Удивительный мастер делал ее. Вместо ручек вцепились в края чаши инкрустированные бирюзой орлы. Ножками были изогнувшие шеи чудовищные грифоны.
Долго любовались тонкостью отделки. Наконец Бекетов сказал:
— Мужика одного пороли на конюшне. Не выдержал боли, крикнул, что знает тайну великую. Привели ко мне. Спрашиваю, о какой тайне криком исходил, а он в ответ: «Да нет, ваше превосходительство, тайны, а есть вещица одна дорогая. Никому не ведомая. Нашел ее случайно на бугре, когда канаву для чигиря копали. А показать боялся, как бы не обвинили в воровстве. А коль будете ко мне жалостливы и не засекете до смерти, вам презентую». Вот и презентовал. А вещь, действительно, знатная. Сотни веков пролежала в земле, а как хороша! Я полагаю, захоронен был здесь скифский царь. Мужик признался, что попались ему в яме разные мелочи, все из бронзы и ржавые, и кинжал был, одна рукоять осталась и та рассыпалась в прах…
Бекетов поставил чашу на крышку ларца и спросил:
— Сможешь нарисовать красками? Да чтобы все перышки, и когти, и клювы были заметны и явственны.
Васятка обошел вокруг стола, оглядывая чашу со всех сторон, и уверенно заявил:
— Сделаю, только за красками схожу.
— Краски, картон и кисти уже припасены, садись и рисуй. А я твой рисунок пошлю в Петербург, в академию. Пусть ученые мужи скажут слово свое о сей чаше. Читал я у великого Геродота, что скифские племена, кои и Грецию и Рим вводили в трепет, обитали на берегах Дона и Волги. Были они храбры и ходили на войну со своими женами. И жены эти были ловки чрезмерно. На полном скаку накидывали арканы на шею врага и стреляли из лука изрядно. Видишь, на чаше одна амазонка копье мечет, а другая под копытами лежит, поверженная стрелой, — то жены скифов. Будешь писать, соблюди все пропорции телес этих воительниц. Твори не торопясь. Я не велю тебя беспокоить…
Бекетов надел шляпу и тихо вышел.
Васятка решил писать от окна, которое выходит в сад, — здесь больше тени. Зато окно сбоку посылает на чашу обилие света, и рельефно смотрятся на округлых боках чеканные сцены. Сначала итальянским карандашом сделал четкий контур чаши, едва наметил крылья орлов, их головы. И сразу почувствовались напряжение и сила царственных птиц. От едва заметного разворота крыльев тяжелая чаша казалась невесомой и легкой. Будто орлы держали ее в воздухе. Когда стал писать красками сцены, изображенные на чаше, понял, как трудно и яростную борьбу показать, и сохранить монолитность золотого чекана.
Увлекаясь деталями, упускал правильность форм сосуда, а когда старался крупными мазками показать блеск золота — не видно было ни лиц, ни оружия всадников. В бессилии опускал руку, а затем вновь робко наносил кистью мазок за мазком. Наконец бросил кисть, понимая, что совершенство в живописной работе дается не сразу, а требует непрестанных усилий и огромного труда. Умения не хватает явно.
А кто тут подскажет? Кто вразумит?
Устало откинулся на спинку кресла. Долго сидел так, устремив взор в окно.
За окном погожий весенний день. Ласково шумят ветви сада. Зеленеет склон бугра, церковь — в полуденных лучах. Видно, как на церковной паперти отец Никодим, сельский священник, что-то говорит слепому звонарю. Властно взмахивались рукава рясы, и голова звонаря покорно кивала, будто отдавая поклоны.
Со звонарем сдружился Васятка недавно. Звонарь был молодой, ласковый, тихий. И трудно представить, чтоб эти тонкие руки так ловко управляли медным языком огромных колоколов. Слепого звонаря в селе знали все. Мальчик еще на втором году жизни лишился зрения от оспы. Слепец рос. Он прислушивался к окружающему миру и упивался звуками: и свистом коршуна, и щенячьим визгом, и шелестом ветвей, и церковным пением. Церковную службу он знал так, что в праздники вместо дьячка выходил на середину церкви читать Апостол. Он пел с дьячком на клиросе, и чистый, светлый, гибкий, свободный голос слепца вызывал в груди прихожан сладостную, трепетную волну. Но определен он был звонарем, и тут не было ему равных. Кроме того, он делал бочки, ушата, ивовые корзины, табакерки так изящно и с таким узором, что и зрячие мастера дивились и завидовали ему.
Васятка тоже дивился и льнул к звонарю.
Слепец Васятку любил, пускал к себе на колокольню и даже показывал, как надо перебирать веревками малых колоколов. Он же вразумлял Васятку, когда тот однажды после причастия отказался целовать попу руку:
— Да разве можно ослушаться, а если сенатору скажут?
Мальчишка молчал, но потом сознался, что сил нет целовать эту руку. Видел раз, как отец Никодим украдкой набивал трубку, придавливал пальцами вонючий табак…
Благодушный звонарь убеждал мальчишку:
— Постыдись! Не человеку поклоняешься — сану.
Но Васятка упорно не хотел отделять сан от человека, да и не все сказал звонарю. Не мог забыть одного случая.
…Ранним утром сидел на лодочке у берега и удил рыбу. Тихо струилась вода меж стеблями камыша, щебетали птицы в зарослях, стрекозы трепетно шелестели крылышками. И вдруг к этим привычным звукам примешался новый и непонятный. Тихое попискивание доносилось с яру и становилось все громче. Васятка повернул к берегу голову и заметил сквозь зеленые стебли, что к реке спешит отец Никодим в черном подряснике. Он держал в вытянутых руках темные подрагивающие комочки.
