ь подобострастность свою к вашему сиятельству и всему казачьему сословию.
Просьба состоит в следующем. Мои отроки, Василий и Сергей, коим исполнилось осенью шестнадцать и семнадцать лет, воспылали надеждой принять казачье сословие и вступить на службу под знамёна славного казачьего Войска Донского. По упомянутой причине, набравшись смелости великой, прошу принять их к Вам на службу с непременным зачислением в казачий полк и присовокуплением к казачьему сословию.
Полон веры, что упомянутые отроки Василий и Сергей не опозорят чести и достоинства рода Мухановых и будут достойными слугами царю и отечеству».
Прочитав, Матвей Иванович отложил письмо, задумался.
Под его начальством служило немало людей неказачьего рода. В Прусско-французской войне шестого года командовал казачьей бригадой граф Строганов. Пришёл совсем без звания, а ушёл генералом. Человек умный, сообразительный, друг юности императора Александра. Разве посмел бы он, Платов, ослушаться царской воли. Да и ныне у него под началом, его помощник Кайсаров, тоже не казак. Его сам Михаил Илларионович Кутузов направил после адъютантства к Платову. Теперь Кайсаров уже генерал.
А Шперберг тот и вовсе из немецких кровей. Но вот уже какой год при нём начальником штаба.
Но никто из них и помысла не имел о зачислении в казачий род. А этот дворянин умудрил чудное. Да разве можно такую просьбу уважить?
Сведя кустистые брови, сосредоточившись, Матвей Иванович макнул в склянку перо, заскрипел о бумагу.
«Милостивый государь, — старательно вывел он и заменил запятую на восклицательный знак. — Сим ответствую и уведомляю, что просьбу милости вашей не могу исполнить. Казак не есть сословие, наподобие дворянского рода или чиновничьего. Казаком надобно родиться и вобрать с молоком кормилицы-матери телесную силу и духовность людей, проживающих в казачьем краю. Казак сызмала наследует то, что не доступно никому другому. Рад бы польстить вам, но не могу! Не обессудьте. К сему. Атаман Войска Донского граф Платов».
Бумагу посыпал песком, стряхнул и перечитал.
— Вроде как надо, — сказал вслух и велел письмо незамедлительно отправить в Петербург.
— Завтра же направим, — пообещал Шперберг.
НАПОЛЕОН РЕШАЕТСЯ
Армии союзников, вступив на французскую территорию, быстро продвигались к Парижу. Наполеон понимал, что полоса его успеха миновала, подступало время неудач, а возможно, и крушение.
Однако верить этому упорно не желал, не допуская мысли, что подходит конец его господству, конец, перечёркивавший сладость побед в шести десятках сражений.
Пятнадцать лет назад, 18 брюмера (9 ноября) 1799 года, он, тридцатилетний генерал, по возвращении из Египта в Париж совершил государственный переворот. Отстранив главенствующих сановников, взял власть в свои руки. Став первым консулом, установил в Республике единоличное господство, ввёл военную диктатуру.
Теперь он не намеревался сделать всё, чтобы оставаться первейшим в мире лицом. Веря в свою былую силу, надеялся на непредвиденную случайность, которая изменит обстановку, вынудит врагов пойти на переговоры и даже уступки.
Ранее, в декабре, во французскую армию было призвано 110 тысяч новобранцев. Считая это недостаточным, Наполеон распорядился послать эмиссаров во все провинции, чтобы усилить приток пополнения, а также средств на его содержание.
И вот он собрал в кабинете своих боевых сподвижников, чтобы потребовать от них самых решительных действий во имя спасения Франции. За столом: Бертье, Ней, Ожеро, Макдональд, Удино. Они сидят за длинным столом, будто провинившиеся ученики пред учителем. А Наполеон всё говорит, обвиняя их в нежелании сражаться за интересы родной им империи.
— Сир! — улучив момент, поднялся седой Ожеро. — Мы делаем всё, чтобы сдержать неприятеля. Но бывают обстоятельства, когда мы бессильны. Обстановка в армии чрезвычайно сложная. Мы понесли большие потери, солдаты до предела утомлены. Они бьются из последних сил. И нельзя требовать невозможного. Ваши упрёки неосновательны.
Наполеон смерил его взглядом.
— Опять вы, Ожеро… — Наполеон как бы дал возможность маршалу вспомнить первую с ним встречу на итальянском фронте.
Тогда он подошёл почти вплотную к высокому Ожеро и сказал: «Вы на голову выше меня, генерал. Но если ещё раз посмеете не выполнить приказ, я немедленно устраню разницу в росте».
— Опять вы, Ожеро, — повторил Наполеон. — Теперь вы, маршал, утомлены в свои шестьдесят лет. А может, даже разучились воевать. Если вас годы тяготят, сдайте командование, я приму отставку.
— Зачем же, мой император? Я о том не говорил. — И Ожеро сел на место.
— Я решил покинуть Париж, ехать в армию, — продолжал Наполеон. — И с этими новобранцами, которые недостаточно обучены и еле одеты, я сделаю невозможное. Заверяю вас, и вы сами в этом убедитесь.
— Мы в этом не сомневаемся, — сказал за всех Бертье. Начальник штаб Наполеона по-прежнему хранил своему императору верность.
