– И полковнике русской армии.
– Несомненно. Выдающийся учёный! Читал курс термохимии в университете. Но лично мы не знакомы.
– Зато вы знакомы с Олегом Михайловичем Тарарыкиным, он рекомендовал кооптировать вас в состав вновь создаваемого Химического комитета при Главном артиллерийском управлении. Возглавит его, скорее всего, профессор Ипатьев. А вас мы планируем командировать туда.
– Я не совсем… Это что, служба в тылу?
– Да. Вы были на фронте и сами могли убедиться: мы катастрофически проигрываем во всём, что касается снабжения войск современными средствами войны. У нас остро не хватает обыкновенной взрывчатки, артиллерийского пороха и прочих продуктов промышленности. А теперь добавились боевые газы… Нужны средства противогазовой защиты, нужны методы обнаружения применения такового оружия противником, наставление для обучения войск. Нужен, в конце концов, русский боевой газ! Учёных-химиков катастрофически не хватает – вы и сами знаете, сколь малое количество ваших коллег достигло хотя бы уровня приват-доцентов. А уж о химиках, имеющих реальный боевой опыт, и говорить не приходится. Тем более – такой опыт, как у вас. На собственной шкуре, если этот вульгаризм вас не оскорбит. Пейте чай, Николай Иванович. Остынет.
Я автоматически протянул руку, взял стакан со светлой от дольки лимона жидкостью. Погладил горячую ручку серебряного подстаканника.
Полковник продолжал: о чрезвычайных мерах по развитию новейшего производства толуола из бакинской нефти, по переработке донецкого угля в интересах армии… Наконец я решился перебить:
– Господин полковник, всё это чрезвычайно важно, но мне сейчас не до науки, и моё место на фронте. Какая наука, когда ежесекундно гибнут люди в окопах, когда мои сослуживцы рискуют жизнью, исполняя долг? Ведь я теперь не приват-доцент…
– Вот именно! – Голос мгновенно набрал силу, словно полковник стоял перед строем. – Не приват-доцент, а подпоручик. Я разве спрашиваю вашего мнения? Я отдаю приказ.
Я вскочил, едва не опрокинув чай, и вытянулся во фрунт.
– Виноват.
– Садитесь, Николай Иванович. Вы – офицер и будете служить там, где укажет старший командир. Прикажут – дерьмо будете черпать при холерном бараке.
Полковник отвернулся к окну, чтобы не видеть моих раскалённых ушей. И тихо сказал:
– Вы думаете, мне тут уютно, в Петрограде-то? Я Шахэ и Мукден прошёл, дважды ранен. Готов на фронт хоть батальонным, да хоть ротным командиром – однако ходу моим рапортам не дают. Потому что… Потому что. Ясно?
– Так точно, господин полковник.
– Отпуск вам трое суток. Предписание получите у адъютанта.
Я вышел; полковник так и стоял у окна и смотрел, как ползут по стеклу капли дождя – медленно, словно солдаты по мокрому полю.
В вестибюле стоял штабной поручик: лощёный, сияющий шитьём погон, в новенькой портупее. Хлестал себя по бедру лайковыми перчатками и вещал:
– Извольте немедленно покинуть помещение! Вам отказано, так чего же ещё? Мешаете деятельности военного учреждения в военное время, сударыня.
Я видел лишь женский силуэт на фоне застеклённых дверей; дама умоляла:
– Но мальчик – сын погибшего на фронте, он имеет право на помощь. Я ведь прошу не за себя – за сироту. Куда его теперь, в приют?
Я вздрогнул: её голос показался мне знакомым. Поручик тем временем продолжал орать:
– Да хоть в канаву, это не наша забота. Где документы? Нет? Вот и идите отсюда. Ведомство не обязано заботиться о всяких, с позволения сказать, бастардах.
– Что?!
– Не вопите, дамочка. Мальчик незаконный? Выблядок, прости госпо…
Он не договорил: женщина хлестнула поручика по щеке так, что фуражка слетела. Штабной завизжал:
– Ах ты, шалава подзаборная, да я сейчас…
И принялся хватать даму за руки.
Я не помню, как оказался вмиг рядом: рванул хама за ремни портупеи, подтянул и, глядя прямо в белые глаза, просипел:
– Немедленно извинитесь, поручик. Или не успеете пожалеть.
Наверное, я был страшен – в выгоревшем мундире, с ввалившимися после госпиталя щеками, подживающими корками химических ожогов на физиономии.
Штабной испугался. Забормотал:
– Виноват, сударыня, приношу искренние извинения. Нервы-с, вторые сутки на дежурстве…
Когда мы выходили, я услышал шипение за спиной:
– Ну его, связываться с контуженым…
Ухмыльнулся, но возвращаться не стал.
– Сударь, а я вас узнал, – заявил белоголовый, – вы нас в Пскове провели в буфет.
– Так и есть, молодой человек. Позвольте представиться: прапор… то есть подпоручик Ярилов, Николай Иванович.
– Ой! И я Николай! Хотя вы тогда меня Игорем назвали, но я же понял, что это военная хитрость…
Тёзка и Дарья Степановна приехали из Екатеринослава; мальчик, как я понял, остался без отца, и их положение было отчаянным.
