Возвращаюсь в гостиную и начинаю прилаживать ленту к папиной фотокарточке.
Рядом с портретом Андрея на стене как раз есть пустое место.
Гимназический надзиратель Рыба Вяленая сердит:
– Серафим, ну сколько же можно испытывать моё ангельское терпение?
Купец сопит и морщится. Блеет:
– Я же стараюсь…
– Да. Несомненно. Вы стараетесь успеть загнать в гроб как можно большее число преподавателей, в чём и состоит ваше истинное предназначение. Учитель французского жалуется, что целое племя полинезийских дикарей обучить быстрее и легче, чем одну вашу персону. Говорят, что дикари едят людей. Милые, безобидные создания! Всего лишь едят! Вы поступаете с людьми гораздо хуже. Как можно было на латинском диктанте сделать тринадцать ошибок?
– Ы-ы-ы, – обессиленно мычит Купец.
– Да если бы вы просто расставили латинские буквы в произвольном порядке, и то ошибок было бы меньше.
– Ыть.
– Скажите откровенно: вы планируете завершить гимназический курс? Когда-нибудь? Хотя бы в двадцатом веке? Ну, я не слышу.
– Да. Да, я обязательно.
– Почему бы вам не взять пример с вашего приятеля Ярилова? Хотя Николай постоянно исчезает на неделю или две и отделывается совершенно фантастическими отговорками, – то его по ошибке арестовывают, то похищают тамплиеры – я ни капли не сомневаюсь, что он, несомненно, гимназию закончит. Причём с золотой медалью. А вы, если и закончите, то со спутниками Марса.
– Кх… Как? С чем?
– Со Страхом и Ужасом, невежда.
Я улыбаюсь. Наверное, впервые за последнюю неделю.
Глава тринадцатаяБеглец
– У меня к вам серьёзный разговор, Николай.
Тарарыкин, как всегда, похож на медведя – но в этот раз растерянного. Будто вылез весной из берлоги, а вокруг вместо родного среднерусского леса – аравийская пустыня.
– Я, м-м-м. Я не хотел поднимать разговор сразу после вашего, э-э-э, освобождения. Понимал, что ваше горе… Наше. Наше горе делает любые иные темы неуместными. Но я обязан. Уж простите меня, голубчик.
– Разумеется, Олег Михайлович. Вы столько для меня… Слушаю вас.
Он смотрит сквозь стёкла. Качает головой. Кладёт передо мной листок.
Я всматриваюсь. Чувствую, как начинают пылать уши и щёки. Это принципиальная схема моего взрывного устройства, нарисованная уверенной рукой Тарарыкина.
– Пригласили, естественно, меня. Как специалиста. Видимо, к лучшему, что именно меня.
Он встаёт и начинает ходить по лаборатории. Обгрызенные кисти халата качаются, бьют по коленям.
– Эксперт легко отличит руку Леонардо от руки Микеланджело, даже если на картине нет подписи. Я сразу понял, что видел подобную работу. Этот стиль. Даже то, как обёрнут фольгой взрыватель. Мне достаточно было проверить запасы в лаборатории. Вы тщательно всё убрали. Но даже то, в каком порядке расставлены реторты, запасы каких именно реактивов уменьшились… А потом я обнаружил это.
Раздался неожиданный звук: Тарарыкин вытащил из шкафа и хлопнул на стол гармонику-концертино; она жалобно взвизгнула.
– И это.
Да. Этот костяной мундштук я нашёл в завалах на рабочем столе Олега Михайловича. И аккуратно просверлил в нём отверстия заданного диаметра и в точно рассчитанном количестве.
– Как вы понимаете, друг мой, связать эти элементы с особенностями предъявленной мне в Охранном отделении взрывчатки было нетрудно. У вас светлая голова. Идея микроскопических полостей с целью радикального повышения мощности заряда великолепна. Но зачем?!
Олег Михайлович вонзился пальцами в седую шевелюру.
– Зачем использовать такой талант в таких ужасных целях? Да, я сам весьма критически отношусь к нынешним правителям в частности и к самодержавию в целом. Но убивать детей?!
Я молчал. Мне хотелось исчезнуть, раствориться, как в концентрате кислоты.
– Бомбу должны были поместить в царском вагоне, в детском купе. Несомненно, погибли бы все. Вы постарались, мой талантливый друг. Чёрт бы вас побрал.
– Я не знал, что дети…
– Молчите! Что вы не знали? Что боевики революционеров практикуют теракты? Что бомбы убивают людей, в том числе совершенно невинных? Это немыслимо, немыслимо!
Тарарыкин вновь вскочил и зашагал; пояс халата хлестал по ножкам стола, как тигриный хвост – по прутьям решётки.
– Вам, Николай, надо немедленно уехать из города. Так будет правильно. Ни к чему внимание полиции. Я уже списался: в Ревеле вас примут. Закончите курс тамошней гимназии; провинция, конечно, но уж не до жиру. Вы умеете самостоятельно изучать материал. И через три года вернётесь, поступите в университет. К тому моменту всё уляжется.
– Но как так? Уехать? Я не могу.
