что, несмотря на утрату части позиций и огромные потери русской армии, сражение не проиграно. Он сознавал, что частный успех обошёлся неприятелю такими же, если не большими, жертвами, что тот восполнит их не скоро и если продолжит наступление, то сделает это на свою погибель. Фельдмаршал находился в состоянии крайнего возбуждения оттого, что барон Беннигсен самочинно вмешался в ход сражения и спутал все карты.
Накануне, во время уточнения диспозиции войск, внимание главнокомандующего привлекло левое крыло боевого построения войск. Предполагая, что французы там нанесут главный удар, Кутузов подтянул сюда пехотный корпус.
«Когда неприятель употребит в деле последние резервы, — размышлял он, — мы ударим ему во фланг скрытым до поры резервом. Это будет полнейшей для Наполеона неожиданностью».
И распорядился разместить в укрытии корпус генерала Тучкова и московское ополчение.
Так замыслил Кутузов. На самом же деле получилось иначе. Генерал Беннигсен, объезжая перед сражением позиции, весьма удивился такому расположению и приказал генералу Тучкову выдвинуть войска вперёд, на возвышенность.
— Но такую диспозицию я получил от самого главнокомандующего, — запротестовал Тучков.
— Главнокомандующего? Я ничего не знаю! — вышел из себя Беннигсен.
Самолюбивый и спесивый, он не мог смириться с тем, что после Барклая-де-Толли главнокомандующим назначили не его, а престарелого Кутузова. Разве не он, Беннигсен, командовал русской армией в Пруссии в седьмом году? Разве не под его командованием русские войска выдержали битву с армией великого Наполеона у Прейсиш-Эйлау и Пултуска?
— Позвольте, ваше превосходительство, это предусмотрено планом сражения, — не сдавался Тучков.
— Не позволю. Выполняйте, генерал, мои требования! Немедленно!
— Но если корпус займёт положение, какое вы указываете, он в сражении будет бесполезным!
Бесцветные глаза немца округлились.
— Выполняйте!
Николай Алексеевич Тучков не посмел ослушаться. «Видимо, у главнокомандующего возник новый замысел», — решил он и вывел из засады корпус» Полки заняли невыгодную позицию. В первый же час сражения их перемололи, а сам Тучков пал смертельно раненным.
И вот теперь Михаил Илларионович решил разобраться в произошедшем.
— Как же так случилось, барон, что Тучков не выполнил предписания?
— Видимо, генерал не проявил стойкости. Господь и покарал.
— Но ведь говорят, что он при вас перемещал корпус на возвышенность.
— Ничего не знаю. Я был у него, посмотрел и уехал. Вы, ваше сиятельство, неприятность ищете не там. Победа была в наших руках, если бы не Платов. — Беннигсен стоял перед Кутузовым, худой, узкоплечий, глубоко запавшие глаза часто моргали, прямой мясистый нос казался ещё большим, на щеке подрагивала похожая на бородавку родинка.
— Кто-о? Платов? — Кутузов даже привстал с кресла. — О чём вы? Платов своим рейдом сделал весьма многое. Вы говорите непонятное, барон.
— Платов всё делал не так, как нужно. — Беннигсен откинул голову. — Он проявил излишнюю, даже преступную осторожность.
— Трусость, вы хотите сказать? — переспросил Кутузов. — Ну, уж нет. Увольте, барон. Я Платова знаю с Измаила. Вместе плечо о плечо штурмовали стены крепости. Нет-нет!
Михаилу Илларионовичу вспомнилось, как хмурым дождливым днём в небольшой хатанке генералитет решал, штурмовать ли крепость Измаил, или воздержаться. Молодой бригадир тогда первым высказался за штурм. В штурме Измаила Платов командовал пятой колонной, а он, Михаил Илларионович, шестой.
А Беннигсен думал о том, как отвести от себя вину и подгадить Платову, этому мужику-генералу, которого он не терпел. Четыре года назад Платов написал влиятельному вельможе письмо, в котором жаловался на несправедливость его, Беннигсена, к казакам. После того Беннигсен имел неприятный разговор. Теперь он решил расквитаться за старую обиду.
— Мой офицер-адъютант доложил, что Платов не мог явиться сюда за приказом.
— Но ведь я Платова и не вызывал. Он ещё с вечера знал о манёвре. Я к нему послал распоряжение, — возразил Кутузов.
— Если бы вы и вызывали, он приехать не смог, он был пьян.
Беннигсен решил ссылаться на адъютанта, которого тоже не было в живых.
— Победителя не судят, — устало махнул рукой Кутузов, поняв, что продолжать разговор бесполезно.
Он подвинул к себе карту, Беннигсен продолжал говорить, но Михаил Илларионович мысленно представил, как казаки стрелой вонзились в тело французской армии. «Сколько ж у Платова было сил?» — «Две с половиной тысячи». — «А у Наполеона на левом фланге?» — «Двадцать три тысячи», — не слушая речи немца, мысленно вёл диалог старый фельдмаршал. — «Нет, рейд Платова своё дело сделал».
— У вас всё, Леонтий Леонтьевич?
— Платов для войны стар, — нашёл Беннигсен новый довод.
«А сам-то!» — чуть не воскликнул Кутузов. Он знал, что Беннигсену исполнилось шестьдесят семь лет, а Платову не было и шестидесяти.
