А если я вовсе не вернусь?
Словом, настроение было никудышным, да ещё стычка с Барином терзала нервы: я понимал, что в конце концов нам придётся объясниться, но как и зачем это сделать – не представлял.
Из нашего парадного навстречу мне вышла тощая богомолка, вся в чёрном: такие ходили по городу, выпрашивали милостыню. Она вдруг шагнула ко мне; я поморщился, готовясь отказать. Куда смотрит дворник, почему пустил?
– Николенька…
Я вздрогнул. Это была Ульяна. В последнее время я почти не видел её, занятый бурными делами и появляясь только к ночи; да и она, закончив хлопоты по дому, пряталась в своей каморке, увешанной образками и лампадками.
Очень похудевшая, постаревшая, согнувшаяся. Где наша круглолицая, хихикающая по любому поводу и краснеющая без повода Ульяна? Бледный, с острыми скулами, лик. И огромные глаза, смотрящие будто мимо тебя. Как на иконах.
– Николенька, славно, что встретила. Вот и попрощаемся. Ухожу я.
– Куда?
– В мир. Богу молиться, Богу служить. Коли повезёт – может, и в невесты возьмёт.
Я молчал, растерянный.
– Письмо оставила Александре Яковлевне, на стол положила, она-то сама у подруги. Оно и к лучшему: легче на бумаге-то, чем в глаза. Уж написала, как могла, неграмотные мы. Дали мне любовь, да не уберегла; сгинул он, соколик мой, Федот Селиванович, на царёвой службе сгинул. Горе моё, что море-акиян, всё затопило – вот и пойду, расплещу по лесам да полям, по тропам паломническим да часовенкам деревянным. Прощай, Николенька.
Она приблизилась, посмотрела в лицо. Перекрестила:
– Не себя береги – душу свою. Она-то одна даётся, на другую не сменишь. Вот и надо блюсти: не продырявить, не продать, не испачкать. Уж постарайся, Николенька. Всевышний – он добрый, всё простит; но за тебя твою душу не спасёт. Только сам, Николенька. Только сам.
Она шла по линии, под брызнувшими юной зеленью деревьями; уходила в птичий щебет, в далёкие медвяные поля, в холод монастырского камня.
Я смотрел ей вслед, обмирая от всплывающего из глубины чувства чудовищной вины. И ощущения, что за спиной приплясывает кто-то, нетерпеливо перебирая копытцами и предвкушая новые поводы.
В отцовском кабинете я достал коробку, вынул револьвер. Отжав рычаг, сдвинул вперёд барабан. Пять жёлтых, самодовольно сияющих патронов – и шестое отверстие. Пустое, чёрное.
Бездонное, как пропасть.
– Оно самое. Устройство музыкальное. Смотри, Гимназист.
Теперь я понял, почему бомбу пришлось изготавливать в строго заданных габаритах. Ящик старинный, из дограммофонной эры; металлический барабан вынут – вместо него вставлялся цилиндр заряда.
Снаружи – богатая отделка: черепаха, слоновая кость, чёрное дерево. Картинка: гаммельнский крысолов, почему-то в очках, играет на дудочке, а на заднем плане цепочкой идут обречённые дети.
– Громко сыграет. Так, что весь мир услышит, – подмигнул Председатель и возбуждённо потёр ладошки.
– Флейтист на Гимназиста нашего похож, – хмыкнул Барский, – такой же тощий, очкастый и никчёмный.
Я вспыхнул, но ответить не успел – меня опередил Председатель:
– Что похож – и верно: Николая работа – главная. А если всё сложится, то и имя его прогремит литаврами, а не дудочкой пропищит.
Я подошёл ближе, погладил гладкую полированную поверхность. Красивая вещь и безумно дорогая. Где же я видел такой ящик?
Обнаружил латунную табличку с инвентарным номером и аббревиатурой ЦСДУ.
– Ну, ждите. Приведу человека, который гостинец заберёт и куда надо пристроит. А вам напоминаю: сидеть тихо. Из квартиры не выходить, свет не зажигать. Я вас снаружи запру.
– Ну, не годится, – возразил Михаил, – а не дай бог, пожар? Гореть тут заживо?
– И будете гореть, причём молча. Я ведь не шучу. Дело-то серьёзнейшее. Всероссийского значения, а то и мирового. Так что не высовываться. Тебя, Барский, особо касается: ты у нас любитель приключений, так чтобы – ни-ни.
Председатель ушёл; проскрежетал ключ в замке, истаяли шаги на лестнице.
В присутствии Барского Ольга вела себя отчуждённо, и намёком не показывая нашу с ней связь; это меня злило и расстраивало, но приходилось принимать правила неведомой игры.
– Интересно, кому принадлежит эта игрушка, – задумчиво сказала она.
– Какая разница? Из газет узнаем, – беззаботно заметил Барский. И расхохотался:
– Если доживём, ха-ха-ха.
– Думаешь, полиция?
– Или свои же. Дабы скрыть следы. Толстый и Председатель на конспирации помешаны.
– Да ну, ерунда, – нахмурилась Ольга, – язык у тебя без костей, Миша.
– Когда-то это тебе даже нравилось, – фамильярно подмигнул Барский.
Ольга вдруг покраснела (я не понял, почему) и сказала:
– Пойдёмте осмотрим наше пристанище.
Квартира была захламлена и давно не убиралась; везде пыль и затоптанный паркет, одна комната была сплошь выстелена матрасами, в другой у стены выстроены шпалерами пустые бутылки, как войска перед парадом.