– Не только можете, но и должны. Александра Яковлевна со мной согласна. Как можно быстрее. Я не столько опасаюсь полиции, сколько этих ваших, с позволения сказать, товарищей. Это же банда головорезов и мошенников, а не революционеры! Я внимательно изучил материалы, любезно предоставленные следователем. У Охранного отделения был тайный осведомитель в составе вашей ячейки или как там. С кем вы связались? Председатель этот, пристреленный агентами. Недоучка, изгнан из университета за неуспеваемость. Подозревается в организации взрыва парохода на Каме. Пятнадцать убитых, из них четыре женщины и ребёнок. Ещё Михаил Барский. Вообще скользкий тип. Проходил свидетелем по дюжине дел – и ни одной судимости. Сейчас, наверное, получит срок по совокупности – и то невеликий, мало улик, или как там это называется у служителей Фемиды. Тень Толстого за всеми событиями. Вы хоть слыхали про Толстого? Евно Азеф, страшный человек, тридцать терактов на его совести. В крови по макушку. Говорят, собственноручно расстреливал ваших коллег при малейшем подозрении на предательство или при отказе продолжать революционную деятельность. И остальные под стать. Неудачники, маргиналы, общественные отбросы. Что там делать вам, сыну и брату офицеров? Дворянину? Причём ведь дворянство у вас – не столбовое. Выслуженное. Яриловы – это соль России; вам её охранять от врагов и вам же её улучшать, переделывать, перестраивать. Эх.
Олег Михайлович махнул рукой и продолжил:
– Одна шваль. Даже эта бунтарка – суфражистка, неблагодарная дочь несчастного отца. Сколько он сделал для страны – и вот, вся репутация суке под хвост.
– Вы про кого? – спросил я, холодея.
– Про Александра Корфа. Вы же знаете, несомненно.
Разумеется, я знал Корфа, талантливого горного инженера, придумавшего оригинальный способ обогащения полиметаллических руд. Теперь – горнозаводчика, миллионщика, владельца уральских шахт и заводов. А я всё думал: откуда мне знакома фамилия.
– Такой отец! А дочь? Клейма негде ставить. В тринадцать лет сбежала с каким-то сумасшедшим купцом. Шаталась по всей Европе, пока несчастный любовник все деньги на революцию не отдал. Мерзкая особа, совершенно аморальная.
Мне было невыносимо это слушать; я стиснул голову ладонями.
– При задержании оказала сопротивление; её обезоружить успели – так располосовала столовой вилкой лицо вахмистру. Ещё обошлось: при ней было два револьвера. Как какой-то мексиканский бандит, а не петербургская барышня. Убийца. Пристрелила городового в то январское воскресенье.
– Что?!
– Я сам поразился, когда прочёл. Хрупкая, казалось бы, девица. Хотя – какая там «девица», конечно, кхм. Говорю же: была вооружена аж двумя револьверами, один из них – «галан». Редкая модель, калибр неходовой. А у убитого полицейского пулю при вскрытии обнаружили. Ну, она под давлением улик призналась во всём. Похитила в вашем доме оружие: там ведь наградная табличка с фамилией вашего отца. Вот так. Мне стало не по себе: несколько месяцев у вас квартировала отъявленная и циничная преступница. Ужасно.
Олег Михайлович замолчал наконец. Сел напротив; я опустил глаза, чтобы не встретиться с его взглядом – полным боли и сочувствия.
Знал бы он, кого жалеет.
Ольга унесла «галан», чтобы лишить меня возможности совершить очередное убийство – пристрелить Барского. Ольга взяла вину на себя, чтобы спасти меня. Она – нежная, с тонкими пальцами – будет гнить в казематах Петропавловки заживо, год за годом. Или – на каторге. Если вообще её повесят.
Вместо меня!
– Никуда я не поеду, Олег Михайлович.
Июнь 1905 г., Санкт-Петербург
Переходные испытания я сдал досрочно: гимназическая администрация вошла в положение. Однокашники перешёптывались за спиной, преподаватели прятали глаза и пытались скорее закончить экзамен, чтобы от меня избавиться. Не знаю, чего в этом больше: сочувствия моим потерям или страха перед невнятными слухами о моём «невольном» участии в несостоявшемся покушении.
Дом мой пуст. Два портрета на стене гостиной, забытые дешёвые образки в каморке Ульяны и запах валерьянки в тёткиной комнате (врачи отправили её в Кисловодск). Я теперь даже не круглый сирота – я сирота в квадрате. Идиотская шутка, не правда ли?
Сидел безвылазно в гулкой квартире и читал. Тарарыкин снабжал меня книгами и записями, в том числе своими статьями в «Вестник физико-химического общества» для правки. Думаю, он просто пытался занять меня, загрузить голову, чтобы в ней не оставалось места для демонов.
В тот день в дверь постучали. Громко и требовательно; ясно, что это не дворник и не молочница. Так стучат люди, считающие себя вправе: например, квартальные надзиратели.
Но это были не из полиции. На пороге стоял человек в кепи с длинным козырьком, скрывающим лицо, по уши закутанный в кашне – и это при жаркой июньской погоде.
– Ну, Гимназист, так и будем торчать на виду, чтобы соглядатай какой-нибудь срисовал?
Человек приподнял козырёк, пальцем зацепил и стащил до рта кашне. Прикрытый белёсой плёнкой глаз, уродливые шрамы. Химик.
– Извините. Проходите, разумеется. Просто не ожидал.
Химик по-хозяйски прошагал в папин кабинет. Уселся на отцовском кресле. Взял журнал со стола.