Писал, что сам он с 1794 года находился в отлучке, во-первых, в Петербурге, потом в Персидском походе, а с 1797 года в Костроме…
— Вот, изложил как мог, — передал он своё сочинение пришедшему на следующий день чиновнику. — Лучше не могу.
— Ничего. Государь-батюшка разберётся.
— Долго ли ждать решения?
Чиновник не удостоил ответом. Тяжело хлопнула дверь, лязгнул засов, и Платов снова остался один.
Почему он оказался здесь, в заточении? Неужели только из-за того, что заподозрили в краже полковой кассы? Признаться, казну воровали многие, начиная от вахмистров до фельдфебелей и кончая… Кем кончая? Об этом лучше не заикаться. Все любили погреть руки на государственных деньгах. Почему же гроза разразилась над его головой? Почему для него уготована такая участь?.. Как озарение, пришла в голову мысль: новый император решил унизить всех тех, кому покровительствовала его мать, Екатерина Вторая, изгнать с глаз своих. Смена власти означала и смену окружения, смену покровительствуемых. Павел хочет вместе с забвением прошлого втоптать в грязь тех, кто своими делами укреплял славу России, славу и подвиг народа и армии.
— Мерзляк! Гнус! — не вытерпев, вскочил Матвей Иванович и принялся метаться по тесной камере, словно загнанный в клетку зверь.
«Конечно, ты в силе творить всё, что взбредёт в голову. Ты можешь нас сгноить в камере, задавить, но дела-то наши принадлежат истории, и она нас не забудет», — мысленно говорил он императору.
А пребывание в Алексеевском равелине всё продолжалось, и, казалось, в этой камере закончится жизнь. Не выйдет он отсюда. Когда топили печь, камера наполнялась едким дымом. Он забирался в лёгкие, душил, разъедал глаза, и Матвей Иванович часами сидел зажмурившись, не решаясь их раскрыть. В голову лезли такие же горькие, как дым, мысли. А когда в камеру вползали сумерки, появлялись крысы — злые и нахальные.
Боже, да за что же? Кончатся ли когда страшные испытания?
НА ИНДИЮ!
В то утро Матвей Иванович проснулся с тревожной мыслью о доме. В последнее время его всё чаще стали одолевать думы о близких. Как там они? Живы ли? Здоровы? А как Марфа?
С ней он сошёлся через год после смерти Надежды. Он тогда нёс службу на Кубанской линии. Прибывший из Черкасска казак сообщил, что жена его сильно занемогла. Выехать он смог лишь через неделю, а когда приехал, жена умирала. В тот приезд он похоронил свою разлюбезную Надежду, оставшись вдовцом с шестилетним сыном Иваном. Кое-как устроив дела и сына, уехал, назад — звала служба.
Возвратился через год. Отец потребовал:
— Ты, Матвей, не перестарок. Налаживай семью и сына определяй. А невесту мы уж присмотрели.
Родительский выбор пал на вдову Марфу Дмитриевну из старинного казачьего рода Мартыновых. Муж её, генерал Кирсанов, умер в прошлом году, оставив на руках малолеток — сына и дочь.
Матвей Иванович не посмел противиться отцовской воле: у казаков родителей почитали, перечить было не в правилах. Вскоре состоялось сватовство и совсем небольшое празднество по случаю бракосочетания.
Удачен ли, нет ли их брак, один Бог ведал. Только через каждые два года Марфа Дмитриевна одаривала мужа ребёнком. Вначале шли девочки — Марфа, Анна, Мария, потом мальчики — Александр, Матвей, Иван…
Матвей Иванович тяжко вздохнул: «Слава казачья, да жизнь собачья!» Видимо, и наступивший 1801 год будет, таким же безрадостным, как и прошедшие в ссылке и заточении вычеркнутые из жизни почти четыре года. На душе стало ещё тяжелее.
Было уже светло, когда за дверью послышались голоса. Среди них выделялся один, громкий и властный. «Вот и конец! — холодея, подумал Матвей Иванович. — На эшафот, не иначе».
Лязгнул запор, дверь распахнулась.
— Здравствуй, Матвей Иванович! — донеслось до него.
— Кто это? — Он всматривался, щуря от боли воспалённые веки.
— Полковник Долгоруков, ваше превосходительство, Сергей Николаевич, комендант крепости.
— Что надобно, полковник?
— Пришёл за вами, Матвей Иванович. Сам император требует!
У Платова даже ноги подкосились: успел, однако же, сесть на топчан.
— Император? Это за чем же?
— Не могу знать. Только требует немедленно к себе, во дворец.
— Как же пойду я в этаком виде? — Он провёл рукой по давно не бритому, обросшему щетиной лицу. — Да неужто в этом одеянии?..
— Не извольте беспокоиться. Мы уладим. Зарюкин! — позвал комендант.
В дверях появился тот самый рябой унтер, что бесцеремонно обошёлся с Матвеем Ивановичем, когда переодевал его.
— Слушаю-с!
— Мигом мундир генералу! Мундир генерала Войска Донского…
— Найдёте ли? — усомнился Матвей Иванович.
— Найдём. У нас порядок строгий.
Мундир принесли, но вид его испугал. Плесень лежала густыми белёсыми пятнами, позолота на погонах и пуговицах сошла, в довершение воротник и рукава, где прокладка пропитана крахмалом, обгрызены крысами. Нечего было и думать, чтоб в нём предстать пред императором.