На стене висел вверх ногами огромный конный портрет Николая Первого: весь изрезанный, облитый какой-то гадостью, во лбу – пулевое отверстие.
– Вот, – заметил Барский, – наши предшественники, братья по революционной борьбе, развлекались как могли. А мы должны сидеть здесь на сухую. Сбегаю я за винцом, пожалуй.
Барский долго ковырялся в замке перочинным ножом и наконец с торжествующим рёвом открыл.
– Председатель узнает – будет тебе на орехи.
– Не узнает, если вы не скажете. Я быстро.
Я пытался воспользоваться тем, что мы остались наедине, но Ольга отстранилась и сказала холодно:
– Не надо, Коля. Не сейчас.
– Что? Боишься, Барский приревнует? – разозлился я.
Она поглядела презрительно и промолчала. Ушла в глубину квартиры.
Я стоял, как дурак, в широченном коридоре, и рассматривал хамские стишки, накорябанные на обоях карандашом:
Царь махался с балериной,
Стёр хозяйство до корней,
И теперь ему заменой
Пара жеребцов – князей.
Ниже – похабная иллюстрация: центром композиции выступала Матильда Кшесинская, одетая весьма небрежно, а участниками – великие князья Сергей Михайлович и Андрей Владимирович. В стороне был изображён завидующий Николай.
Барский вернулся вскоре, таща громыхающую корзину.
– Пошли, Гимназист, поможешь сервировать наш скромный обед.
В гостиной я очистил огромный стол от засохших объедков и тряпок, пропахших ружейным маслом, расставил разнокалиберные стаканы; Барский выстроил батарею бутылок, достал свежий калач, буженину и консервы.
Мы и вправду проголодались: ели жадно, запивая вином.
– Ну что, успели? – подмигнул Барский, разлив коньяк. – Ты, Гимназист, оплошал, что ли? Валькирия что-то грустная и молчаливая, а не как обычно после.
– Что ты имеешь в виду? – недоумённо спросил я.
– То самое. Ты дурачка-то не строй. Оля у нас – рыбка известная, любой возможностью пользуется. На все стороны махается.
– Рыбка?
– Ну да. Есть такая рыбка – стерлядь. Наполовину «стерва», наполовину – бл…
Он не договорил: я швырнул стаканом и попал в лицо. Брызнула кровь; Барский от неожиданности рухнул вместе со стулом. Лежал и хохотал:
– Это же надо! Вот она, теория «стакана воды» в действии! Мой молочный братец меня же – в морду.
Я полез через стол; ножка подломилась, бутылки и снедь посыпались на пол, а следом ссыпался я.
– Стреляться! Немедленно!
– О-о-о, я не могу. Сейчас лопну от смеха.
– Прекратите! Оба!
– Чудо биологической науки! Наш цыплёнок закобелел! Кто же та сучка, что получит медаль и…
Я наконец добрался до Барского и воткнул ему ствол в висок.
– Ещё одно слово…
– И что? Слово! Слово! Ещё слово.
Ольга махнула залпом коньяк и расхохоталась:
– Полюбуйтесь! Лучшая боевая группа Петербурга. Взрывник тычет револьвером в стрелка, и это накануне великого дела.
Меня трясло, но это была дрожь перед схваткой. Я сказал спокойно:
– Мы сейчас идём в коридор. Дуэль. С восьми шагов. Первый выстрел – твой. Или ты соглашаешься, или я стреляю сейчас.
– Ты вниз-то глянь, – хмыкнул Барин.
Я скосил взгляд: в мой живот упирался браунинг.
– Это тебе не древняя мясорубка, приделанная к стволу: это автоматический пистолет. Я бы тебя давно продырявил восемь раз, сопляк.
Я не потерял самообладания: во мне слишком много было холодного бешенства:
– И тем не менее. Ты встаёшь, и мы идём в коридор.
– Ой, как я забыл: наш цыплёнок-то – дворянских кровей. Честь, эполеты, крепостные девки по сеновалам – вот это всё.
Я ударил рукояткой «галана» в висок и вырвал браунинг; конечно, рисковал, но было всё равно.
Барский обмяк. Я поднялся над его телом. Он вскоре очнётся; я заставлю его стреляться. Надо поставить точку.
– Хватит, – сказала Ольга, – хватит. Достаточно. Отдай мне револьвер, и никаких дуэлей, хорошо?
– Нет. Он либо извинится перед тобой, либо умрёт. Я не позволю, чтобы оскорбляли женщину, которую… Которую я…
Слова вдруг застряли.
Она подошла, прижалась ко мне, посмотрела снизу:
– Которую – что?
Я вдохнул поглубже. Иногда сказать труднее, чем выстрелить. Она подождала. И спросила совсем о другом:
– А что ты испытывал, когда убил того городового? Ну, жениха вашей прислуги? Что?
Её ноздри трепетали, щёки горели – наверное, от коньяка; она впилась в мои губы; всё закружилось, стало ерундой – валяющийся на полу с окровавленным лицом Барин; занудный Председатель и вся эта дурацкая революция; готовая к убийству бомба в музыкальном ящике с буквами ЦСДУ…
– Бах!
Я вздрогнул. Оттолкнул Ольгу и рванулся к окну. Через двор бежали двое: один в мундире дворцового ведомства, а второй…
– Бах!
Из подворотни вылетела струйка дыма: тот, что в мундире, неловко споткнулся и упал ничком. Второй остановился, выхватил револьвер и выстрелил два раза подряд; это был Председатель.