– Что же так уничижительно о товарище по революции? Керенский тоже эсер.
Барский поморщился:
– Сколько раз говорить: партия давно раскололась. Мы теперь с большевиками вместе. Вот где сила! Дисциплина железная, что у римских легионеров. И вожди настоящие. Лев Троцкий – и вправду лев, когти революции. А Старик, то бишь Ульянов – голова. Будет дело, и скоро.
– Не особо хотелось, если откровенно.
– Ты же сам видишь: Керенский ни на что способен, истеричка. Всё чаще на визг исходит. Говорят, это из-за болезни, всё-таки удаление почки – процедура очень болезненная и с последствиями. Но нам-то что? Чем хуже, тем лучше. Власть валяется в грязи, и победит тот, кто первым не побрезгует нагнуться за ней: так мы готовы. Возвращайся в ряды, Гимназист.
Я набрал воздуха и посчитал про себя до семи. Сказал:
– Сколько раз повторять: я не Гимназист, а инженер-капитан Ярилов. Для тебя, по старой дружбе – Николай Иванович.
– Во, уши пламенеют, что твои жар-птицы! Ну, чего ты, Гимна… Николай Иванович? Нас же не слышит никто. Кстати, Керенский всё-таки подписал. А кривлялся, как монашка в борделе. Пленные мадьяры, целую сотню голов выделили. Так что будут вам натурные испытания, господа кровожадные учёные.
Я помрачнел. Всё-таки отвертеться не удастся.
– Пойду, обрадую Тарарыкина. Он кукситься не будет, настоящий слуга науки, не то что ты, господин инженер-чистоплюй.
– Я вот не понимаю, Барский, если правительство получит новое оружие – тебе какая радость? Большевики против войны до победного конца, если я ничего не путаю.
– Слабая у вас теоретическая подготовка, товарищ, – ухмыльнулся Михаил, – считай, что никакая. Войну империалистическую мы хотим превратить в войну гражданскую, против отечественных мироедов. А Россию взнуздаем, оседлаем – там и мировая революция грянет. И очень этот газ пригодится. Даже наши солдатики в этом больше понимают, господин начальник проекта «Кот Баюн».
– Кстати, Барский, прекращал бы ты свою агитацию. Думаешь, я не знаю, о чём ты там с измайловцами по вечерам в кубрике треплешься?
– Ай-яй-яй! Филёрство, значит, практикуем? Не к лицу офицеру и бывшему дворянину.
– Почему вдруг бывшему?
– Очнись, Ярилов! Отменили вас. Выдавили, как феодальные прыщи на честном зерцале юного коммунистического человечества.
– Правильно Ольга про тебя говорила: фат.
– Тьфу, чуть не забыл. Письмецо вам, господин начальник.
– Где?! Давай скорее, – затрясся я.
– Ой, никак порозовели! Словно гимназист-девственник, честное слово.
– Барский, ты доиграешься.
– И чего? Из папиного револьвера пристрелишь? Да на, бери. На словах просили передать: ещё недели три, и приедет. Потерпи уж пока. Зажми в кулачок, что ли.
Я понял, что ещё миг – и сорвусь, не смогу сдержаться. Разряжу ему в харю весь барабан.
Развернулся и пошагал в лабораторию.
Октябрь 1917 г., форт Брюса
– Я не понимаю, Николай Иванович, зачем тянуть с натурными испытаниями. Уже месяц откладываем.
Тарарыкин снял очки и принялся протирать абсолютно чистые стёкла – как делал всегда, если нервничал.
– Олег Михайлович, абсолютно сырые данные. Мы ведь даже не определились, какой вариант состава по воздействию ближе к истребованному – «Аз» или «Добро».
– А давайте монетку, орёл – «Аз», решка – «Добро», – вмешался Барский, – потом скажем глубокомысленно «Alea iacta est» и, уподобившись Цезарю, перейдём наконец Рубикон.
– Михаил, не вмешивайтесь в научный процесс, – процедил я, – извольте заниматься хозяйственной частью.
– А в предложении господина Барского есть разумное зерно, – задумчиво сказал Тарарыкин, – нельзя далее уподобляться Буриданову ослу. Надо сделать выбор в конце концов.
– Именно! Не то нас сожрут вместо того сена, – обрадовался поддержке Барин, – мадьяры уже месяц зря паёк едят. Что же я, напрасно из Александры Фёдоровны разрешение выковыривал?
– Барский, прошу вас уважительнее относиться к главе правительства, – сказал я, – и не повторять глупости за уличными мальчишками. Сделаем так: подготовим камеру форта, проведём эксперимент на ограниченном числе подопытных. По результатам окончательно определимся и только тогда проведём массовые испытания в полевых условиях. Барский, завтра «Бунтарём» доставите пятерых пленных из лагеря. Подберите хорошо понимающих по-русски.
– Это зачем? – удивился Михаил.
– Затем, чтобы после опыта провести опрос и создать отчётливую картину, что именно они переживали. Могли бы и сами догадаться, всё же политехник.
– Недоучившийся, господин начальник, – оскалился Барский, – помешали, знаете ли, обстоятельства. Товарищ один подвёл.
– Встать, – тихо сказал я.
– Что?
– Встать, – повысил я голос.
Дождался, пока он поднимется.
– Соблаговолите запомнить, господин помощник по хозяйственной части: если вас пригласили на совещание, это не значит, что можно вести себя, словно в борделе. Вы изволите быть вольнонаёмным сотрудником военной организации, вот и потрудитесь соблюдать дисциплину. Все свободны.
