, а? Жопой в траншее застрял? Вот выйдем из боя – я ему, толстомясому, порцию-то урежу.
– Плюнь ты на санитара, Краснов. Пулемёт сбить требуется. Пока он цел – ни нам головы не поднять, ни полку двинуться.
– Ага. Оно конечно. Чем сбить-то? Пальца не высунуть, так шпарит, зараза. Что моя зазноба в Уссурийске: сыпет – не заткнуть.
– Ручная бомба у кого? У Потапа?
– Точно!
Унтер крикнул:
– Передайте по цепи: Потапа сюда.
Здоровенный стрелок пробрался, ругаясь:
– Чёртовы макаки, справный окоп вырыть не могут. Узко, едва пролез.
– Слушай, Потап, – поручик поморщился, тронув плечо, – бомбочка всего одна, так что уж постарайся. Подползёшь шагов на двадцать – только тогда, чтобы наверняка. И помни: должна головой воткнуться, боком не сработает.
– Дык учили, – развёл широченные ладони здоровяк, – система Лишина, хыкрыстеристики и недостатки. Помним.
– Давай.
Потап отдал винтовку унтеру. Подумал, снял скатку и бандольер с подсумками. Объяснил:
– Ловчее кидать будет, не помешает амуниция.
Надел колпак на гранату, повернул до щелчка, ухватился за деревянную рукоять, перевалился через бруствер.
Полз неторопливо, как белый медведь к полынье. Пулемёт ожил, когда оставалось шагов тридцать.
– Чёрт, – выругался Краснов, – чуток не успел.
Потап вздрогнул от ударившей пули. Пыхтя, встал на колени. Потом – во весь рост.
Пулемёт вдруг осёкся, будто испугался. А может, кончилась лента.
Потап размахнулся, как в деревенской драке – широко, со вкусом. Граната полетела по крутой дуге, угодила в щит – жёлтая вспышка ударила в глаза, бабахнуло; завизжали осколки, вырезая пулемётный расчёт.
Потап так и остался лежать, скалясь в мёртвой улыбке.
– Идут. Много, что твоя саранча.
– Краснов, передай по цепи: целик нуль, стрелять по команде.
Ярилова перевязали, но чувствовал себя скверно: кровопотеря велика. Подозвал ординарца:
– Дуй к подполковнику.
– Ваше благородие, а записка?
– Не видишь – писалка вся вышла. Без руки я, бестолочь. На словах скажи: японцев до тысячи штыков, не удержим позицию, нужна подмога. Давай, живо.
– Так точно, вашбродь.
Андрей смотрел, как ординарец бежит вниз по склону зигзагами, словно заяц от гончих. Проводил взглядом до зарослей и отвернулся.
Не видел, как ординарца настигла шальная пуля, сбила с ног: кувыркнулся и замер.
Густые цепи накатывались, словно волны в Канагаве: тёмно-синие мундиры, мелькающие белой пеной гетры; жёлтые околыши, будто солнечные зайчики на гребнях. Убитые оставались бесформенными кучками, но вал катил вниз – неудержимо, как цунами.
Залп, залп, ещё залп; прореженная цепь уплотнялась, заполняла промежутки: так вода мгновенно затягивает воронки взрывов.
Рота уже не слышала приказов, распалась на отдельные куски – где ещё стреляли, а где уже встречали в штыки достигших траншеи японцев…
Ярилов неловко вырвал левой рукой наган из кобуры. В глазах всё плыло. На бруствере вздыбилась тень. Выстрелил: тёмно-синий силуэт исчез, на его месте выросли три.
Слева и справа хрипела и выла рукопашная: хруст, скрежет, крик. Поручик несколько раз щёлкнул курком вхолостую: опустел барабан. Неловко пытался выдернуть шашку левой рукой.
Не успел.
Японцы навалились, каждый норовил дотянуться штыком, услышать треск рёбер русского офицера – чтобы заглушить ужас, забыть жуть этой смертельной атаки.
Перед глазами бежал по солнечному огороду, отмахиваясь от пчёл, шестилетний Николенька и кричал:
– Братик, Андрюша, как же так?
– Как же так?
Я комкал бланк телеграммы, и казённые слова расплывались, распадались на буквы; буквы норовили уползти, скрыться в дымке моих слёз.
Как же так, братик? Мы едва обрели друг друга; мы шли к этому долгих четырнадцать лет; и вот, когда до нашего объятия осталось мгновение – ты не дошёл.
Остался там, в чужом окопе, в чужой земле; чужая сталь разорвала твоё сердце, полное любви.
Подмога не пришла. Я не успел, брат; я никогда не прощу себе.
Никогда.
Глава восьмаяФорт Брюса
29 сентября 1904 г., Финский залив
Пароход отошёл от пристани на Восьмой линии; назывался он «Заря», будто в насмешку: в то утро зари не было, и днём не было солнца – один вязкий туман; болезненный, как отхаркивание чахоточного.
Утром меня встретил у входа в гимназию надзиратель. Было плевать, хотя где-то на донышке по привычке всколыхнулся страх: просто так Рыба Вяленая не стал бы опускаться до какого-то пятиклассника. Не иначе, мы с Купцом чего-то натворили, сами того не зная.
Рыба снял пенсне, принялся протирать его клетчатым носовым платком; без стёкол он вдруг перестал быть грозным и желчным, щурился на меня как-то беззащитно и… По-человечески, что ли. Ещё он покашливал, словно простудился.
– Кхе. Значит так, Ярилов. Директор гимназии, весь преподавательский состав. И я, разумеется. Словом, сочувствуем твоему горю. Потерять брата… Да. Приняли решение освободить тебя от занятий на три дня. Чтобы, значит. Кхе.
От отвернулся и принялся сморкаться в тот же платок.
Кажется, он плакал.
Я подождал, но продолжения не было. Развернулся и пошёл.
Вслед донеслось:
– А вы куда, Белов, не поздоровавшись? Что это у вас над губой, гуталин? Ах, усы-ы! Что вы говорите! У вас пять минут, и чтобы никаких усов, иначе я возьму в кабинете естествознания щипцы и вырву ваши каплеуловители по одному волоску. Без разговоров! Марш!
Волшебство кончилось: Рыба вновь превратился в грозного гимназического надзирателя.
Я не стал заходить домой, а сразу отправился на пристань; билет на пароход до Кронштадта стоил шестьдесят копеек, немало, но деньги у меня были – заплаканная тётя Шура выдала три рубля с полтиной, чтобы заплатить за чай до конца года.
Отец неделю как вернулся в Кронштадт из Либавы, где заканчивалась подготовка Второй Тихоокеанской эскадры к отплытию; он собирался приехать в Петербург на днях, но я больше не мог ждать. Я обязательно должен был повидать папу, показать ему последнее письмо, написанное ещё живым Андреем. Сказать, что теперь я всё знаю, всё понимаю: и горе брата, и причину его, отцовского, стремления уехать подальше, куда угодно – на Аландские острова, в Гапсаль, в Гельсингфорс… Лишь бы не быть в доме, где умирала его жена и моя мама; лишь бы пореже видеть меня, невольного виновн