«в Сарканскую щель, шли всю ночь по колено в снегу, без дороги, при 15° мороза. Дорога была сплошной ужас, то по реке, то по скалам, то по долине, сплошь занесённой снегом. Когда вошли в щель, начались муки. Дорога шла по карнизу и леднику. Ни кустика, нечем развести огня, ни корма, ни воды. Так шли три дня и пришли к перевалу Кара-Сарык (14.900 футов). Дорога на гору шла по карнизу из льда и снега. Срывались люди и лошади. Я потерял почти последние вещи. Вьюки разбирали, и несли в руках. Перевал брали полуторо[2202]суток. Когда я забрался на вершину, начался буран, и многие поморозились. Я случайно избёг этого, хотя я был в одной шинели.
Редкий воздух и тяжёлый подъём расшевелили контузии мои, и я потерял сознание. Два киргиза на верёвках спустили моё тело на 1 версту вниз и там уже посадили на лошадь верхом, и после этого мы спускались ещё 50 вёрст. Вспомнить только пережитое — один кошмар! И наконец, в 70 верстах от границы мы встретили первый китайский[2203]пост. Вышли мы 50% пешком, без вещей, вынесли только икону, пулемёты и оружие. Друг друга не узнавали, до того все почернели и похудели, остались одни глаза. Дальнейшие мытарства уже были легче»[2204].
Один из офицеров — участников похода, выступавший в печати под псевдонимом Синзянский и опубликовавший серию очерков об отступлении армии Дутова, посвятил этому переходу небольшое стихотворение:
На западе дальнем Китая
Есть горный поток Бартала
Из снежной вершины Тянь-Шаня
Начало та речка взяла.
Сурово ущелье потока,
Снег, камень, теснины кругом,
Года за горами без срока,
Как день убегает за днём.
Несёт свои снежные воды
По камням, ущельям стремясь,
Ищет простора, свободы,
В бешеном беге дымясь.
Безмолвны вершины Тянь-Шаня,
Над белой чалмою всегда,
Как стражи границы Китая,
Закованы броней из льда.
Вот, что-то вдали зачернело,
Спускаясь ущельем с горы,
По снежному полю налево
Вниз горной реки Барталы,
Всё ниже и ниже спускаясь…
Видны уж фигуры людей,
Устало рядами равняясь
Ведут под уздцы лошадей.
Суровы, позноблены лица,
С тоской в наболевшей груди
Покинув родные станицы,
Повзводно идут казаки.
Перевал Кара-Сарык бывает открыт для перехода лишь в июне месяце, тем не менее отряд Дутова сумел преодолеть его сравнительно благополучно за четверо суток и был интернирован в долине реки Бортала в 5 верстах от Джимпаня. По всей видимости, дутовцы провели в лагере около месяца. Здесь Дутов издал приказ, разрешавший всем желающим вернуться в Россию. Была объявлена двухдневная запись, причём набралось 240 человек, которые 5 мая уехали домой (у И.И. Серебренникова ошибочно — 6 мая). Проводы сопровождались молебном перед Табынской иконой. Дутов уезжавшим посоветовал не предавать тех, кто остался в Китае[2206].
Не вполне ясна нестыковка в хронике событий. С одной стороны, известно, что проводы возвращавшихся проходили на реке Бортала 5 мая, но, с другой, уже 2 мая атаман и верные ему казаки остановились на жительство в городе Суйдин Илийского округа Синьцзянской провинции, в 40 верстах от Кульджи (центра Илийского округа), как было указано китайскими властями. Ответить на этот вопрос пока сложно. «Так мы добрались до Джампаня, а потом и до Суйдуна. Просьба уйти в Чугучак была не уважена, да мы бы и не дошли — не было сил. К тому же китайцы врали, что Ваш (Бакича. — А.Г.) отряд весь разбежался… Результат — пришли в Суйдун пешком, кое-как дотащили половину лошадей. Я, имея всего-навсего 140.000 рублей сибирских денег, конечно, не могу себе позволить никаких, даже элементарных, удобств, не имея ни одного колеса, ни денег, ни вещей, — поддерживать свой атаманский престиж трудно», — писал Дутов Бакичу[2207].
По донесению советской агентуры, после перехода границы «настроение большинства белых здесь (в Синьцзяне. — А.Г.) во всяком случае не воинственное. Если бы они знали истинное положение в Советской России, то безусловно многие не замедлили бы выехать туда. Большинство их не едут, опасаясь мобилизации. Они так утомлены войной, так разбиты нравственно сознанием бесцельности тех мучений, которые они приняли сами и причинили другим, что их пугает перспектива снова взяться за оружие с какими бы ни было целями. Им нужен отдых и только отдых…»[2208].
