– Да где же мы найдём?
– Да хотя бы энтот молодой человек.
Дарья поглядела на меня, растянула безгубый рот в карикатуре на улыбку и стала вылитая жаба.
Её спутница обернулась…
Я замер. Это была та самая Ольга, что снилась мне с января: серые глаза, золотые локоны. Она зябко передёрнула плечами, глубже засунула руки в муфту и улыбнулась, обнажив на миг жемчужные зубы.
– Господин гимназист, вы тоже в Кронштадт?
Дарья пробурчала:
– Да зачем ему, такие мальчишки на конке прицепом ездят.
Я пропустил грубость (но не забыл) и шагнул к лихачу:
– Голубчик, туда и обратно, Екатерининская улица в Кронштадте. Плачу червонец. Ну, и барышень довезём.
Лихач повеселел:
– Во, другое дело, федосьины волосья. Со всем нашим удовольствием, барин!
Я поклонился:
– Сударыни, позвольте представиться: Николай Ярилов.
– Дарья Развозова, – буркнула толстуха.
Сероглазая вновь улыбнулась, сдёрнула перчатку:
– Ольга Корф.
Я осторожно взял её тонкую, замёрзшую руку и попытался поцеловать – она отдёрнула и сердито сказала:
– А вот этого не надо, я вам не архиерей.
И пожала: узкая ладошка оказалась неожиданно сильной.
Я подсадил сначала толстуху, потом обошёл экипаж и помог Ольге: расчёт был на то, что она сядет посередине, а я – рядом с ней. В этот раз она не ругалась, а опёрлась на мою руку и даже сказала «спасибо».
Этот день явно складывался удачно.
Колючий ветер в лицо покусывал, возбуждая; неслись мимо ледяные поля, как во сне; снег розовел, словно клюквенное мороженое – закат уже был близок; пристяжные отворачивали красивые головы в стороны: они отпечатывались на фоне неба, словно вырезанные из чёрной бумаги уличным мастером силуэтов.
Звенели колокольчики на дуге; звенел колокольчиком серебряный смех Ольги – я был сегодня в ударе, то читая на память Брюсова, то в лицах изображая педагогический совет гимназии…
Они хохотали; рассказывали о своей учёбе и о хозяйке квартиры, которая извела придирками; но ничего, они нашли уже другое жильё и на днях переедут.
Оказалось, что девушки – «бестужевки»; здание курсов было на Десятой линии, я часто ходил мимо, обычно в компании Купца. Приятель перешучивался через ограду с гуляющими на переменах курсистками, нередко довольно рискованно и даже скабрёзно; я хохотал, как умалишённый, поддерживая Серу в этом дурацком развлечении. Сейчас мне было стыдно: а вдруг Дарья и Ольга видели это и теперь припомнят мою глупость, примут за хама и дурака?
Стараясь спрятать смущение, во время этого путешествия я много говорил и о вещах серьёзных: о войне и экономике, истории и литературе. Дарья пыхтела и что-то ляпала невпопад; зато замечания Ольги были отточены, словно итальянский стилет; и поражали, как стилет, когда она тонко язвила по поводу многочисленных провалов в моих знаниях.
Но всё это ерунда: главное – она была совсем рядом, и смеялась звонко, и пахла особенно (наверное, лавандовой водой, но я не специалист в женских ароматах). А её бедро… Оно жгло нестерпимо, жарко; я не понимаю, как чувствовал это сквозь груду зимней одежды, которая была на нас обоих – и тем не менее…
Она вдруг наклонилась, заглядывая через меня на правую сторону саней:
– А там что за строение? Совсем рядом.
Лихач обернулся и сказал:
– Так это шатёр для путников. Как раз половину проехали. Лошадкам передохнуть, седокам чаем согреться.
– Вы угостите нас чаем, Николай? Никола-ай! Заснули?
Она рассмеялась и вернулась на своё место.
Когда она рассматривала стоянку, то, наклонившись, задела меня грудью – едва; её ароматные волосы коснулись щеки.
Ещё немного – и моё сердце остановилось бы навсегда от наслаждения.
– Конечно, – просипел я севшим голосом, – угощу.
Народу в шатре было совсем немного; лёд застелен затоптанными коврами, на щитах стояли жаровни для обогрева – в них моргали, умирая, красные угольки. Трактирщик в белом переднике поверх тулупа налил нам дымящегося чаю из сияющего двухвёдерного гиганта; я увидел груду сдобы, накрытой полотенцем, и спросил:
– Барышни, не желаете ли сайку или булочку с маком?
– Не стоит, мы совсем не голодны, – поспешно сказала Дарья, жадно вдыхая тёплый запах.
– Не слушайте её, она всегда есть хочет, – рассмеялась Ольга, – да и я не откажусь. Мы вас сильно разорили своими прихотями?
– Нисколько, – самоотверженно сказал я, пытаясь на ощупь пересчитать медяки в кармане; ассигнации, выданные Тарарыкиным, я доставать не решался, так как они были предназначены лихачу.
Девицы пили чай и хохотали; я едва отхлебнул – мне не терпелось вернуться в повозку, чтобы вновь ощущать её горячее бедро, её запах…
Возница ругался с коллегами, размахивая руками. Когда выходили из шатра – остановил меня:
– Такие дела, господин гимназист: на наезженной-то дороге вдруг полынья случилась, цельный экипаж туда ухнул. Двое потонуло. Я уж при барышнях не стал говорить, они существа впечатлительные, федосьины волосья. Ещё плакать будут.
