– Дурно, что вы так думаете обо мне. В нашем ханжеском обществе принято считать женщин существами второсортными, неспособными на серьёзные мысли. Вы не видите в нас равных, подсмеиваетесь; вы давно определили, что наша единственная судьба – это детская, пяльцы и дурацкие слезливые романы про несчастную любовь, принцесс и храбрых рыцарей. А времена изменились! И вам, мужчине вроде неглупому, придётся с этим смириться.
Я промолчал, удивлённый натиском. Но больше ошарашенный её словами про меня. Надо же, я – не сопляк-пятиклашка, а мужчина!
– Ладно, не будем ссориться. Что теперь читаете?
– Вряд ли вас заинтересует. Учебник для флотских минёров. Сейчас – главу о взрывателях.
– Ударных или гальванических? – живо спросила она. – Согласитесь, что использование растворения сахара в морской воде для предохранителя было остроумным решением.
Надо ли говорить, что я был поражён?
Потом она болтала про нитроглицерин и динамит, про гремучую ртуть и возможность собрать бомбу или зажигательный снаряд из подручных материалов, приобретённых в аптеке и москательной лавке; я только хлопал глазами.
– Дадите почитать?
На обложке был номер и штамп «Для внутреннего пользования»; но я ответил:
– Конечно, если обещаете, что не станете выносить её из дома.
– Да-да. Скажите, Николай, а завтра у вас будет свободное время? Я предполагаю совершить опасное путешествие, и лучше спутника, чем вы, мне не найти. До сих пор не забуду, как вы легко разобрались с теми двумя громилами. Я, кажется, не поблагодарила вас? Но это легко исправить.
Она приблизилась и поцеловала меня в щёку.
– Ну так что?
– А?
Я был словно контуженый и не понимал, что она хочет.
– Проснитесь же, – рассмеялась Ольга, – вы сопроводите меня в логово дракона?
– Да. Да, разумеется.
Я даже не спросил, куда мы пойдём.
В маленький зал набилось добрые две сотни; было душно, жарко; капли пота на красных лицах, капли влаги на ободранных стенах. Густо пахло махоркой, сырым луком, дёгтем от смазных сапог; публика была одета просто, в короткие пальто, пиджаки поверх косовороток – но встречались и недорогие тройки с серебряными цепочками часов.
На входе стояли мрачные пролетарии и отсекали чужаков, однако Ольга ловко спряталась за чьими-то широченными плечами, схватила меня узкой ладошкой и прошептала:
– Давайте же, мой рыцарь, смелее! – Так мы и проскочили.
На нас косились, но пока вопросов не задавали. Ораторы сменялись, говорили горячо, однако косноязычно; я не понимал сути, да и не пытался вникать. Что-то про жадных фабрикантов и обнаглевших в своём произволе мастеров; о несправедливом увольнении четверых рабочих деревообделочного цеха Путиловского завода и необходимости проявить солидарность; ещё какие-то громкие и пафосные слова, лишённые для меня малейшего смысла.
Ольга прижалась и зашептала, почти касаясь влажными губами моей щеки:
– Здесь Василеостровский отдел Собрания фабрично-заводских рабочих, а всего их по городу одиннадцать. Очень сильная организация, многолюдная, но неправильная; вождём у них поп Гапон, а какой от попа толк?
– Да, – выдавил я.
– Вам неинтересно.
– Очень интересно. Продолжайте, прошу вас.
Я был готов выслушать от неё хоть полный текст таблиц Брадиса; совершенно неважно, что она говорила: меня трясло от этой близости губ, от аромата, побеждающего вонь чеснока и ворвани.
– Составим петицию и передадим государю-императору, – говорил очередной выступающий, – дабы узнал о нуждах народных из наших уст. Вокруг царя-батюшки засела жадная свора министров и генералов; не доносится до монаршего уха наш стон. Узнает он всю правду. И пожалеет свой народ православный!
Вылез какой-то плешивый; неистово крестясь, закричал:
– С нами бог! Пойдёмте же! Всем миром, с жёнами, с детьми. Если надо, умрём за правду, за царя-помазанника. Себя убьём. Прямо там, на площади, перед дворцом: пусть видит, как мы верим в него и любим!
Его призывы встретили с какой-то религиозной экзальтацией: некоторые принялись кричать, плакать; другие просто зааплодировали. Я принял это за долгожданный знак окончания и оглянулся в поисках лучшего пути к выходу.
– Это неправда! – зазвенел серебряный голос. – Царь Николай – главарь капиталистической шайки, сам первый кровопийца. Японская война произошла из-за его жадности, из-за лесной концессии в Корее; и что теперь? Солдатская кровь проливается зря, и здесь…
Я был ошарашен не меньше окружающих; все замерли и слушали речь, выкрикиваемую Ольгой.
– …не просить, а требовать! Не кланяться, а настаивать! Не мирное шествие, а революция!
Её схватили и потащили вон; кто-то заголосил:
– Провокация! Выгнать её, стерву.
Я пробился сквозь возбуждённую толпу, отодрал чью-то крепкую руку от её локтя – меня тут же взяли в оборот, зажали и поволокли; но обходились гораздо менее деликатно – кто-то лупил чугунным кулаком меж лопаток и вопил:
– Тилигенция! От вас вся дурь, ироды, цареубийцы, бомбисты!
Ольга изловчилась, вырвала руку, достала из-за обреза пальто сверток и швырнула его вверх: по всему залу разлетелись серые листки. Прокричала:
– Читайте наши прокламации! Там вся правда.
