– Николенька! Что же так долго? А у нас гости. Вернее, новые жильцы, но Александра Яковлевна велела их чаем напоить в честь знакомства. Проходи же скорее.
Мне вдруг очень захотелось горячего чаю с булкой, и я не стал отказываться, ссылаясь на домашнее задание. Снял калоши, повесил шинель. Из столовой донёсся девичий смех; я вздрогнул – мне он показался знакомым. Зачем-то заглянул в зеркало, провёл рукой по волосам; снял, протёр платком и вновь водрузил очки. Огладил гимнастёрку и вошёл в столовую.
– А вот и наш младший вернулся из гимназии, – сказала тётя Шура, – знакомьтесь, барышни, это…
– Николай! Знаем, знаем этого благородного молодого человека!
За столом Дарья Развозова. И, конечно, Ольга Корф.
Я сглотнул комок. Сердце заколотилось, как пулемёт Максима.
Толпа на Невском: хохот, улыбки, поздравления с Рождеством от незнакомых людей, праздничная сутолока.
– Пойдём на Бриллиантовую?
– Куда? – удивился я.
Ольга рассмеялась:
– Не обращайте внимания, это мадмуазель Развозова так Большую Морскую называет. Мечтает поглазеть на богатые витрины с украшениями и французскими туалетами. Мещанка ты, Дашка.
Дарья надула толстые щёки и пробурчала:
– Конечно, некоторым жизнь даёт, так они отказываются. А некоторые, может, наоборот, мечтают хоть денёк пожить по-человечески.
– С чего ты взяла, что там живут по-человечески? Одно враньё. Ложь и деньги, деньги…
– Погодите, – сказал я, отчаянно не понимая, – вы о чём?
Ольга взяла меня под руку и сказала:
– Да ерунда, глупости всякие. Пройдёмся вдоль Мойки?
Я готов был пройтись хоть по берегу Стикса, хоть по лезвию Тянь-Шанского хребта – лишь бы с ней рядом. Слышать смех, вдыхать аромат. Но, конечно, не сказал это вслух – просто пошёл, куда она захотела, бережно прижимая к боку её локоть.
Кирпичная труба на рыбной барже дымила; густой и сложный запах – копчёностей, дыма, рыбьей требухи и сырости. Я постарался быстрее пройти мимо, но Ольга, наоборот, втянула тонкими ноздрями – и попросила:
– Давайте заглянем? Обожаю всё рыбное. Я, наверное, русалкой родилась, а меня – силком на берег.
И засмеялась.
Внутри садка было шумно, влажно; народ толпился у чанов с живым серебром, выбирая себе лакомства на праздники.
– Икра! – вскрикнула Ольга и рванулась к окорёнкам с черными мелкими жемчужинами.
Я вздрогнул: на икру мой бюджет рассчитан не был; но девушка обворожительно улыбнулась дядьке в кожаном перемазанном фартуке поверх тулупа:
– Можно ли попробовать?
– Конечно, барышня, – обрадовался дядька, – вот, извольте, паюсная, севрюжья.
Отломил булку, зачерпнул ложкой, помазал, протянул.
Ольга ела, прикрыв глаза – будто прислушивалась. Кивнула:
– Хороша. А ещё?
Потом была белужья зернистая, потом осетровый пробой; Ольга хвалила, кивала, говорила что-то про «ядристость», посол и зрелость; дядька крякал и с удовольствием с ней спорил.
– Спасибо, уважаемый, – сказала наконец; подхватила меня под локоть и повела прочь от прилавка.
– Так это. Брать-то будете?
– Поглядим. Походим, попробуем, – ответила девушка через плечо, и мы растворились в толпе покупателей.
– Всегда она так, – пропыхтела Дарья, – добрый фунт слопает – пробует, мол. И всё бесплатно. Хитрованка.
Ольга рассмеялась; а мне одновременно стало и неловко, и смешно от такой лисьей хитрости.
Выбрались из садка по обледенелым сходням; Оленька притворно вскрикивала, скользя ботиками, и хваталась за меня; её бледные щёки разрумянились, глаза сияли.
Потом мы катались с невысокой горки, поставленной прямо на невском льду; потом дошли до стойбища самоедов. Полудикие дети заполярной природы щеголяли в вышитых бисером кухлянках; невысокие, с телёнка, олени мягкими губами брали с ладоней подсоленный хлеб, купленный у их хозяев за копейку.
– Прокатимся? – спросил я, глядя на украшенные цветными тряпочками нарты и доставая полтинник.
– Да, непременно! – воскликнула Дарья.
– Вам не стыдно? – рассердилась Ольга. – Посмотрите на этих несчастных животных: у них разбиты ноги, вытерта шерсть постромками. И такие грустные глаза! Вам развлечение, а им – тяжкий труд. Ещё и каюр будет лупить тяжёлым шестом по спине, чтобы шибче бежали. Нет, нет, ни за что!
И пошла к берегу.
Всё-таки она – удивительная. Настроение её прыгало, как стрелка барометра где-нибудь на мысе Доброй Надежды; и угадать направление очередного прыжка не было никакой возможности.
Из кабака вывалились двое: рабочие, судя по подбитым ватой пиджакам и сапогам гармошкой. Были они сильно пьяны. Один харкнул на снег, поправил картуз и сказал, глядя на моих спутниц:
– Ишь ты, гладкие какие девки. Такую за жопу и…
Я вспыхнул мгновенно. Подскочил, поймал его тростью под коленку и опрокинул на снег; второй попытался кинуться на меня – я лишь отступил на полшага, пропустил мимо себя неуклюжую тушу и придал дополнительного ускорения, врезав по затылку.
