Я мог бы, конечно, уже одним основным положением считать вопрос, затронутый Вами, совершенно исчерпанным, но для того, чтобы уничтожить даже самую возможность существования некоторой недоговорённости между нами, я разберу некоторые места своего письма № 502, которые, если встать на Вашу точку зрения понимания моего письма (так в документе. — А.Г.), могут, на первый взгляд, как будто противоречить тому тону и характеру письма, которые я, как автор, на что имею, конечно, право, и хотел ему придать и за ним утвердить.
При объяснении таковых мест, я буду отвечать на Ваше письмо, т.е. брать те места, которые Вы изволили сами выбрать в своём письме. Это будет самое лучшее: здесь я становлюсь, если хотите, с точки зрения не моего толкования письма, в самое невыгодное для меня положение. Я оставлю в стороне рапорт генерала Смольнина, представленный Вами мне: он будет иметь определённое значение и последствия.
Я Вам писал, что Вы восторженно приняли дисциплину Анненкова и отдали приказ о введении таковой в отряде. Благоволите взять моё письмо и читать: где есть хоть слово о моём мнении по сему вопросу? Где даже намёк на моё недовольствие по поводу того, что Вы подружились с Анненковым, приняв от него часы и шашку? Я сообщил Вам то немногое, что знал о Вас.
Сдав армию Анненкову и Вам, с Вашего согласия, поручив отряд, разве я не показал, что Вашему опыту и усмотрению я доверил самое дорогое для меня? Я мог иметь, по поводу изменения дисциплины, своё мнение, но ведь Вы его от меня не слышали, насколько я помню, ещё? Принятие анненковской дисциплины, с моей точки зрения, было жертвою, но ведь и подчинение Оренбургской Армии Анненкову также — жертва. Та и другая жертвы были принесены во имя спасения тысяч веровавших нам людей. И Вы имели основание полагать, что Ваша жертва последовательно вытекала из моей. Цель была одна, и Вы могли считать себя продолжателем моей идеи. Вы и я всё это делали не для своего удовольствия и не по какому-нибудь капризу. Вы теперь видите, что Вам не следовало останавливаться в Вашем письме ко мне на оправдании, в конце концов, моей же идеи.
Как Вы, так и [я], ставим выше всего общее дело. И раз мы пришли к заключению вверить судьбу Армии Анненкову, мы должны были использовать все средства беззаветно служить общему делу. Когда Командующий Армией[2232] обратился ко мне с просьбою своим авторитетом помочь дать ему средства для Армии из запасов золота эвакуированных учреждений, разве я мог отказать в этом? Ради спасения 500 беженцев 2-го округа[2233] и во имя экономии золота для Войска нужно было ставить на карту существование целой Армии, которая кровью расплачивалась за каждую пядь последнего кусочка русской земли.
Дело не требовало излишних разговоров. Я сам в Лепсинске ничего не имел, не имею ничего и в Китае. Мне было ясно, что беженцы не пропадут и без этого золота, войско же, когда мы вернёмся, от 60 фунтов не оскудеет, и я дал распоряжение. Как оно исполнено, насколько реально неудовольствие правления 2-го округа, или оно негодует на меня, так сказать, платонически, ибо, быть может, это золото осталось бы ещё у них и доныне неиспользованным, — я этого не знаю, но нравственно я прав. Обижаться, конечно, могут: это их выгода и их право, но я иду далее. Если бы я в тот момент знал, что Анненков — совершенно подлый человек, но не изменник, я всё равно отдал бы это распоряжение. Он командует фронтом, ему вверены войска, и пока он не изменник, я не имею права не верить ему.
Силою обстоятельств взявши всё в свои руки в Семиречье, он чувствовал в себе достаточно сил, опыта, знания и бодрости, и он должен был бороться. Зато он не имеет права теперь сказать, что мы ему мешали. Нет, ему помогали люди, которые беззаветно отдавали для общего дела всю свою душу, проводили на деле идею самоотречения тыла в пользу Армии. «Всё для армии, для фронта, всё для войны».
И вот как далеки от понимания меня мои строгие критики, и как бы я советовал им прежде, чем критиковать, проникнуться духом благородства, проникнуться истинным пониманием общего для спасения Родины дела. Без этого я не представляю, что же, кроме простого шкурничества, мешает им вернуться в Советскую Российскую Федеративную Республику.
Вы хотите узнать моё отношение к Анненкову теперь, так как из письма № 502 ничего вывести по сему поводу нельзя. Но после этого Вы получили письмо от 26 апреля, которое я послал Вам из Джампаня: оно должно было показать Вам, что я знаю очень много из скверных анненковских проделок, и мой взгляд на Анненкова, насколько я уяснил себе, разделяется Вами и отрядом в полной мере. Я буду иметь возможность переслать Вам мои мысли, написанные мною полтора месяца тому назад, в середине мая, об интригах Анненкова, откуда Вы почерпнете полную чашу тех замыслов и сетей, которыми Анненков старался окружить меня в Лепсинске.
