По нижнему коридору не пройти: дым сплошной и зловещие проблески огня. Ярилов то идёт по верхней палубе, то опускается на главную: везде – очаги пожаров, завалы стреляных гильз, развороченное железо и кислая вонь разорвавшейся шимозы. До башни так и не добирается: навстречу несут раненого артиллерийского офицера; он придерживает руками распоротый живот и хрипит:
– Осколком, вся требуха на палубу. Еле собрал и обратно сложил. Весь расчёт, до одного. Кого сразу не убило, тот в башне сгорел. Сорвало с основания, стрелять не может.
Лазарет забит, кают-компания превращена в перевязочную. Судовой батюшка закатывает рукава рясы и принимается помогать санитарам.
Ярилов пробирается обратно в рубку. Остаток фок-мачты торчит, как обломанная кость. Из амбразур, иллюминаторов, люков ревёт пламя, рвётся длинными языками – приходится искать обходной путь, терять время.
Это и спасает: в 14.32 рой осколков проникает в узкую броневую щель и убивает почти всех офицеров штаба. Адмирала выносят без сознания: тяжёлое ранение в голову. Штуртросы оборвало – «Суворов», лишившийся управления, выкатывается из строя и кружит, словно обезумевший от боли.
Русские продолжают свой крестный путь; отбиваясь, туша пожары и теряя людей, корабли упрямо идут курсом двадцать три градуса, на Владивосток. Думая, что если «Суворов» Рожественского вышел из боя, то теперь их ведёт Фёлькерзам.
Адмирал, который умер три дня назад.
Эскадра без адмирала, словно гигант с отрубленной головой, продолжает шагать, шатаясь от ударов и отмахиваясь вслепую.
Второй флагман, океанский красавец с высоким и беззащитным бортом «Ослябя», плохо предназначен для эскадренного боя: его стихия – рейдерство, вольный поиск на страх британским торговцам. Огненный шквал японских залпов превращает его из пижона в калеку; гибнут один за другим старшие офицеры, какое-то время на мостике распоряжается барон Фёдор Косинский, флаг-офицер адмиральского штаба. Но финал неизбежен: броненосец «Ослябя», устав кружить и набрав тысячи тонн воды через развороченный японскими снарядами нос, переворачивается и тонет вместе с телом контр-адмирала Фёлькерзама.
Бешеный, невиданный темп стрельбы даётся нелегко: снарядные погребы опустошаются, высосанные до дна; обессиленные японские комендоры валятся на палубу, желтея лицами среди жёлтых латунных гильз. Того разворачивает главные силы поворотом «все вдруг»: теперь стреляет другой борт, и сумасшедшая скорострельность восстанавливается. Новые сотни снарядов рвут содрогающиеся тела русских кораблей, слабеющие с каждой минутой, с каждым новым попаданием.
«Суворов» без руля, управляясь только машинами, рыская наугад, вдруг оказывается между русской и японской колоннами; над головой в обе стороны летят навстречу друг другу снаряды, кипит бой, и на пылающую развалину никто не обращает внимания. Адмирал Камимура в конце концов решает добить умирающего.
Броненосные крейсеры, подойдя к безоружному, палят в упор, выпускают торпеды – но корабль, названный именем великого полководца, упрямится. Вдруг оживает последняя уцелевшая пушка в кормовом каземате: трёхдюймовые русские снаряды, по здравом размышлении, не могут навредить, но пугают Камимуру. Решив не связываться, японцы уходят: сам сдохнет, ну его.
В шестом часу наши миноносцы сняли раненого адмирала Рожественского с борта обречённого корабля. Адмирал выживет, сдастся в плен японцам. Вернётся домой, потребует суда над собой и будет оправдан. Он проживёт ещё четыре года после Цусимы.
А на «Суворове» продолжалась битва, но теперь уже не за жизнь, а за честь. Отлично сработанный корабль не хотел умирать; вздрагивая от новых взрывов снарядов и торпед, периодически теряя управление (словно тяжелораненый – сознание), он бродил по полю битвы, вызывая удивление у врага и восхищение – у боевых товарищей…
Ярилов-старший командовал тушением пожаров, сбросив обгоревший мундир и оставшись в одной сорочке.
Или это он организовал переноску раненых на нижние палубы, под защиту брони – оттуда было не выбраться в случае чего, но зато не долетали осколки. И разорвал сорочку на полоски, когда кончились бинты.
Быть может, именно он стрелял из последнего кормового орудия, отгоняя очередную атаку японских миноносцев.
Этого не знает никто.
Потому что 14 мая 1905 года в 18.00 эскадренный броненосец «Князь Суворов» затонул вместе со всем экипажем. Не спасся никто. Никто из моряков флагмана Второй Тихоокеанской эскадры так и не узнал, чем закончилось Цусимское сражение.
Наверное, к лучшему.
Май 1905 г., Санкт-Петербург
– Арестованный Николай Ярилов доставлен.
Я жмурюсь: в кабинете следователя широкое окно, а не пыльное бельмо камеры. Приглядываюсь близоруко: рядом с чиновником сидит некто лохматый, большой. Это же…
– То есть бомбу изготовили не наши, – продолжает разговор следователь, – привозная, значит. Спасибо, Олег Михайлович.
Да. Это Тарарыкин. Я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься к нему; Олег Михайлович бросает на меня быстрый взгляд и отвечает:
– Смею предположить, что работа Химика. Того самого, легендарного. Качественная работа, остроумные технические находки.