Фабричные поднялись и вновь попёрли; были они здоровенные, красные, злые, но я защищал честь девушек и был необычайно спокоен и расчётлив: встретил одного ударом наконечника в солнечное сплетение – тот охнул и упал на колени; второму врезал ладонью по уху – он завизжал, уронил картуз и схватился за голову.
– Немедленно извинитесь перед дамами.
Первый, всё еще сидя в снегу, грязно заругался, но товарищ заткнул ему рот ладонью и прохрипел:
– Виноваты, барин, сглупили-с. Не повторится.
– Извинения приняты, господа. С Рождеством.
Я повернулся и пошёл к курсисткам; и только сейчас почувствовал, как бешено колотится пульс, не хватает воздуха, а руки дрожат.
– Какой вы! – сказала Дарья, восхищённо глядя на меня.
– Какой вы, Николай, бессердечный, – резко продолжила Ольга, – они – несчастные люди. Приехали из деревни, бросив свои семьи; хозяин держит их в грязном бараке, больше похожем на хлев, по двадцать человек на пяти квадратных саженях. Друг у друга на головах, клопы, вши; работа по двенадцать часов, тяжёлая и опасная, в чаду и жаре литейного цеха, или наоборот – на морозе; мизерную плату отбирает мастер, штрафуя за всякий пустяк. На свои копейки напились в честь праздника – и на тебе! Схлопотали палкой.
– Но как же! Они ведь оскорбили вашу честь своими грязными намёками.
– Ничего страшного, мы бы не переломились. Зато лишний раз не проявили бы своё барство, своё сословное презрение.
– То есть надо было звать городового?
Корф молча оглядела меня сверху донизу, будто ледяной водой окатила. Сказала презрительно:
– Неужто вы способны ябедничать полиции? Не ожидала от вас, Николай.
– Да я никогда, – растерялся я, – наоборот, решил всё сам, как и должно с хамами, оскорбившими честь…
– Прекратите про честь! Пролетарии – как дети; не они виноваты, что ведут себя так. Условия их жизни, отсутствие культурного воспитания – не их вина, а наша! Мы должны обеспечить им достойную жизнь, сражаться за их права, которые они по темноте своей даже не осознают!
Признаться, я растерялся от такого напора; обвинения были несправедливы, – но я не знал, как им возражать. Прозвучали бы они из иных уст – я бы, возможно, нашёл аргументы, но ведь это была Ольга…
– Хорошо, – сказал я примирительно, – в следующий раз я обязательно уточню, пора уже вас защищать от убийцы с ножом или поинтересоваться прежде, сколько классов церковно-приходской школы он окончил.
Дарья фыркнула; Ольга же сказала ледяным тоном:
– Не смешно, Николай. Извольте вернуться к этим несчастным и извиниться за то, что их ударили.
Настала пора вскипеть мне:
– Извиняться перед пьяным быдлом за то, что поставил их на заслуженное место? Никогда!
– Не смейте называть их быдлом!
– А кто они? Быдло и есть.
– Вы вновь произнесли это слово! Ещё раз – и мы поссоримся навсегда.
Я медленно остывал – как остывает орудийный ствол после выстрела. Кивнул:
– Хорошо, я обещаю больше никогда его не говорить. Но и извиняться…
– Не перед кем, – встряла Дарья, – убежали ваши мастеровые.
Я проводил девушек до Третьей линии – у них там были какие-то посиделки с однокашницами; за весь путь мы не проронили больше ни слова.
Всё праздничное настроение куда-то испарилось.
На всенощную я не пошёл, сославшись на плохое самочувствие; тётушка и не настаивала.
Зашёл в свою комнату. Лёг не раздеваясь. Ветви тополя деликатно скребли в оконное стекло, будто пытаясь утешить меня.
3 января 1905 г., Санкт-Петербург
Спал я плохо: мучила мысль, что мы поссорились навсегда; что никогда больше не случится совместная прогулка, её лёгкие шаги рядом, её смех, сияющие глаза и случайно выбившийся из-под шапочки локон на моей щеке…
Так прошла неделя; совершенно незаметно минул Новый год. Я уходил из дома пораньше, чтобы не встретиться с ней ненароком в коридоре. Бродил по праздничному городу в ледяной тоске. Или запирался в своей комнате, стараясь отвлечься чем угодно – решал математические задачи, писал заданное на каникулы латинское сочинение.
В тот день я сидел в папином кабинете и читал. Меня удивил деликатный стук: ни тётя Шура, ни Ульяна не стали бы спрашивать разрешения.
– Войдите.
Это была Ольга. Как ни в чём не бывало села рядом, болтала что-то про весёлую вечеринку с граммофоном, шарадами и фантами.
– Жаль, что вас не было с нами, Николай.
Меня вдруг объяла ревность: она танцевала с кем-то, смеялась; её тонкие пальцы лежали на чужом плече. Думать так было глупо – и это ещё больше злило меня.
– Я не танцую. Пустая трата времени.
– Верно, – неожиданно легко согласилась она, – гораздо интереснее хороший разговор о важном и волнующем.
– О мистических романах мадам Крыжановской? – ядовито поинтересовался я.
– Это дурно, Николай.
Ольга рассердилась – и сделалась премиленькой.