Камеру я проверил сам: все щели тщательно законопачены, амбразура застеклена, как и окошко в плотно закрываемой двери. Провели электрический свет.
Военнопленные явно боялись; я спокойно объяснил, что их жизни ничего не угрожает, а после окончания опыта они получат отличный ужин и по полбутылки вина.
Мадьяры повеселели – лагерная баланда им наскучила. Расселись на табуретах.
– С богом, – сказал Олег Михайлович и кивнул унтеру. – Давайте, голубчик.
Измайловец пробормотал:
– С почином, значит, девки пляшут и поют.
Натянул газовую маску, вошёл в камеру. Открыл вентиль баллона: газ зашипел и синим дымком принялся стелиться по каменному полу.
Унтер вышел, задраил дверь.
Я стоял у окошка и фиксировал:
– Кашляют. Все пятеро.
– Десять минут, – говорил Тарарыкин.
Глухой стук – подопытные медленно сползали на пол, роняя табуреты.
– Слюнотечение. Неконтролируемые движения.
– Восемнадцать минут.
– Потеря сознания.
Синий туман давно растворился, исчез. Мы выждали час. Надели маски и вошли.
– Пульс пятьдесят пять. У этого – пятьдесят восемь. Вдох пять секунд, выдох шесть, замедленное дыхание, – глухо говорил фельдшер.
– Отлично, – не выдержал Тарарыкин, – спят. И живы все пятеро.
Я чуть не сплюнул в маску: нельзя же так! И тут же выругал себя за суеверие. Взяли пробы воздуха: «Кот Баюн» разложился полностью.
По расчётам, они должны были спать часов восемь-десять. Я подал знак: выходим. Отдраили дверь. Выходя последним, я обернулся:
– Не может быть!
Пожилой мадьяр сел на полу. Прохрипел:
– Ki vagy te? Pokol?
Я содрал маску:
– Что? Говорите по-русски.
Мадьяр молчал. Барский сказал:
– Он, кажется, спросил: «Кто ты? Чёрт?» Испугался газовой маски.
Остальные пленные тоже просыпались, оглядывались по сторонам. Тарарыкин простонал:
– Всего семьдесят восемь минут. Не годится. Хоть головой о стенку бейся.
Пожилой мадьяр поднялся, неуверенно доковылял до стены.
И принялся биться о неё головой.
Каюсь: мы просто растерялись. Спустя мгновение все пятеро лупили лбами о камень. И успели залиться кровью, прежде чем мы навалились, стащили их на пол, пытаясь удержать.
– Унтер, верёвки неси, – кричал я.
Подо мной извивался тщедушный мадьяр; сила в нём вдруг проснулась нечеловеческая – он выгнулся дугой, сбросил меня и пополз к стенке неумолимо, как британский танк. Добрался и занялся любимым делом – саморазбиванием черепа.
Прибежали солдаты на крики; мы катались по полу, боролись, но и втроём не могли удержать одного. Вся камера была забрызгана, кровь стекала по нашей одежде; этот кошмар длился, пока унтер не заорал:
– Да прекратите вы, придурки!
И тут же, как по команде, они прекратили. Лежали, вытянувшись по струнке, глядя залитыми юшкой глазами в потолок, и не шевелились.
Мы вставали, пыхтя. Вытирали чужую кровь. Барский сказал:
– Какой-то сумасшедший дом. Поздравляю, господа: мы создали идеальное средство для массового суицида.
Пожилой мадьяр внимательно посмотрел на Михаила и пробормотал:
– Mit mondott? Сьто сказал?
Унтер выдохнул:
– Живой, слава богу, девки пляшут и поют.
И тогда начался второй акт сумасшествия.
Мадьяры, разбрасывая нас, поднимались и принимались кривляться, дрыгая ногами и руками; я вдруг с ужасом осознал, что они пародируют движения чардаша. Пожилой тонким голосом пищал какие-то рифмованные строчки; остальные подвывали.
Остановить их смог, как и в прошлый раз, только окрик унтера:
– А ну, замерли, сучьи дети! Не плясать, не петь без команды!
Когда мы выбрались, наконец, на воздух, ко мне подбежал начальник караула:
– Господин инженер-капитан, за вами катер. Срочно вызывают в Зимний.
25 октября 1917 г., Петроград
Катер шибко бежал по глади залива; командир, молоденький мичман с дурацкими шевронами вместо погон (ещё один выверт революции) едва перекрикивал рёв мотора:
– В городе буча! Военно-революционный комитет объявил ультиматум. Кексгольмцы окружили Мариинский. Отрубили электричество и телефон в Зимнем, и телеграф захвачен бунтовщиками, вызваны казаки…
Он осёкся, глядя мне за спину; я обернулся и тоже увидел: от Кронштадта шли кильватерной колонной корабли. Я различил минные заградители, а позади дымил старый броненосец – кажется, «Заря свободы», бывший «Император Александр Второй». Дело предпринимало скверный оборот; мы молчали до самого города.
У Николаевского моста пришвартована «Аврора»: на мосту шла какая-то возня, кого-то били, по набережной стайкой бежали юнкера – вслед им раздалось несколько выстрелов. Кажется, стреляли и по нам: во всяком случае, я явно слышал свист пули, но мичман лишь крикнул боцману прибавить ходу.