Это случилось уже через два дня после поступления на лечение раненого разведчика прямо с поля боя. Чуть живого, потерявшего много крови, обессиленного после полуторасуточного рейда в составе разведгруппы за «языком», его привезли в медсанбат. Как был, в окровавленном и местами разорванном в клочья балахоне маскхалата, в промокшей насквозь от пота и снега форме, вплоть до нательного белья и ватных брюк и куртки, Егор лежал в санях и бредил, впадая в полусон и почти сразу пробуждаясь. А рядом с ним был его верный товарищ, которого он сам, примерно год назад, сопровождал точно так же на лечение после ранения.
Егора тогда передали медикам. Внесли на руках в землянку, где была оборудована пахнущая перевязочными материалами, спиртом и гнильем операционная, где его раздели для осмотра, срезав остатки маскхалата, стянув мокрый ватник, грязную, кишащую окопными вшами гимнастерку и нательную рубаху, обнажив перед доктором худое, черное от блиндажной копоти, покрытое гнойными рубцами тело бойца.
– Он герой, товарищ военврач! – прозвучал где-то позади голос сослуживца Егора, сопроводившего его в дивизионный медсанбат. – Его надо обязательно спасти и вернуть в строй. Он герой! Он жить обязан! Такой не должен умереть!
– Покиньте помещение! – Сухо, громко и строго произнесенное приказание было последним, что услышал тогда разведчик, отключаясь от внешнего мира и впадая от кровопотери в полубред.
А потом, когда рана была промыта и тщательно обработана, сделана перевязка, он уснул крепким сном, провалившись в него, отчего не знал, что, выходя из операционной, военврач, уже просто и без лишней строгости, сказал все еще ждавшему результата его работы разведчику, доставившему Егора в санбат:
– Глаз у парня цел! Видеть должен, как и раньше. Только крови много потерял. А вот одежда на нем почти вся сгнила и вшей на целое ведро! Переодеть мне его не во что. Поэтому вам надо раздобыть для него полный комплект белья и прочей одежды. А то в бане его помоют, а одежды нет никакой.
– Сделаю, доктор, достану! Старшину наизнанку выверну! Все, что нужно, доставлю! С иголочки Егора обмундируем! Как новенький будет! Вы только лечите его как надо. Он герой! Такого «языка» помог добыть! – тараторил в ответ разведчик, почти что роняя слезы счастья, радуясь за друга.
И уже на следующий день, по неписаному закону всемогущих и вездесущих разведчиков, в медсанбат было доставлено неновое, но тщательно выстиранное нательное белье, портянки, обмотки, а также вещи Егора: шинель, плащ-палатка, вещмешок. Все было прожарено, чтобы уничтожить вшей, аккуратно уложено в стопку и перевязано, словно посылка из глубокого тыла.
Но вместе с ними прибыла и тяжелая для всех весть: погиб командир дивизии! Тот, кто формировал ее полгода назад. Кто шел с ней к передовой, к линии фронта. Кто воевал, до последнего момента выполняя свой долг перед Родиной, перед своими солдатами. Кто отдал свою жизнь наравне с рядовыми. Его больше не было с ними. Он погиб, а его дивизия словно осиротела, погрузившись в траур.
– Павла Никитича больше нет! Полковник Иванов погиб! – словно рвущий барабанные перепонки гаубичный залп, прозвучал в землянке тихий заплаканный голос медсестры.
– Не может этого быть! – невольно отозвался кто-то из раненых солдат.
И едва пришедший в себя Егор отвернулся к бревенчатой стене и почувствовал, как из-под бинта на левой стороне лица потекла его горькая скорбная слеза. Командира больше не было в живых. Погиб комдив! Погиб тот, чей приказ он выполнял до конца и выполнил, не считаясь ни с чем, как и подобает настоящему разведчику.
Из оцепенения, вызванного горьким воспоминанием о недавних событиях, Егора вывел голос того самого низенького лейтенанта в очках и короткополой шинели, дававшего команду на оправку в свои части выздоровевших солдат.
– Ну вот, опять в пекло вертаемся, – пробурчал один из них, сплевывая от досады.
– Да уж, – протянул кто-то рядом.
– Денька бы два еще дали отдохнуть. Ведь успеем навоеваться, – сухо добавил третий.
Два десятка молодых мужчин в шинелях и ватниках, с вещмешками и оружием за спинами, неспешно погрузились на пустые телеги, которые сразу тронулись в направлении передовых позиций дивизии.
Егор запрыгнул на последнюю повозку, разместившись лицом назад, и равнодушно уставился на мелькавших между деревьев санитаров в серо-белых медицинских халатах и бойцов в солдатских шинелях, которых привезли с передовой лечиться от кожной инфекции, вызванной окопными условиями жизни.
– Повезло ребятам, – произнес кто-то за спиной разведчика, – отоспятся, подлечатся, в бане помоются, вшивую одежонку прожарят, отдохнут.
Последнее слово было сказано с ноткой зависти к больным. А вот им, возможно, уже сегодня предстоит заступить на пост в передовом охранении, возможно, участвовать в бою или, как может случиться у самого Егора, выдвинуться в тыл противника в составе группы разведчиков. От этой мысли парень нахмурился, сердясь, оттого что уже никак не может повлиять на ход событий.