Я чувствую что-то вроде ревности. Ага, надутый Химик.
– Что же, я с чистым сердцем… Впрочем, завершим наш разговор позднее. Николай, добрый день.
Ничего себе! «Сатрап и палач» желает мне доброго дня.
– Это Тарарыкин Олег Михайлович, известный учёный и постоянный консультант Министерства внутренних дел в вопросах… э-э-э, неважно. Впрочем, вы знакомы.
– Да, я имел честь служить с его батюшкой, Иваном Андреевичем. Великолепный был офицер и талантливый инженер.
Я не понимаю: почему «был»?
– Господин Тарарыкин поручился за вас, Ярилов, – объясняет следователь, – дело ещё не закрыто – бумаги, формальности. Но я отпущу вас сейчас, если вы обещаете явиться по первому зову. Вы свободны.
Я молчу. Я не понимаю ничего.
– Ну-с? – торопит следователь. – Обещаете?
– Что? Да, разумеется. Даю слово.
– Вот и прекрасно. – Чиновник подмигивает и смеётся: – Слово дворянина – это, знаете ли. Да. Остались ещё какие-то святые вещи, слава богу. Впрочем, я сразу сомневался в вашей причастности к этой дурной компании бунтовщиков и инородцев. От лица ведомства приношу официальные извинения за задержание. Сами понимаете: время такое. Бдить – смысл существования Охранного отделения.
Я рефлекторно киваю его словам, хотя не понимаю их сути. Спрашиваю осторожно:
– Так что? Я могу идти?
– Разумеется. Сейчас поставлю подпись столоначальника на сопроводительный лист. Олег Михайлович вас выведет.
Чиновник уходит.
Тарарыкин поднимается. Смотрит на меня странно, будто с какой-то болью. Вдруг распахивает руки, обнимает, гладит по голове. Шепчет:
– Что же ты, Николенька? Эх, мальчик мой бестолковый. Запутался ты. Хорошо, что Иван не успел узнать про твой арест, он бы очень переживал.
Я утыкаюсь в черное сукно мундира офицера Морведа. Такое знакомое.
От Тарарыкина пахнет хорошим табаком, как от папы.
Слёзы текут сами собой.
Из тюремной камеры не видно неба; смена времён года, погода, даже день и ночь – это всё там, снаружи. На свободе.
Свобода. Воробьи переругиваются из-за хлебной корки; в пролетающих по Гороховой ландо смеются женщины. Мальчишка-газетчик кричит:
– Бой в Цусимском проливе! Последние телеграммы, новые подробности!
Я морщусь: это пролив между Кореей и Японией, кажется. Чёртова война никак не закончится.
Мы сидим в кондитерской, я пожираю третий эклер.
– Очень соскучился по сладкому. Кормят там, конечно, ужасно; среди нас был один повар, рассказывал, как готовятся всякие вкусности. Это называлось «голодные сказки».
Тарарыкин смотрит на меня. Не перебивает, но явно что-то хочет сказать. А меня несёт:
– А ещё один из Казани, смешной. Джадид. Отказывался по-русски говорить, пока все узники не признают, что никакого татарского ига не было. А я его спрашиваю: голубчик, а как насчёт…
– Николай, твой отец погиб.
Я смотрю на Тарарыкина. Беру с тарелки эклер.
– Что?
– Твой отец и мой друг, Иван Андреевич Ярилов, погиб в бою. «Суворов» потоплен японцами, не спасся никто.
Я сжимаю пирожное. Крем брызгает между пальцами, течёт и капает.
Невесть откуда взявшаяся кошка начинает слизывать сливочные капли с пола.
Язык у неё розовый.
Дома пусто.
Тётя Шура в больнице: нервная горячка. Завтра надо будет навестить. Везде пыль, хлам, какие-то обрывки газет на полу. Я толкаю дверь в комнату жиличек: застеленные кровати, пустой гардероб. Книжная полка, где у Ольги вразнобой стояли учебники и поэтические альманахи – голая. Я нагнулся и поднял с грязного пола листок: «Протокол обызка». Буква «з» зачёркнута, листок смят.
Значит, всё-таки приходили. Я не имею понятия, как помочь Ольге, где искать товарищей: все, кого я знал из ячейки, либо убиты, либо в застенках.
На стене в гостиной – портрет Андрея с траурной лентой. Я сажусь за стол. Закрываю глаза и слышу звон посуды.
– Николенька, не вертись!
– Тётя Шура, передайте, пожалуйста, соль.
– Иван Андреевич, ты же просоленный морской волк, обеспечь сына солью, я загляну на кухню. Ульяна, куда запропастилась? Подавай жаркое!
Я улыбаюсь. А ведь и мама когда-то сидела за этим столом. Иногда мне кажется, что я помню её голос; хотя современная наука точно не знает, слышит ли младенец в материнском чреве.
Я иду в папин кабинет. Долгу ищу; вот она – последняя фотографическая карточка, присланная из Либавы. Отец в парадном мундире, при всех орденах.
Потом несмело открываю дверь в комнату тёти Шуры: она ужасно не любит, когда кто-нибудь там бывает, но я не скажу ей. В комоде множество ящичков, выдвигаю по одному, вздрагивая от скрипа. Беру чёрную муаровую ленту, отрезаю аршин.