– Из нумеров погонят сегодня, – сказала Дарья, – и так уже должны. А теперь даже на обратную дорогу денег нет. Вы извините, я вообще-то не кисейная барышня, но и вправду устала. Сил нет. Нет сил…
Она вдруг заплакала – уткнувшись в платок, беззвучно, только плечи тряслись.
Я, сам от себя не ожидая, положил руки на эти несчастные, дрожащие, узкие плечи и сказал:
– Вот что, милая Дарья Степановна, плакать немедленно прекращаем. Я рядом – значит, все беды позади. Сейчас поедем на Васильевский, в нашу квартиру, и тётка будет рада.
Я чуть не добавил «наверное». Тётя Шура стала совсем невыносимой и ворчливой старухой; но я старался не думать об этом.
– Поедем? Неужто на извозчике?! – закричал Коля-маленький.
– На нём, дружок.
Дарья премило шмыгнула покрасневшим носиком и улыбнулась:
– Он с самого Екатеринослава мечтает проехаться по Петрограду на извозчике.
– Вот и славно. Мечты для того и нужны, чтобы сбываться.
Как ни странно, тётя Шура приняла неожиданных гостей ласково; погнала кухарку в лавку за вкусностями, а Дарье показала дальнюю комнату:
– Жилец-то мой, студент, бросил учёбу – и в вольноопределяющиеся, на фронт. А другого я и не успела приискать; теперь понимаю, что к лучшему.
Тётка доверительно понизила голос:
– Скучно мне тут одной, голубушка. Раньше квартира-то полна жизни была, а теперь… Десять лет уже, как Николай в разъездах, вот только жильцами и спасалась. Всё молодёжь: студенты да курсистки; а что ещё нам, старикам, надо? Лишь бы смех да юная жизнь рядом – оно и бабушке веселее.
– Ну что вы, Александра Яковлевна, вы чудесно выглядите.
– Ой, смущаешь меня.
– Нет, и вправду. Вот только какая беда: стыдно сказать, плохо сейчас со средствами. Надеюсь на деньги от дальнего родственника отца Коленьки, да не знаю, когда. И бумаги в военном министерстве уж больно медленно…
– Не переживай, поживёшь так пока. Да и столоваться будете у меня. А то такая скука – одной за обед-то садиться.
– Даже не знаю, как благодарить. Вы не подумайте, я не бездельница, медицинские курсы окончила. Поступлю в госпиталь.
– А и не надо благодарить. Все мы люди, помогать должны друг другу.
В гостиную вбежал мальчик – глаза горят:
– Даша! Там настоящий кинжал на стене.
– Да, настоящий, персидский пешкабз, – подтвердил я, – трофей; его мой отец из Закаспийского похода привёз.
– А вот маму Дашей ты зря называешь, мальчик, – назидательно сказала тётка.
– Так он племянник, – пояснила гостья, – его мать приходилась мне родной сестрой. От чахотки год назад. Эх.
Дарья вновь достала платок.
– Простите, я не плакса, что-то сегодня напало на меня. Устала.
Тётя Шура пересела поближе, гладила по спине и плечам, шептала:
– Всё, милая, всё. Сейчас ванну горячую соорудим, потом в кроватку. А за вещами вашими Николай съездит.
Тикали настенные часы, краснели солнечные квадраты на паркете, а мальчик Коля листал толстенную «Encyclopédie militaire», едва удерживая её на коленях.
Когда-то война была уделом избранных: сын шевалье детство проводил в занятиях с мечом, а сын кочевника с трёх лет осваивал искусство верховой езды, вцепившись ручонками в шерсть барана.
На полном скаку рыцари влетели в облако порохового дыма – и исчезли; но не исчезло рыцарство как таковое; на поле боя находилось место благородству и милосердию к побеждённым; шитые золотом мундиры сияли, делая войну похожей на бал, на игру взрослых мужчин, на ристалище, в котором состязались в храбрости и воинском умении.
Но время шло; и вот уже треск митральез, визг шрапнели и сумасшедшая скорострельность магазинных винтовок уравняли смельчака и труса, умелого вояку и сопливого новобранца. Последние бравые фрунтовики, блестящие выпускники элитных училищ, украшение плац-парадов и столичных проспектов погибли в первые месяцы Мировой войны; исчезла кадровая армия, на смену гвардейским офицерам пришли «прапорщики военного времени», для которых ремесло выживания затмило высокое искусство битвы.
«Позиционный тупик» вырезал пулемётными очередями лучшие силы европейских наций; на колючей проволоке повисли сизые внутренности наследников гордых династий; слава их сгнила в воронках – травленная газами, просечённая стальной лавиной осколков, вбитая в дно загаженных траншей воем первых авиационных бомб…
Цеппелины по ночам громили Лондон, не деля обречённых на солдат и гражданских, и пожилые британские леди с пледами в шотландскую клетку на плечах и томиком Диккенса под мышкой на ощупь спускались в подвалы – если успевали до этих подвалов добраться.
Германские субмарины топили всех подряд, включая пассажирские и госпитальные пароходы; военнопленные в концлагерях хлебали похлёбку из полусгнившей брюквы; ампутированные конечности громоздились у медицинских палаток жуткими штабелями.
Рокотали моторы бронеавтомобилей и аэропланов; ревели чудовищные «чемоданы» австрийских мортир немыслимого калибра; тихо шипел хлор, вытекающий из расставленных вдоль фронта баллонов.