— Я буду, ваше сиятельство, писать государю. «Пиши, пиши», — подумал Кутузов. Он не любил Беннигсена, своего первого помощника. Созрело решение заменить его другим генералом, которому бы он мог полностью доверять.
— Не будем продолжать разговор. Мне всё ясно. — Кутузов уткнулся в карту, показывая, что Беннигсен может идти.
Возвратившись к себе, Беннигсен засел за письмо к государю. Ныло в пояснице (донимала каменная болезнь почек), но он старательно и терпеливо писал, испытывая при этом удовлетворение, которое пересиливало боль. От мысли, что навет не останется без последствия, становилось легче.
Закончив писать, Беннигсен вложил бумагу в конверт и собственноручно опечатал его сургучом. После этого помолился:
— О, Господи, прости мою душу грешную.
Но не только Беннигсен пытался обвинить Платова в якобы неудачном исходе рейда. Нашлись недруги, которые упрекали атамана в том, что казачьей коннице нужно было углубиться дальше во вражеское расположение и сразиться с выдвигающимися навстречу казакам французскими войсками.
Но вот что писал участник битвы дежурный штаб-офицер при пехотном корпусе Дохтурова майор Д. Н. Болговский: «Манёвр Платова решил участь русской армии, потому что Наполеон, извещённый о происходившем на его левом фланге, приведённый в сильное раздражение этой помехой, направил на его поддержку возможно поспешнее колонну в двадцать три тысячи человек — диверсия, которая лишила его на остальную часть дня средств воспользоваться успехами, одержанными его правым крылом… Если бы Платов действовал соответственно предписанным ему приказаниям, если бы он считал своею обязанностью только строгое повиновение своему начальству, поражение нашей армии было бы весьма вероятным; потому что, пока он со своими пиками оставался в дефиле, он угрожал; но если бы он атаковал неприятеля силами, которые не имели никакого значения в регулярном бою, очарование исчезло бы, и двадцать три тысячи человек, отдалённых от победоносного неприятельского крыла, несомненно довершили бы разгром нашей армии».
После сражения у Бородино русская армия отступала к Москве, и казачий корпус Платова, находясь в арьергарде, прикрывал отход. Близость Москвы подстёгивала французских солдат, которые, не считаясь с потерями, лезли напролом. Отходить казакам было некуда: громоздкий обоз едва тащился по дорогам. И казаки ловчили, маневрировали по фронту, внезапно нападая на неприятеля.
Казачья конница нуждалась в подкреплении артиллерийским огнём. Но орудия отправили вперёд, чтобы они могли занять заблаговременно позиции.
Генерал Платов нервничал, требовал стойко, до последнего удерживать рубежи, делать всё возможное и невозможное, но обстоятельства оказывались сильней его приказов.
Наполеон неистовствовал. Он требовал от находившегося в авангарде Мюрата разгромить-таки главные силы русских, и французский маршал заверял, что непременно это сделает. Но обещание его оставалось на словах.
Прикрывавшие отход казаки успевали на все дороги, через которые французские кавалеристы намеревались пробиться к отступающим. Оставив у Можайска надёжный заслон, атаманский полк Платова отходил последним. С ним находился и сам атаман. За Можайском полк остановился.
Подъезжали командиры полков и адъютанты, Матвей Иванович каждому давал распоряжение. В приготовленную для ночлега избу пришёл поздно.
Хлебосольный и общительный, он не любил бывать один. Но сегодня при нём был лишь сын Иван. Адъютанты разъехались с приказами, а командиры не освободились. Да и час был поздний.
Среди ночи снаружи послышались голоса. Вошёл офицер из Главной квартиры. Предчувствуя недоброе, Матвей Иванович поспешно вскрыл конверт, развернул лист, прочитал — и как обухом по голове. Он — генерал от кавалерии Матвей Иванович Платов — отстраняется от командования казачьим войском… За что? По какой вине? В горле перехватило: ни вздохнуть, ни охнуть.
— Что с вами, батя? — поспешил Иван. Никогда он не видел таким отца: за минуту на десять лет постарел.
— За что? За верность мою? За то, что не жалел живота? Хороший подарок… Неужто Михайло Илларионович?.. Нет не он, не может он этого…
Платов поднялся во весь свой немалый рост: голова почти касалась потолка. Тяжело, по-стариковски сутулясь, подошёл к окну и толчком распахнул его.
— Вы бы легли, батя! — Иван такой же высокий, в отца, стоял позади.
— Слышал я, что его светлость очень недовольны тем, что арьергард далеко подпустил француза к нашим главным силам, — сочувственно высказал прибывший офицер.
— А чем сдерживать Мюрата? Одними казаками? Пехота нужна! Пехота! А её-то и нет у меня! И в артиллерии недостаток.
— Вы бы спать, батя, ложились. Утро вечера мудренее, — осторожно, посоветовал Иван.
— Ладно. Не учи!
Матвей Иванович пробовал заснуть, но в голову лезли тяжёлые мысли, в памяти менялись картины жизни. В большинстве это были сражения. И каждое имело своё отличие и особенность.
— Матвей Иванович, прости непутёвого, — спохватился вдруг денщик, — совсем запамятовал: письмо-то ещё с прошлого дня ношу. С Дона прислали. — Степан подал помятый конверт.