В Суйдине дутовцам было предложено разместиться в казармах русского консульства, рядом с которыми имелся небольшой участок земли. Однако часть казарм была занята китайскими солдатами, остающиеся же помещения были недостаточны для отряда, в связи с чем Дутов оставил в казармах лишь часть офицеров и казаков, а остальные были размещены в землянках. Сам атаман снял себе две комнаты в городе[2209]. Сохранилось описание квартиры Дутова, на которой он был впоследствии убит: «Это была небольшая, в две маленьких комнаты, разделённых сенями, глинобитная сартовская сакля, но с деревянными полами и с самой примитивной туземной обстановкой. Одна комната была спальней и столовой атамана, а во второй помещалась его канцелярия, и там же спал Н.В. Дутов[2210]. В весьма небольшом дворе находилась ещё однокомнатная сакля, в которой помещались два фельдъегеря атамана и его вестовые. Рядом стоял навес, под которым находились две лошади Александра Ильича»[2211].
Имеется ещё одно свидетельство об исходе Дутова в Китай. Его автор, войсковой старшина Оренбургского казачьего войска Савич, прошёл вместе с атаманом весь путь от Атбасара и Кокчетава до Суйдина. Он вспоминал:
«По степям, по пескам, бездорожьем, глубокой осенью, под натиском красных полчищ, отходили уцелевшие остатки войск атамана Дутова. Казаки на конях, а раненые, больные и семьи — в телегах и повозках. В особой каретке, о двух конях, шествовала Святыня Оренбургского Войска — большая Табынская икона Пресв[ятой] Богородицы. Пути-дороги и переживания отходивших за иные границы известны по трудам летописцев, но об оренбуржцах было мало сведений, а поход их назывался голодным и тяжким. Кочевники угнали в глубь степей свои стада. Питаться приходилось большей частью затирухой из муки, и немало осталось могильных бугорков без крестов, для которых не было дерева.
Миновали городки: Иргиз, Тургай, Атбасар, Кокчетав, Акмолы, Каркаралы[2212], Сергиополь и подошли к Лепсинску, в котором пришлось оставить весь обоз и часть коней, и, неся на руках икону, а раненых и больных на носилках, начали подниматься по снежным крутизнам Алатау к перевалу Кара-Сарык. Были случаи, когда кони срывались с тропинок в глубины снегов, откуда их нельзя было вытащить. Добравшись до высшей точки, где почти постоянно бывают снежные бураны, мы начали спуск с гор, и вскоре обрадовала нас зелень травы и кустов, и чем ниже, тем больше чувствовалась весна. И стали мы лагерем на берегу горной речки Барталы, и была Страстная Седмица, и приказал атаман построить из зелени кущу для иконы, пред которой и пели мы Пасху, а вокруг стояли конные степняки, понимали, видно, что мы благодарим Бога, и потчевали нас вынимаемыми из-за пазух горячими лепешками.
Прибежали вооружённые китайские солдаты, впереди которых верхом на низенькой лошадке трусил офицер в погонах, при сабельке, но сошёл с коняшки, снял котелок, поклонился всем, поздравил с прибытием и предложил сдать оружие и следовать в недалёкий городок. На голове этого офицера вместо военного убора был штатский котелок.
Прочитав нам большой папирус с приветствием от своего правительства, скомандовал своим солдатам, которые были одеты в штаны и куртки, а на плечах их были кофты с[о] многими иероглифами, на головах их тюбетейки, из-под которых на спины свисали заплетённые косы, а ружья у них были самые разнокалиберные и… солдаты побежали вслед за своим офицером.
Тронулись и мы в недалёкую дорогу и прибыли в городок Суидун (так в документе. — А.Г.) и расположились в мазанках, где раньше стояла русская охрана нашего консульства. Атаману отвели особую квартирку, и при нём было несколько вооружённых казаков-стариков. Наступил полнейший отдых и покой, и прекрасное питание, и весна, и уверенность, что нас здесь никто не достанет — за границей, за снежными крутизнами, да кроме этого, близ нас была казарма китайских солдат, у которых шла усиленная муштровка, больше, правда, с шагистикой и построением каре, когда передняя линия солдат для отражения противника стреляла лёжа на земле, вторая с колена, а третья стоя, потом солдаты уходили в казармы и был покой, и часовой ставил своё ружье у стены, а сам играл с мальчишками в бабки или в чехарду. Но всё-таки нельзя было не думать и не вести беседы о нашем дальнейшем. Большинство из нас горело желанием как можно скорее добраться к мудрейшему генералу Дитерихсу в Приморье.
Слышно было и о Врангеле, и потянуло меня именно к нему. Сотник атамана Анненкова И.Д. Козлов одобрил мой план и готов быть со мною, а я порадовался такому спутнику, который знал местные языки. Доложил я о своих планах атаману Дутову, который мысль мою одобрил и направил мою просьбу в наше консульство, где сейчас же снабдили нас удостоверениями личности, посоветовали взять с собой в дорогу запас медикаментов, которые нужны будут и нам самим и [тем,] кто будет нуждаться в лечении. Выдали нам по десятку долларов и сказали, чтобы послезавтра мы были бы на окраине города, откуда уходит груженый верблюжий караван, следующий в город Кучар. Явились мы с сотником к атаману Дутову, передавшему нам словесные поручения к генералу Врангелю, прибавив в нашу казну ещё по десятке долларов и пожелав нам счастливого пути. Испросили мы благословения у Пресвятой Девы, распрощались с друзьями, уложили свои нехитрые пожитки в небольшие мешочки и в указанное время явились к старшему каравана, который уже был предуведомлён консульством и встретил нас как родных…»