— Но мы не Наполеоны, — осмелел Ожеро.
— Вы опытные начальники. Вы и без меня должны побеждать врага. Я надеюсь на вас, — высказал комплимент своим подчинённым Наполеон. — Но прежде чем выехать в армию, я надеюсь на удачные переговоры с союзниками. Если даже не добьюсь желаемого, мы тем не менее выиграем время. С этой целью я намерен направить министра иностранных дел для переговоров.
В ответ послышались голоса одобрения. Маршалы знали Талейрана. Впрочем, имя хромоногого старика было известно всей Европе. Он являлся тенью императора в международных делах. Ещё только когда генерал Бонапарт делал первые шаги по пути к власти, Талейран никогда не изменявшим ему чутьём понял, что за этим молодым генералом будущее. И стал ему верным слугой. Он был его главным советником по делам иностранной политики. Когда возникала трудность в переговорах между государствами, направлялся Талейран.
Проницательным умом, даром предвидения, изощрённостью речей он ловко запутывал противников, уводил в словесной баталии от главного, обезоруживал и добивался нужного.
Мерилом его поступков были деньги. Посредством их, да ещё женщин (а их у него было превеликое множество), он добился влияния, богатства, власти. Он предавал и продавал всех. Не делать этого он не мог. Ему нельзя было верить, даже если он клялся Богом и матерью. А если говорил правду, то знавшие этого человека ему не верили.
Когда Наполеон был в зените славы, Талейран вошёл в тайное сношение с русским императором Александром, а затем и с австрийским министром Меттернихом. Получая немалые суммы, он сообщал им о происходящих во Франции делах, о планах Наполеона.
Прозорливый Наполеон знал о его грязных делах, предательствах, но держал на высоком посту, принимал, выслушивал, понимая, насколько Талейран ему нужен.
— Пригласите Тайран, — сказал Наполеон дежурному генералу. Наполеон называл своего министра именно так: Тайран.
Талейран, к полной неожиданности всех, тотчас вошёл в кабинет, словно ждал у двери вызова. Припадая на ногу и опираясь на трость, приблизился к императору, чопорно отвесил поклон и, не ожидая приглашения, опустился в кресло.
— Вы, как всегда, кстати, князь Тайран. У меня к вам важное дело.
— Весь внимание, мой император, — ответил тот с каменным лицом, опершись подбородком о рукоять трости. Казалось, он уже знал, в чём состоит дело.
— Тайран, вам предстоит трудное, но необходимое для Франции дела, — повторил Наполеон, сверля взглядом шестидесятилетнего дипломата. — Нужно вступить в переговоры с Россией, Пруссией и Австрией. Попробовать выиграть время. Надеюсь, вы понимаете?
— На это, мой император, я согласие не дам, — ответил Талейран.
— То есть как? — уставился на него Наполеон.
В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Такого ещё не было, чтоб подданный осмелился возразить, да ещё в присутствии важных сановников.
— Князь, — с металлом в голосе проговорил Наполеон, — я ещё раз повторяю: вам надо вступить в переговоры.
Он побледнел, в глазах вспыхнул огонь.
Талейран, опираясь на трость, поднялся с кресла. Проницательный дипломат знал, что дни Наполеона сочтены, что через месяц-другой его властелин уйдёт в историю.
— Нет, мой император, на это согласия я не даю, — повторил он ещё раз.
— Вы вор, мерзавец, бесчестный человек! — Теряя самообладание, Наполеон поднял кулаки. — Вы всех обманывали, всех предавали, для вас нет ничего святого, вы бы продали родного отца! Я вас осыпал благодеяниями, а вы — против меня! Вы заслужили, чтобы я разбил вас, как стекло! Это в моей власти, но я презираю вас! Почему я вас ещё не повесил на решётке Карусельной площади? Но есть, есть ещё для этого время! Вы — грязь в шёлковых чулках! Грязь! Во-он! Я не желаю вас видеть!
Невозмутимо постукивая тростью, Талейран молча проследовал к двери. Все проводили его настороженными взглядами.
Наполеон негромким голосом произнёс: — До встречи в армии, господа маршалы. Вы свободны…
Император решил выехать в армию в ночь на 25 января. Простившись с Марией-Луизой — второй своей женой, — он направился в детскую комнату.
Осторожно ступая, приблизился к кроватке. Подложив под щёку ладонь, мальчик безмятежно спал. Пушистились на голове волосы, пухлые губы тронула лёгкая улыбка.
Это был его сын, единственный, дороже которого никого на свете не было. Ему Наполеон унаследовал всё, что завоевал он человеческой кровью и тысячами жизней: престол, богатство, власть над Францией и покорёнными странами Европы. Сын — продолжатель его дела, если сам он, Наполеон, не вернётся с поля боя.
Вещи уже в экипаже, прислуга, охрана ждут его, бьют копытами застоявшиеся лошади. Но он, стоя у спящего сына, обо всём забыл, будучи во власти печальных дум.
О чём он думал в эту минуту? Может, о том, как четыре года назад, огорчённый, что любимая им Жозефина не могла принести наследника и он расстался с ней? А может, о том, как сочетался с дочерью австрийского императора девятнадцатилетней Марией-Луизой? А может, об ожидаемой его самого участи?