А вот завидовать прибывшим он не стал. Слишком болезненно проходила та самая кожная инфекция у него, когда одновременно болела голова после контузии и ныла рана возле левого глаза. И, казалось бы, лежать ему спокойно сейчас на медсанбатовской, крытой прошлогодней, чуть подгнившей соломой койке и наслаждаться покоем не меньше десяти отведенных уставом дней. Да неведомо откуда-то взявшаяся на спине сыпь стала жечь так, что порою солдату выть хотелось.
«Болит?» – спросил его тогда кто-то из пожилых санитаров, интересуясь состоянием бойца, первого из дивизии, у кого была выявлена болезнь от антисанитарных условий передовой.
«Не знаю, что больше», – выдавил сквозь зубы Егор и неожиданно засмеялся сквозь слезы от собственной беспомощности перед недугом и последствиями ранения.
«Значит, поправишься, если смеешься!» – ответил ему заулыбавшийся санитар.
Когда очередной бугорок на дороге совсем скрыл из вида окрестности медсанбата, разведчик начал чувствовать тепло от апрельского солнца, припекавшего все сильнее. Он перекинул со спины вещмешок, извлек из него свою пилотку, отправив на ее место снятую с головы шапку, и сосредоточился на лицезрении вида местности. Вся земля вокруг была изранена войной. Его родная земля, где он родился и прожил почти всю жизнь совсем недалеко отсюда, за исключением двух лет, что провел в техникуме, приезжая домой только на каникулы.
И как бы он сейчас хотел вновь вернуться в тот самый старый деревенский родительский дом, где пахло свежевыпеченным матерью поутру хлебом, особенным теплом от печи, молоком и супом, называемым в этих местах похлебкой. Вернуться туда, где подвывал в хлеву у соседей теленок, кудахтали куры, лаял где-то в стороне цепной пес, пролетали и садились на крышу птицы, стучал молот в кузне, бегали и кричали ребятишки и бранились на дороге повздорившие хозяйки.
Ничего этого сейчас уже не было. Все было начисто стерто с лица земли полтора года назад. Все было уничтожено в пламени пожарищ, охвативших всю округу, все окрестные деревни и села. Все пылало в едином порыве на глазах у чудом спасшихся от огня людей, разбуженных рано утром голосами немецких солдат, занимавшихся поджогами домов и надворных построек. Они подносили заранее смоченные в бензине факелы к низеньким, крытым, как правило, соломой крышам, которые моментально вспыхивали, превращая человеческое жилище в огромный костер, дым от которого, сливаясь с массой других непроглядных столбов едкой гари, разносился по округе, полностью накрывая ее.
Повсюду метались чудом спасшиеся деревенские жители, пытавшиеся до последнего вытащить из огня все то, что считали ценным. Но почти ничего ни у кого не получалось, и тем единственным, что все же было выхвачено из объятых пламенем собственных домов, были лишь маленькие дети, наспех одетые и укутанные в одеяла, да иконы, в последний момент заткнутые за пазуху. Повсюду раздавались истошные крики, плач, громкие проклятия и лились слезы, слезы, слезы обескровленных и выброшенных на лютый мороз людей, который в первую военную зиму был особенно крепким.
Теперь же там, где до войны, с незапамятных времен, стояла довольно большая деревня, где родился и вырос Егор, оставались лишь обугленные нижние венцы когда-то крепких сельских построек. И еще до конца осени следующего года на месте многих из них возвышались черные от копоти каменные трубы печей.
Теперь уже и труб этих видно не было, потому как ушлые саперы, да просто солдаты из развернутых по округе воинских частей, разобрали их на отдельные кирпичики, чтобы сложить для себя простенькие печурки в своих блиндажах и землянках. И, наверное, кто-нибудь из них, ломая печную трубу на месте бывшего дома семьи Щукиных, прочитал на ней надпись, сделанную разведчиком при помощи кусочка мела, найденного на руинах местной школы. Еще летом, освободившись от служебных обязанностей, Егор украдкой от командира взвода, от своих товарищей пробрался ночью к родным местам, где проплакал почти до утра в темноте, и уже под утро, дождавшись наступающего рассвета, сжав от злости волю в кулак, нацарапал на печи: «Я отомщу!»
И он отомстил! Не раз и не два. Он мстил много раз. Мстил старательно. Каждый раз, когда выбирался по приказу командира на передовую и вел наблюдение за передовыми позициями врага, когда отправлялся на задание, чтобы провести тщательную разведку, когда уходил в составе группы за «языком», когда прикрывал отход своих товарищей, принимая весь огонь преследователей на себя.
Жажда месть обуяла его. Она руководила им. С мыслью о мести он засыпал и просыпался. Он бредил отмщением за родной дом, за погибших селян, за не вернувшихся с боевых заданий друзей, за павших в бою однополчан. А рядом с ним были такие же обездоленные, лишенные дома и близких людей солдаты. У кого-то дом и семья остались там, где сейчас засел враг, где царят оккупационные порядки. У кого-то и вовсе никого и ничего уже не было, потому как пламя войны забрало все живое и неживое, что имелось в мирное время у человека.