— От него, но чрез Государственную военную коллегию. Ещё велено на словах передать, чтоб по получении оного немедленно ехать в Санкт-Петербург.
— Кто распорядился?
— Не могу знать.
Матвей Иванович вскрыл пакет.
«По высочайшему повелению Его Императорского Величества Государственной военной коллегией от сего года 10 мая издан указ, согласно которому генерал-майор Платов Матвей Иванович из воинской службы исключается…»
Он прочитал и не понял, о чём написано. Кто исключается? Из какой службы? А при чём здесь он? И снова стал читать, не торопясь, вдумываясь в каждое слово. Теперь смысл дошёл до сознания, и где-то внутри захолодало. Он понял всё. Исключается из воинской службы. Только что он был начальником, шефом при Первом полке, а сейчас — никто. Но почему? За что? Год назад ему торжественно вручали орден и саблю…
Нет, не напрасно конь споткнулся. Сбылся вещий знак… Ну что ж! Коль приказано ехать в Петербург, он не посмеет ослушаться. К дороге он всегда готов. Приказал денщику сбираться в дальний путь.
— На Дон, ваше превосходительство! — обрадованно воскликнул тот.
— Мимо. В Санкт-Петербург. Казак разом сник.
«Исключить из службы…» Эта строчка из государева распоряжения не выходила из головы.
От лагеря неслась казачья песня, которую Матвей Иванович знал ещё с детства.
Чем-то наша славная землюшка распахана? —
вопрошал высокий голос певца. Ему отвечал хор:
Не сохами-то славная наша землюшка
Распахана, не плугами.
Распахана ваша землюшка лошадиными копытами.
А засеяна славная землюшка казацкими головами.
И снова голос вопрошал:
Чем-то наш батюшка тихий Дон украшен?
Ему отвечали:
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.
И снова невидимый певец щемяще-скорбным голосом спрашивал:
Чем-то наш батюшка тихий Дон цветен?
А в ответ неслось:
Цветен наш батюшка, славный тихий Дон, сиротами.
И снова звучал голос:
Чем-то во славном тихом Дону волна наполнена?
И слышался ответ:
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими да материнскими слезами.
Матвей Иванович слушал песню, а в груди теснилась обида и подступал к горлу тяжёлый комок. За что уволен со службы? Разве он не жертвовал собой в сражениях? Разве не вёл казаков на врагов отечества?
Утром он тронулся в путь.
По прибытии в Петербург его арестовали. На квартиру прибыли трое чинов, предложили следовать с ними.
— Это недоразумение, господа, — пытался он протестовать, но его слова не возымели силы.
— Возможно, и так, только мы действуем именем закона.
— Зело не беспокойся, — сказал он напуганному денщику. — Вернусь к вечеру.
Они вышли вместе: старший впереди, за ним, на голову выше всех остальных, Платов, а за генералом — двое. Когда садились в закрытую карету, один из чинов услужливо распахнул дверцу:
— Пожалуйста!
Принял Платова полковник. Он восседал за большим столом. На столешнице — богатый чернильный прибор с фигурой римского латника, метящего копьём в невидимого врага. Хозяин кабинета грузен, с низко проросшими бакенбардами на мясистом лице. Голос зычный, хорошо поставлен. Поздоровался, указал на стул.
— Как здоровье, милостивый Матвей Иванович?
— Неужто затем сюда доставили, чтобы справиться об этом?
— Не только, Матвей Иванович, — без тени смущения отвечал полковник. — Я понимаю ваше состояние и даже сочувствую. Но дело, видите ли, в том, что поступила копрометирущая вас бумага…
— Донос, вы хотели сказать?
— Зачем так? Мы действуем именем закона.
— Я привык говорить прямо.
Полковник сидел на точёном, с высокой спинкой стуле прямо и строго. За ним на стене портрет Павла. Небольшого роста, курносый в яркой форме прусского покроя, картинно положил руку на эфес сабли.
— Придётся вас взять под стражу.
— Да за что же?
— Суд разберётся.
Платова посадили в Петропавловскую крепость, В камере вместе с ним находился полковник Трегубов и князь Горчаков. Если Горчаков отличался молчаливостью, то Трегубов любил подолгу говорить. Говорил он витиевато и нудно. И всех своих знакомых и родных, не жалея дёгтя, чернил. Все, по его выражению, были недостойными людьми, и для каждого у него находился ярлык дурака, бездаря, сволочи, подлеца, мошенника, плута.
Как-то, выслушав очередной рассказ о дележе наследства после смерти матушки, когда три брата и четыре сестры, по словам Трегубова, оказались подлыми людьми, пытавшимися обмануть его, Матвей Иванович спросил:
— И как это угораздило вам сюда попасть?
— Как? Да очень просто! — воскликнул Трегубов. — Примерно, как вы иль уважаемый князь Алексей Иванович! Донесли императору нелестное, а у него спрос краткий — в крепость!
— И кто же мог выступить против вас? — со скрытой издёвкой продолжал допытываться Платов.
— Нашёлся один, уж вы-то должны его знать: Зорич такой, офицер.
