– У меня рапорт по личной надобности. Нужно разрешение на женитьбу.
– Чью?
– Мою, разумеется. Младшему офицеру требуется одобрение полкового командира либо другого начальника.
– Пережитки царского прошлого, – хмыкнул Керенский, – пора уже забыть о них, капитан.
– Поручик.
– Капитан. Или вы будете возражать военному министру? Я бы и полковника дал, но мой секретарь сказал, что это будет вам во вред, вызовет ненужные слухи. Может, месяца через три. Давайте свой рапорт.
Керенский читал, улыбаясь:
– Так-так. Горенко Дарья Степановна, уроженка Екатеринослава, из мещан… Вы ретроград, Ярилов! Забудьте про сословия, нет их, всё. Берите, пользуйтесь.
Я забрал бумагу: по диагонали стояло размашистое «Разрешаю».
И подпись: Керенский, министр-председатель Временного правительства России.
Август 1917 г., Петроград
Я проснулся от её взгляда: она лежала, упёршись локтем в подушку и положив щёку на ладонь.
Форточка была приоткрыта, надувалась пузырём штора; доносились ранние звуки: воробьиное заседание, шуршание метлы дворника-татарина и его ругань. Ещё прохладно перед жарким днём; но Даша была тёплой ото сна, такой манкой и уютной, что я, конечно, обнял её и поцеловал. Долго-долго.
Потом спохватился:
– Надо подниматься, тётка вот-вот проснётся. Будет неловко.
– Чего мне стесняться? Я – твоя невеста, скоро жена.
– Всё равно надо. День у меня трудный: принимать оборудование на станции, потом везти на пристань. Хорошо бы сегодня уже приступить к установке.
Дашенька вздохнула:
– Опять долго не увидимся. Всё-таки можно поселиться у тебя?
– Нет. Нестроение, грязь, пыль, грубая солдатня. И, потом, это просто опасно. Секретная химическая лаборатория – не место для прелестной барышни, даже если она невеста начальника.
Этот день вымотал меня: подвод не прислали, пришлось торговаться с ломовиками, потом на Васильевском обоз остановил какой-то патруль, с подозрением проверявший ящики с английскими надписями, и никакие упоминания решения правительства и важности груза на них не действовали.
Наконец, капитан встретил меня у трапа:
– Николай Иванович, всё в порядке, готовы к отправлению.
«Бунтарь», бывшая «Цесаревна», не избежавшая новейшей моды на переименования, трудолюбиво пыхтел, перемалывая винтом бурую воду; вышли, наконец, в залив, и пароход принял широкой грудью мелкую волну, принялся подрагивать.
Солдаты запасного батальона Измайловского полка курили на корме, прячась от ветра; я встал на носу, вдохнул сырой балтийский воздух – настоящий бальзам для протравленных лёгких. Прочь из раскалённого города; впереди – работа, столь увлекательная, что под ложечкой засосало.
И всё же я вздрогнул, когда из дымки показались мрачные стены форта Брюса.
Никак не мог привыкнуть, что по странной прихоти кривой судьбы именно этот «объект № 9» был избран местом моей тайной лаборатории. А может, судьба вовсе ни при чём, просто форт давно пустует, от города – всего час неспешного плавания, а секретность и изоляция гарантированы.
– Результаты нестабильны. Вариант «Аз»: испытуемая группа мышей, семнадцать из тридцати. Собаки – четыре из пяти. Низкая двигательная активность, тремор конечностей, время – от двух часов до четырёх. Вариант «Буки»: тупиковый. Реакция, обратная ожидаемой: возбуждение, при этом потеря ориентации в пространстве. И агрессивность: собак еле растащили. Вариант «Добро»…
Я слушал доклад молоденького приват-доцента и морщился. Идём на ощупь, наугад. Меняем состав, концентрацию – и полная каша в результатах.
Тарарыкин тихо сказал:
– Всё это ерунда без натурных испытаний. На фронте не мыши будут в окопах.
– Олег Михайлович, как вы себе это представляете? – взорвался я. – Если только личный состав лаборатории травить, включая нас с вами. Конвой точно не согласится, у измайловцев вообще – проблемы с дисциплиной, а ведь они считаются чуть ли не лучшими. Сами знаете, что творится в частях гарнизона.
– И тем не менее. Нужны человеки, друг мой, самые что ни на есть homo sapiens. Без статистики по реакции людей адекватные выводы не сделать.
– Ладно, я подумаю.
Вышел во внутренний двор. Его расчистка только началась и шла медленно; и вообще, форт оказался захламлённым ужасно, мы отвоёвывали помещения постепенно, вынося какие-то сгнившие деревяшки, ящики, набитые трухой неизвестного происхождения, и прочую дрянь.
Спросил унтер-офицера:
– А где поручик ваш? Не вижу с утра.
– Сняли его за хамство и неуважение. Ить, вздумал кулаком грозить солдату! Решением батальонного комитета. А нового ротного не избрали ещё. Чего морщитесь, господин капитан? Ливорюция, чай, девки пляшут и поют. Не старый прижим.
Я промолчал и собрался уходить. Этот унтер был ещё вменяемым, фронтовик как-никак. Ворчал, но приказы исполнял.
– Погодьте. Вам весточку передали. Товарищи.
– Какие ещё «товарищи»?
– Самые что ни на есть проверенные, девки пляшут и поют.
Он протянул мятый конверт. Я разглядел летящий почерк – и замер.