И тут мальчишка понял — в руках попа повизгивают щенки…
Раздался легкий всплеск, и все смолкло. Вскоре снова защебетали птицы, вновь стрекозы зачертили воздух синими крылышками, но Васятка сидел опустошенный, подавленный житейским, обыденным поступком попа. Больше мальчишка не мог целовать настоятельскую руку…
Васятка не заметил, как задремал, и лишь когда солнечный луч переместился и ударил прямо в глаза, молодой художник спохватился. Вновь принялся лихорадочно смешивать краски, выискивая нужный тон — желто-красного металла, слепящих бликов и темных прорисей легендарных всадниц. Сколько веков прошло, а как выразительны вздыбленные кони! Неизвестный мастер будто лепил их рельефы из податливой глины. А ведь это чекан по золоту. А вот упавшая девица, сраженная стрелой. Так именно и могла лежать поверженная скифская дева, бессильно откинув правую руку и запрокинув голову с полуоткрытым ртом. В положении ее распростертого тела мальчишке что-то показалось знакомым. Он напряг память и будто наяву вновь увидел широкий простор реки и лодки с разноцветными парусами. Плыли на Чуркинский учуг, где решила догуливать буйная компания, которой верховодил сам Бекетов. Он любил показывать гостям рыбную ловлю и потчевал их свежей осетровой икрой, которая запивалась изысканными винами. Васятку сенатор тоже взял с собой. Любил его проворство и держал при себе. Уже в пути велел Бекетов открыть деревянный погребец. Васятка вынул семь хрустальных штофов и три серебряные чарки — по числу гостей. Вынули и скляницы с разной вейновой водкой.
Выпив по штофу, гости разгорячились, а Никита Афанасьевич придумал забаву. На соседней лодке ехали девицы и парни — дворовые музыканты. По взмаху руки Бекетова рулевой подвел лодку ближе к берегу и рывком накренил ее. Вода полилась через борт, и лодка стала тонуть. Многие девицы попадали в воду, и парни стали вылавливать их сетью, как диковинных рыб. Раздался визг, смех, суматошные выкрики. Бекетов раскатисто хохотал, видя, как бестолково барахтались в воде перепуганные красавицы и как мокрые платья облепили стройные фигуры выскочивших на берег.
Бекетов не раз устраивал, как он сам говаривал, «шутейное купание» и доставлял несказанную радость гостям. На этот раз «купание» имело конец печальный. Одна из девиц упала не на мелководье, а попала в суводь. И заметили ее исчезнование, лишь когда все выбрались на отмель. Нашли уже тело бездыханным, с набившимся в рот илом.
И навсегда запомнил Васятка простую и страшную картину человеческой смерти. Тягучие, глухие удары сердца, казалось, разрывали куртку. Он обостренным зрением и слухом впитывал все: и необыкновенную прозрачность свежего воздуха, и оборванность смутных речей. Широкие спины, залитые солнцем, босые ноги на хрустком песке. И мерные взмахи натянутого паруса, на котором перекатывалось белое девичье тело. Но откачать ее не удалось. Опустили тогда парус на землю. И лежала она на нем, запрокинув голову, уставя незрячие глаза в синее небо.
Тогда, не помня себя, Васятка готов был вцепиться в белоснежный парик Бекетова, готов был терзать кружевной шарф под тугим подбородком. Мальчишка уже метнулся к осанистой фигуре вельможи, как кто-то из дворовых схватил его за руку и отвел в сторону.
— Брось, Васятка, кроме беды, ничего не наживем, — сурово сказал мужик. — Думаешь, мне не тяжко на это глядеть?
А потом видел Васятка, как вели к лодке совсем сникшего сенатора. Голова его тряслась, из глаз катились слезы. С тех пор Васятка так и не мог понять, жесток или добр этот человек, скуп или щедр, хитер или прост… Почему-то, пытаясь разгадать душу сенатора, видел мальчишка картину, висящую в углу, — пленительно-красивую женщину, которая в то же время была поражена тлением. Как совместить подобное? В гневе был страшен сенатор, безжалостно секли на конюшне провинившихся мужиков, и никто не решался тогда остановить посвист плети доморощенного палача. В минуты душевного благодушия не знала меры в щедрости рука сенатора.
Именно в такую минуту он как-то сказал Васятке:
— Вот нет у меня детей, дружок. Так уж получилось. Не может быть вертопрах мужем. Гляжу на тебя и понять не могу: и ласков ты, и кроток, но, видно, не лежит ко мне сердце. А ты пересиль себя. Заместо отца буду.
Снял тогда сенатор с мизинца дорогое кольцо и надел мальчишке на средний палец левой руки. Хотел Васятка сбросить кольцо, да не посмел. Тот заботу кладет о нем немалую. И мать на легкую работу определил. Только может ли сенатор заменить отца? Отец хоть и простой был человек, но доброты был великой. Сколько раз выручал станичников из беды. Последним куском готов был поделиться с первым встречным. А вот господ не любил. Может, потому и сенатор никогда не вспоминал утонувшего колодника добрым словом. Напротив, внушал мальчишке, что отец его предерзостный был человек. Он был начальству ослушник, а следовательно, и государыне-императрице. И видно, сам господь покарал его непокорство…