Вы могли обидеться за себя и за своих помощников. Здесь я не имею в виду генерала Смольнина: у Вас помощников много. Нет ничего удивительного, что Вы обиделись, но, конечно, не за себя, а за помощников. После всего сказанного мною Вам, — за себя, Вы видите, я Вам не давал даже повода обижаться. За всех же своих помощников в столь тяжёлое время ручаться не всегда можно, как я убедился лично на опыте, хотя это для начальника, верящего своим подчинённым, и достойно и честно, но, простите меня, иногда бывает и невозможно.
Вы пишете, что в течение 21 дня я так резко изменил взгляд на Вас и отряд и что тон и заголовок последующего письма уже дружествен. Вас это удивляет, а между строк можно читать: ну, и мельница же Атаман, раз за три недели взгляды совершенно новые.
Весь тон и мысли настоящего письма достаточно определённо вырисовали всю необходимость письма № 502 и его цель, что по поводу этой Вашей заметки я отвечать не буду.
Вырисовав Вам, глубокоуважаемый Андрей Степанович, свою точку зрения по затронутому Вами невольно в определённой плоскости вопросу, который я вовсе не хотел поднимать, остаюсь в глубокой уверенности, что происшедший между нами обмен мыслей послужит ещё к большему взаимному пониманию, к вдумчивому обсуждению поступков каждого из нас и к тому глубокому уважению, которые характеризуют обыкновенно взаимоотношения людей, абсолютно верящих благородству стремлений других.
Таким образом, на данном этапе отношение Дутова к Бакичу оставалось в целом положительным, однако уже чувствовались предвестники будущего разрыва между генералами.
12 августа (30 июля) 1920 г. Дутов издал свой приказ № 141, в котором писал: «…2. Ввиду разбросанности частей бывшей Оренбургской армии и ушедших из отряда Атамана Анненкова, находящихся ныне в Китае, в Илийско-Тарбагатайском крае, на положении интернированных, я, желая объединить их как в смысле нравственном, так и в строевом, и направить все части к единству действий, дисциплине и порядку, приказываю все воинские части, команды, управления, учреждения и заведения, входившие ранее в состав Оренбургской и Семиреченской армий и отряда полковника Брянцева, считать Кадрами частей Оренбургской отдельной армии. 3. Я, являясь Главным Начальником Семиреченского Края, в то же время принимаю на себя прежние права Командарма отдельной Оренбургской. 4. Части, расположенные в лагере на реке Эмиль, что у Чугучака, именовать по-прежнему отрядом Атамана Дутова и считать Начальника его на правах Командира отдельного корпуса… 7. Никакие выделения частей, перемещения их, командировки на Д[альний] Восток, без моего ведома и приказа не разрешаю. 8. Отдельным г.г. офицерам, чиновникам и нижним чинам командировки, увольнения и отпуски разрешаю без моего приказа только лицам, пользующимся правами комотдкорпуса[2235]…»[2236]. По сути, приказ Дутова был необходим, но оренбургский атаман, на мой взгляд, превысил свои полномочия и не учёл изменившихся обстоятельств, при которых командиры отрядов, перешедших в Китай, фактически оказались независимыми друг от друга начальниками. Кроме того, важно обратить внимание на назначение Бакича командиром отдельного корпуса, поскольку до этого он считался командиром неотдельного корпуса. В дальнейшем этот нюанс был, видимо, забыт Дутовым, который считал Бакича по-прежнему своим подчинённым с правами командира неотдельного корпуса. Бакич же истолковал этот приказ как полное признание своей самостоятельности.
По свидетельству офицера Атаманского полка Н. Дутова, пробравшегося из лагеря на р. Эмиль в Суйдин к Дутову, «отряд Атамана Дутова в г. Суйдине был размещён в больших казармах, служивших для конвоя Российских консульств в Китайском Туркестане. Первое, что бросилось [в глаза] это — дисциплина, чистота и порядок (выделено в тексте. — А.Г.), казаки жили строевой жизнью, сохраняли свои силы и набирались новых для будущей борьбы. Шла секретная работа и подготовка к выступлению 18-ти волостей от Усть-Каменогорска до Джаркента и только ждали делегатов для переговора о дне и часе, которые уже были назначены. Злой рок прервал работу Атамана»[2237]. По распоряжению Дутова с офицерами и казаками проводились занятия. Всего, по данным советской разведки, у Дутова в Суйдине было лишь около 250 казаков[2238]. По другим данным, только в составе 1-го Оренбургского казачьего полка имелось 300–400 сабель[2239], в конвойной и особой сотнях состояло около 260 человек, в Чимпандзе находилось ещё 200 человек и в Кульдже ещё 300, включая не менее 150 офицеров[2240]