— Нет, не знаю.
— Он и сочинил на меня донос, мол, полк неисправен, что плохо им командую и жалоб от низших чинов много. Это позволительно ли, спрашивается, принимать жалобы на полковника! Когда было такое? Ох и гусь этот Зорич!
— Да вы тоже, видать, гусь хороший!
— Это ж почему?
— Да по всему… Бедные солдаты.
— А солдаты при чём?
— При том, батенька, что вы были их начальником. На следующий день Трегубов стал рассказывать, как он участвовал в сражении при Кинбурне и видел в деле Суворова.
— Какой он полководец? Так себе…
— А ведь вы, сударь, дерьмо! Да-да! Противно не только слушать, но дышать одним воздухом. От вас смердит.
— Вы!.. Вы!.. — задохнулся Трегубов. — Ежели думаете, что генерал, что всё дозволено, то ошибаетесь, сударь! Я знаю про вас многое! Теперь-то уж не буду молчать, всё выложу! Казак паршивый! Мужик!
Вспыльчивый Платов едва себя сдержал, бессильно опустился на топчан.
7 декабря состоялся суд. По доносу одного из полковников его обвиняли в незаконном присвоении денег. Разбирались долго, вороша документы, расписки, квитанции, заслушивая свидетелей. Подсудимый держал себя уверенно, с достоинством и в своё оправдание заявил, что, состоя начальником всех Чугуевских полков деньги, однако, в свою пользу ни копейки не употребил. Более того, по недостатку казачьей суммы ему часто приходилось расходовать свои деньги. Его первый Чугуевский полк был признан лучшим среди прочих частей. И кони отличались ухоженностью. Военный суд вынес заключение о невиновности генерала Платова.
Через день решение суда представили на утверждение Павлу.
— Значит, не виновен? Ну-ну.
У Павла было своё мнение. Мог ли он простить того, кто находился в фаворе у Екатерины, пользовался при ней славой?
Брызгая чернилами, император поперёк листа написал: «Исключить из службы и отправить к Орлову на Дон, дабы держал его под присмотром в Черкасске безотлучно».
Прокурор хотел было пояснить, что Платов уже исключён, нет смысла вновь писать об этом, но промолчал.
В эту ночь Матвею Ивановичу приснился страшный сон. Будто он сидит на берегу Дона с удочкой. Место знакомое, тихое, сидит долго, а ни одной поклёвки. Потом вдруг что-то попалось. Тянет с трудом, боится оборвать лесу, однако ж она поддаётся. Вытащил — а на крючке сабля. Та самая сабля, какую подарил отец. От долгого пребывания в воде покрылась ржой, ножны затянуло тиной. Но только Платов взял её в руки да вытер лезвие о полу чекменя, сабля заиграла как новенькая.
— Вещий сон, — высказал догадку Горчаков.
— Да уж какой-то странный, — не скрыл сомнения и Трегубов.
Загремел замок камеры. Узники насторожились. В сопровождении коменданта крепости вошёл генерал-адъютант Ратьков. Толстенький, кругленький, со сладкой улыбочкой оглядел заключённых, остановил взгляд на Платове:
— Вот вы-то и нужны.
Ратькова знали как человека злого, низменного, готового идти на всё, чтобы только выслужиться. Сейчас он был при дворе на особом положении: любимец Павла. В приближённые попал волей случая, судьба помогла, хотя и сам к тому приложил немалое старание. Узнав о кончине Екатерины, он вскочил в подвернувшуюся карету и приказал гнать в Гатчину. Там находился наследник престола.
Встретив Павла на дороге, бросился к нему, упал ниц:
— Ваше императорское величество! Дозвольте первому поздравить с восшествием на престол! Склоняю голову в верности к вашим стопам!
— Спасибо, милый. Благодарю за верность.
На следующий день Ратьков стал генерал-адъютантом свиты его величества, владельцем поместья в тысячу душ, через его плечо легла Анненская лента…
— О чём вели речь, господа? — спросил Ратьков заключённых. — Оживлённо, я слышал, у вас тут было.
— Сон рассказывал. Будто домой возвратился, на свой Дон.
— Ха! Выходит, сон в руку! Привес вам, Платов, государево помилование. Благодарите его императорское величество за внимание к вашей особе. Свободны вы и через три дня извольте ехать без промедления на Дон.
— Ваше превосходительство… Неужто… — только и смог произнести в ответ Платов.
— Более того, генерал. Возвращаю вам и ваше оружие, — продолжал вошедший в роль благородного избавителя Ратьков. — Примите ваше оружие. Помните государево великодушие.
Матвей Иванович взял в руки саблю, ту самую, что приснилась ему ночью, поцеловал.
— Вот она, моя верная подруга. Не заржавела, милая… Оправдает от наветов. На Дону оправдает…
— Это как же изволите понимать сии с лова, сударь? — насторожился Ратьков, и уши задвигались. На несчастье, его уши обладали свойством двигаться помимо желания. И это вызывало у других насмешки: «Ратьков, у которого шевелятся уши».