Я подумал, что Ольга вряд ли бы испугалась – не в её характере. Но вслух сказал:
– Да, голубчик, всё верно. И что теперь?
– Полиция там, затор – словом, задержка. Но наши уже севернее путь пробили, так что совсем немного крюка дадим, не сомневайтесь. Опоздаем на четверть часа, от силы пол, не больше.
Я был готов его расцеловать: на целых пятнадцать минут дольше продлится это счастье – быть рядом с ней!
Но в повозке меня ждало страшное разочарование: Ольга села слева, а в середину взгромоздилась Дарья – на том дурацком основании, что ей сбоку поддувает.
Она постоянно ворочалась, цепляя меня жирным плечом; и пахло от неё какой-то ерундой: аптекой пополам со слежавшимся барахлом из сундука моей тётушки.
Разговор погас, как фитилёк без масла; лишь иногда вспыхивал. Вдобавок Дарья задремала, пуская пузыри и присвистывая.
Ничто дольше в моей жизни не длилось, чем эти томительные минуты…
Ольга вдруг спросила:
– А сколько вам лет, Николай?
Я замер. Ей, выходило, было не меньше семнадцати; признаваться, что мне нет ещё пятнадцати, совершенно не хотелось.
– Шестнадцать.
Мне стало жутко стыдно; не то, чтобы я никогда не врал, но не очень любил это дело; а сейчас ложь вообще казалась мне святотатством.
Не знаю, чем бы кончилась эта неловкость, но Ольга неожиданно вскрикнула:
– Ой, что это?
Я глянул.
На нас надвигался тот самый форт, что глубоко поразил меня во время осеннего путешествия на пароходе; теперь его стены были покрыты изморозью и сияли в вечерних лучах, будто орошённые кровью.
– Брюсов форт, – проявил я осведомлённость, – не пугайтесь, просто он выглядит…
– Выглядит прекрасно, – сказала Ольга, – очень красиво. Загадочно и романтично. Словно там сидит грустный Влад Цепеш и никак не дождётся дружков-вампиров, чтобы устроить попойку.
Она рассмеялась: и зубы её в закатном свете были не ослепительно-белыми, а розоватыми.
Словно испачканными в крови.
Глава девятаяОльга
20 декабря 1904 г., Санкт-Петербург.
«…Гремел оркестр на перроне Николаевского вокзала; шпалерами стояли гвардейские полки и кричали «ура». В публике оживление:
– Что случилось?
– Как, вы ещё не знаете? Доблестные мичманы Ярилов и Купцов отправляются выручать Порт-Артур на поезде собственной конструкции! Теперь япошкам точно крышка!
Николай и Серафим стояли рядом, красивые и стройные, принимая восторги народа с достоинством античных героев. Вдруг из толпы прилетел букетик цветов, упал под ноги; Ярилов нагнулся, поднял. Прочёл надушенную лавандовой водой записку, вложенную в букет; ни одна черта не дрогнула на мужественном лице.
– От неё? – понимающе спросил друг.
– Да, – ответил Николай, – обещает ждать хоть вечность и умоляет об ответной любви. Но всё это пустяки: нас ждёт дело.
Оркестр грянул прощальный вальс:
Этот поезд идёт на Восток,
С моих губ уже стёк
Поцелуй-лепесток;
Петербург от тумана промок
И теперь он надолго далёк…
Последний звонок; сдвоенный локомотив выпустил белые клубы пара, скрывая сцену прощания; поезд тронулся, набирая ход.
Ярилов стоял у узкой бойницы, прикрытой стальными жалюзи, и смотрел, как несутся мимо голые зимние деревья и снежные просторы; вот проехали Волгу, вот уже граница Азии и Европы.
За вагонным стеклом танцевал
Работяга-Урал,
Величавый Байкал;
Я приеду, столичный вокзал!
Главных слов я ещё не сказал…
Позади притихшая под снегом тайга, вырезанные на синем небе чёрные горные хребты; рельсы, проложенные прямо по льду Байкала. Вот уже даурские степи; преодолён Хинганский хребет. Здравствуй, Маньчжурия!
Блиндированный поезд секретного проекта: два бронепаровоза (чтобы шибче тащить состав); бронеплощадки, вооружённые пушками и пулемётами; за узкими броневыми щелями – зоркие стрелки, отобранные из лучших по всей армии. Вот особый вагон (о нём речь позже); а вот бронированный салон начальников поезда – героических мичманов…»
– Слушай, а чего мы всё мичманы? Мы ими уже были, когда топили адмирала Того. Неужто не заслужили повышения?
– И то правда. Пора бы уж лейтенантами быть.
«…в салоне лейтенантов Ярилова и Купцова – отдельные купе, ванная и душ с горячей водой, буфет. Библиотека и зал электрического синематографа; и вообще всё на электричестве, ярко сияют лампы. Аппарат Бодо и телефонный коммутатор связывают поезд со всем миром; и даже искровой радиотелеграф, чтобы получать сообщения в пути, а не только на станциях.
Но вот Харбин; на перроне встречает толпа в сияющих эполетах и аксельбантах.