Прошлое выстрелило картечью в упор – и разорвало в клочья.
«…ни на минуту, все эти двенадцать лет. Сырой камень Петропавловки, потом каторга. Ты не представляешь, родной, как это было трудно; и знаешь, что удержало меня, не дало соскользнуть в пропасть безумия или покончить с собой? Ты, мой Николенька. Воспоминания о наших сумасшедших ночах, о тебе – таком чистом, таком настоящем. Если бы я верила в их дурацкого бога, я бы молилась и благодарила за то, что бородатый старичок свёл нас, переплёл наши судьбы, как переплетаются артерии, давая жизнь, кровь и смысл.
Впрочем, совсем скоро я расскажу всё сама. Ещё несколько недель – и смогу быть в Петрограде. Обнять и поцеловать тебя нежно, мой мальчик, мой рыцарь. Теперь, конечно, ты уже вошедший в сок мужчина. О, как я ревновала тебя! Вонзала ногти в ладони, до крови прикусывала губы – те самые, которые лобзали тебя. И сейчас ревную, в это самый миг. Я уже совсем не та юная девица; признаешь ли? Полюбишь ли вновь?
Не хочу думать об этом.
Пока же о деле: наш с тобой общий знакомый, который катал тебя на буере, нуждается в помощи. Его необходимо устроить сотрудником в твою лабораторию – это избавит от опасностей, ожидающих в городе. Ты и сам наслышан о событиях начала июля; многие из наших товарищей вынуждены скрываться.
Уверена: ты не позволишь ревности или ещё какой глупости помешать тебе. Ты ведь – мой рыцарь; а рыцарям свойственно благородство. И умение отдавать долги. Не так ли, любимый мой?
Твоя О. К. – трепещущая от ожидания скорой встречи».
Закончил читать. Дрожащими пальцами сложил листок, с трудом упрятал обратно в конверт.
Иногда кажется, что прошлого нет – оно истаяло рассветными звёздами, утонуло в осенних лужах, засохло кровью на бинтах. Но происходит поворот спирали – и прошлое обрушивается на тебя; всплывает призрачным клипером, парусами которого – влажные от любви простыни; и былая страсть, долго выжидавшая в засаде, набрасывается оголодавшим хищником; и совесть грызёт невыносимо.
Двенадцать лет тюрьмы и каторги. Из-за меня. Я трусливо бежал, а она взяла на себя все мои вины; какой я рыцарь? Дезертир, бросивший не полк – любимую; предавший не сослуживцев – себя.
Двенадцать зим. Бедная девочка. Твою нежную кожу иссушили сибирские ветра, твои вишнёвые губы потрескались от морозов; золото твоих волос обесценилось серебряными нитями.
Я поднёс измятый конверт к лицу. Он вонял солдатской махоркой и паровозным чадом; но я уловил тончайший след.
Это был аромат лаванды.
– Ах, какой сюрприз! Ждала тебя только в субботу. Ты ведь голоден? Прислуга ушла, но я сейчас сама…
– Подожди. Подожди, Дарья.
– Фу-у, ты же знаешь, что не люблю. Скажи: «Да-а-шенька». И проходи скорее, что же ты встал? Милый мой…
Потянулась поцеловать – я отстранился. Достал пакет, следом – тяжёлый узелок. Протянул.
– Какой-то вы сегодня странный, господин инженер-капитан. Что это?
– Деньги, керенки. И золотые червонцы. Здесь много, тебе и мальчику хватит доехать до Екатеринослава и останется на жизнь. После пришлю ещё. Поезжай сегодня же.
Она замерла. Вновь приблизилась – я положил руку на хрупкое плечо, не подпуская. Губы её задрожали, глаза заблестели предвкушением слёз.
– Я не понимаю. Что случилось, Коленька?
– Не смогу объяснить. Нам нельзя быть вместе. Прощай.
Она вдруг упала на колени. Обняла меня, глядя снизу; потекли слёзы:
– Милый, нет. Не-е-ет.
Оттолкнул. С трудом выдрал ноги, пачкая её белое платье сапогами. Повернулся и вывалился из квартиры.
Бежал вниз по лестнице, по гулким ступеням.
Там, за спиной, в прихожей, лежала на полу женщина – и выла утробно, словно волчица, потерявшая щенят.
Сентябрь 1917 г., форт Брюса
«Бунтарь», пыхтя, старательно пришвартовался; загремели сходни. Первым сошёл мой помощник по хозяйственной части, Михаил Барский. Врубелевский демон за эти годы потускнел, обрезал кудри; лицо его заострилось и стало похожим в профиль на топор.
Мефистофель, а не падший ангел.
– Всё привёз?
– Не извольте беспокоиться, господин начальник, – ухмыльнулся Барин и дурашливо отдал честь, поднеся ладонь к пижонской шляпе, – вы же меня знаете: аппендикс через анус вырву.
Я поморщился: манеры его стали лишь вульгарнее. Тюрьма никого не делает лучше. Зато солдаты нашей охраны относились к Барскому с обожанием, в рот заглядывали.
– Так, братишки, навались. Ящики на первый этаж, а баллоны – в лабораторию.
Михаил встал рядом, достал папиросу, постучал по крышке золочёного портсигара. Тихо сказал:
– В городе бардак и истерика. Ждали Дикую дивизию, да только Керенский обделался, сдал Корнилова с потрохами. Я говорил, что он слизняк.