Пролетарии завыли; меня смачно ударили в скулу, я едва успел поймать и спрятать слетевшие очки; в глазах потемнело, тычки по рёбрам воспринимались словно сквозь вату.
Вытащили на улицу; Ольгу толкнули, она уселась в сугроб. Плешивый здоровяк, потерявший в свалке картуз, склонился над ней и заорал, брызжа слюной:
– Кто подослал, сучка? Отвечай! Не то я…
В меня будто вселился дух тигра или ещё какого хищника, как в восточных сказках; я вырвался из рук конвоиров, подскочил к лысому и врезал кулаком в висок: он хрюкнул и уселся рядом с Ольгой.
На меня накинулись, со всех сторон летели тумаки; какое-то время я отмахивался тростью и уклонялся от ударов, но их было слишком много.
«Убьют», – подумал я обречённо. Стало вдруг всё равно: меня угнетала не мысль о том, что умру вот так глупо и никчемно, забитый сапогами пролетариев, а что не смог защитить Ольгу.
– Бабах!
Выстрел хлестнул по ушам; где-то серой тенью мелькнула мысль, что это полиция.
– Бабах!
Меня отпустили. Я поднялся на ноги, опираясь на стену и пошатываясь; вытащил и с третьей попытки дрожащими руками водрузил на нос очки.
Рабочие замерли, уставившись на Ольгу, которая сжимала в ладони изящный дамский «бульдог».
– Вы, дамочка, успокойтесь, – сказал плешивый примирительно, – отдайте лучше игрушку, а то попадёте в кого.
И сделал шаг.
– Стоять, мазурики!
Даже я вздрогнул: голос её сделался стальным, а не серебряным.
– Я с двадцати шагов в бутылку попадаю, и тебе кумпол разнесу, не сомневайся. Руки подняли и тихонько назад, в свою вонючую берлогу. На этот раз разойдёмся миром. Хотя я бы с удовольствием в ваших пустых горшках дырок понаделала: глядишь, ветром что-нибудь умное занесёт. Поймёте наконец, кто вам враг, а кто союзник в классовой борьбе.
Пролетарии, тихо ворча, исчезли; я глядел на неё восхищённо. Шапочка её упала на снег, серые глаза сверкали, золотые волосы разметались – так, верно, выглядела Девственница под стенами Орлеана, ведя в бой французских шевалье.
Она подошла и спросила нежно:
– Сильно помяли? Идти сможете? Вы бились, как настоящий рыцарь против стада драконов.
Рассмеялась:
– Не знаю, ходят ли стадами драконы, но наш пролетариат – пока да, увы.
Я молчал; она наклонилась, подняла трость, подала мне. Тронула пальцем скулу (меня будто пронзило электрическим током):
– Будет синяк. Ну ничего, я вам примочку сделаю, я умею. Заканчивала краткий медицинский курс.
Дома было пусто; Ульяна ушла на рынок, тётя Шура – к знакомым. Ольга заставила меня снять гимнастёрку и нижнюю рубашку:
– Я должна вас осмотреть, вдруг поломаны рёбра. Да не тряситесь так: считайте, что я врач. Не бойтесь, больно не сделаю.
Я дрожал совсем не потому, что боялся боли. Её пальцы…
Лучше бы мне сломали рёбра: тогда, быть может, осмотр длился дольше.
По городу бродили странные слухи и странные люди; я тоже повёл себя странно и впервые купил газету «Полушка», пользующуюся популярностью у городских низов, но ничего полезного и разъяснительного не обнаружил. Мне катастрофически не хватало знаний о происходящем – повторюсь, что политикой никогда не интересовался, а всякие выступления считал блажью недоучек-студентов, болтунов-либералов и прочих бездельников. Спросить было не у кого: папа был далеко, Пан уехал на каникулы в имение какой-то барыни (так по крайней мере трепались в гимназии), от Серы толку никакого. А Андрей… Брат никогда больше не поможет мне.
На разные лады пересказывалась жуткая история, произошедшая на водосвятие: во время салюта одна из пушек Петропавловки вдруг оказалась заряжена не холостым, а боевым зарядом и направлена прямо на царскую палатку; снаряд пробил в сооружении преогромную сквозную дыру, но в палатке, по счастливой случайности, никого не оказалось. Говорят, что самодержец после этого казуса спешно уехал с семьёй в Царское Село.
Я подходил на улице к кучкам громко разговаривающих, вслушивался в их жаркие слова: говорили о том, что бастуют уже все заводы и фабрики; сто пятьдесят тысяч мастеровых бросили работу и ходят по соседским предприятиям, заставляя всех оставлять рабочие места. Постоянно поминали Гапона: кто-то называл его новым пророком, кто-то – дурящим головы мастеровым сказками о добром царе.
В кафе на Петроградской стороне случайно угодил на диспут. Две стороны; одни социалисты убеждали других социалистов (убей бог, так и не запомнил разницы между ними), что те не правы и надобно действовать по-другому; потом вмешались третьи социалисты – кажется, «меньшаки» или нечто подобное – и стали обвинять первых двух; это был сплошной крик, никто никого не слушал, цитировали неизвестные мне книги, язвили в адрес неизвестных мне людей – словом, я выдержал едва четверть часа и сбежал. Голова гудела от упоминаний Каутского, кажется, и ещё какого-то Карла с еврейской фамилией; словом, я понял, что ни черта не понимаю; но тем не менее набрался необходимых мне мыслей.