— Ты что ж довёл до сего? — сверкнул очками комендант. Унтер стоял ни жив ни мёртв.
— Выпороть бы тебя, сукиного сына! Как теперь являться к императору?
— Там ещё есть генеральские мундиры, — пролепетал унтер.
— А ведь и впрямь. Неси быстрей!
Унтер возвратился бегом, неся мундир приличествующего вида, с генеральскими погонами и не потерявшими блеск пуговицами и шитьём.
— О! Да он как раз в пору! Словно с вашего плеча! Мундир и в самом деле пришёлся.
— Эта чей же?
— Генерала Денисова, — поспешил с ответом унтер.
— Что? Денисова? Какого Денисова? — переспросил Матвей Иванович и стал расстёгивать пуговицы.
— А вашего земляка, графа Фёдора Денисова.
— Он тоже схвачен? Одежду с его плеча не надену!
Матвей Иванович стал поспешно стаскивать мундир. Непонятно, то ли причиной было соперничество, то ли один другого обидел словом, только лихие донские рубаки испытывали друг к другу неприязнь.
— Неужто мундиру предпочитаете камеру? — уставился на Платова комендант.
Упоминание о камере охладило узника.
— Ладно уж. — Он застегнул пуговицы и разом приосанился.
— А теперь в баньку да к брадобрею.
Потом комендант пригласил отобедать. Не везти же голодным к императору! Сидя за столом, Долгоруков то и дело поглядывал на часы.
— Вы уж там, Матвей. Иванович, будьте с государем обходительны. Упаси Боже перечить в чём! Спесив и крут очень. Слушайте да поддакивайте, соглашайтесь во всём, — напутствовал он.
Было видно, что сам он имел с императором встречи и не очень приятные.
Резиденция Павла находилась в недавно отстроенном Михайловском замке. Сооружение напоминало крепость. Его окружал одетый в гранит ров, за ним возвышался крутой бруствер. Четыре перекинутых через ров моста с сигналом вечерней зари поднимались, и тогда уж никто не мог попасть в это тщательно охраняемое гвардейцами здание.
До замка карета домчала Матвея Ивановича стремглав, подкатила ко рву. С противоположной стороны опустился мост.
— Что же, генерал, заставляете себя ждать? — выразил недовольство чернявый, похожий на турка, придворный. — Император вас уже спрашивал.
— Сие от меня не зависело, — ответил как можно любезнее Платов.
— Хорошо, хорошо, об этом потом. Сейчас поспешайте за мной.
Платов догадался, что это Кутайсов[7], бывший брадобрей императора, а ныне его любимец и ближайший советник, возведённый в графское звание. Матвей Иванович в ссылке слышал от других, что Павел окружил себя бездарными и ловкими царедворцами. Первым среди них называли Кутайсова.
Он и в самом деле был турком. Ещё при Екатерине его вывезли из Кутаиса, дав фамилию, произведённую от названия этого города. Павел, тогда ещё великий князь, воспитал Кутайсова за свой счёт и приказал обучить цирюльному искусству. Смышлёный и хитрый человек, усвоив правила света, сумел использовать в личных интересах своё положение. Из брадобрея и камердинера вырос до придворного конюшего-шталмейстера, кавалера высокого ордена Андрея Первозванного. Пользуясь связями и влиянием на императора, он в открытую торговал чинами, должностями, имениями.
Внутри замок был просторен, богато украшен, однако от стен тянуло холодом и сыростью. Совсем недавно, по завершении строительства, в него перебралась царская семья.
Прошли анфиладу комнат со стоявшими у дверей слугами в парадных ливреях, прежде чем очутиться в приёмной — большом, сверкающем огнями помещении с уставленными вдоль стен мягкими стульями и диванами.
— Подождите здесь, — сказал Кутайсов и скрылся за высокими дверями.
— Мысль, зачем он, Платов, понадобился Павлу, не покидала генерала ни на минуту. И сейчас он с волнением думал о том, что через какие-то минуты, после встречи с капризным самодержцем, решится его участь.
«…Будьте с государем обходительны. Упаси Боже, перечить в чём», — вспомнил он напутственные слова коменданта.
Случайно взглянув в зеркало, Матвей Иванович не узнал себя. На него смотрел высокий, как жердь, человек с побелевшей головой и глубокими залысинами. Из ворота торчала тонкая морщинистая шея, мундир висел на плечах. Старик! Старик, да и только! Но тут отворилась дверь, и Кутайсов позвал торжественно и важно:
— Генерал Платов! Пожалуйте!
В огромном кабинете стоял человек в зелено-красном мундире прусского покроя. Высоким стоячим воротничком зажато лицо: большой покатый лоб, чрезмерно вздёрнутый нос, тяжёлый, несколько великоватый подбородок.
«О, Господи! И этот человек был причиной всех бед», — пронеслось в сознании. Он приблизился к императору.
— Что, братец, попугал я тебя? — улыбнулся Павел, обнажая белые крепкие зубы.
«Попугал?» Матвей Иванович вовремя сдержался, чтобы не сказать резкое. В равелине он едва не ослеп.
— Попугал, ваше величество, — ответил и выжал улыбку. — Так напугал, что чуть не отдал Господу Богу душу. Ещё б немного — и свершилось.