орил он то ли в шутку, то ли всерьёз. Страх ему был неведом, он сам напрашивался на трудные дела. И не имел в том отказа.
Возле Макарова ехал одвуконь Севостьян Ночкин, его земляк, годами помоложе. Тут же находился и Умнов, Яшка-француз…
Казаки выехали из города, когда наползали сумерки долгой ночи. Двоих направили вперёд, головными дозорными, и те намётом удалились в темень от идущего рысью ядра.
Заполночь дозорные приблизились к небольшому селению. Прежде чем в него въехать, придержали коней, выждали, когда приблизятся остальные во главе с есаулом.
— Как будто француза нет, — сообщил один из дозорных.
Селение действительно казалось мёртвым, ни голосов, ни света в окнах домов, ни лая собак.
— Поезжайте вперёд, — скомандовал дозорным Туроверов.
Но не проехали они и сотни сажен, как в ночи отчётливо послышался оклик по-французски. И вслед за тем прогремели один за другим выстрелы.
Высланные вперёд, не решаясь вступать в перестрелку, повернули назад.
— Что будем делать? — спросил есаула Макаров.
Но тут все услышали позади на дороге стук колёс. При звуках стрельбы он прекратился, а потом вдруг донёсся окрик кучера и чаще прежнего забили копыта.
Чуткий казачий слух уловил, что повозка стала поспешно разворачиваться, чтобы укатить назад.
— Макаров, задержать! — приказал Туроверов.
— Понятно. — Урядник помчался с двумя казаками вслед удаляющейся повозке.
Им без труда удалось задержать крытый экипаж, в котором, кроме ездового, находился один седок. Заслышав погоню, тот на ходу выскочил из экипажа, попытался скрыться, но сделать это ему не удалось. Один из казаков настиг его, сбил пикой и повёл к экипажу.
Прискакал Туроверов, выслушал урядника. Седока затолкали в экипаж, туда же влезли есаул и Яков Умнов. Кучеру приказали зажечь свечу.
Перед ними сидел монах в чёрной одежде, на голове островерхий капюшон.
— Спроси его, кто таков, — потребовал от Якова есаул. — Почему, ежели монах, он не в монастыре, а в дороге? Куда едет? Зачем?
Монах без страха вступил в разговор, держался уверенно. Не спускал с офицера глаз и не без любопытства его рассматривал. Потом вдруг спросил:
— Уж не русский ли офицер передо мной?
— Русский, — нехотя ответил Туроверов. — Казак в чине есаула.
Тогда француз быстро заговорил. Умнов никак не мог понять, о чём тот просит. Наконец разобрался.
— Он требует, чтобы его немедленно доставили к самому главному начальнику. Только ему он расскажет о себе. Он имеет важные новости, которые нужно немедленно сообщить.
Глядя на незнакомца, на то, как он говорил, Туроверов подумал, что перед ним птица высокого полёта. Приказал Севостьяну Ночкину и ещё одному казаку немедленно доставить монаха Платову. «Там с ним разберутся».
Торопить ездового не пришлось, его и без того всё время подгонял монах. Заря ещё не занялась, как они уже подъезжали к Труа. Издали увидели костёр у дороги и мельтешившие в его свете фигуры людей.
— Никак скачут? — насторожились на посту. — Ты слышишь, Богданыч? И сдаётся, возок там. Кого это черти носят среди ночи?
— Слышу, наши скачут. Эй, поднимайся! Бережёного Бог бережёт.
— Слава казачья, да жизнь собачья, — отозвался от костра натужный голос. — Только и знаешь: поднимайся да на коня.
— Не причитай! — цыкнул старший, Богданыч. — Подбрось в костёр, чтоб ярче горело.
Казак бросил охапку хвороста, огонь вспыхнул. Неподалёку всхрапнули стреноженные кони. Удары копыт и стук колёс приближались.
— Стой! — Казаки угрожающе выставили пики перед запалёнными лошадьми. — Кто таковские?
— Свои! Аль не зришь? — отозвался Ночкин.
— Пропуск сказывай!
— Да ты что, Богданыч! Очумел, что ли? Не узнаешь своих?
— Никак Севостьян? Ты ли?
— А то кто ж! Караульщик! Глаза обуй! Из разведки мы. Их благородие есаул Туроверов повелел доставить срочно, к самому Платову.
— Заместо «языка», что ль? — Богданыч увидел выглянувшего из экипажа монаха. — Что он за гусь, ежели к самому Платову?
— Значит, так надобно…
МОНАХ
В ту ночь Матвей Иванович долго не мог заснуть. Проклятая боль разлилась от поясницы в ноги, ломило в суставах. Он по-стариковски ворочался, кряхтел, а в голову лезло всякое.
Вот уже полвека, как он несёт нелёгкую казачью службу. За эти годы достиг всего, о чём мог мечтать казачий начальник. Полный генерал, граф, атаман Войска Донского. Первейший на Дону человек. Пять десятков лет на коне, испытывает судьбу в каждой схватке. А сражений на его веку не счесть.
Вспомнил, как в Крыму, совсем ещё мальчишкой, вступил в схватку с турецкими всадниками, напавшими на почтовую карету. Он отбил и почту и раненого офицера, вызвав у главнокомандующего изумление. «А ты, однако ж, ловок, да и в силе тебе не откажешь», — похвалил князь Долгоруков и повелел причислить к личной охране.
Только пробыл он там недолго, попросился в казачий полк. С того и началось. В девятнадцать лет командовал полком, в схватке у Егорлыка его приметил всесильный Потёмкин, представил матушке государыне Екатерине.
Потом носило его по российским просторам: Кубань и Прибалтика, Кавказ и Молдавия, Белоруссия и Польша. Жаркие бои у Очакова, на Перекопе, у Аккермана. А Измаил!..
Ему вдруг вспомнилось сырое, промозглое утро декабря, когда накануне штурма крепости Суворов собрал в своей палатке генералов. Самому молодому среди них, Матвею, не оказалось места за столом, и он приспособил вместо стула ведро. Сел на него с края, у входа.
«Пусть каждый выскажет мнение: штурмовать крепость или воздержаться, — сказал Суворов и оглядел всех. — Начнём, пожалуй, с Платова. Он младший».
Матвей поднялся, и под ним звякнула дужка. Звук и по сию пору слышится в ушах… Он тогда подошёл к столу, макнул перо в чернила и вывел решительное: «Бригадир Платов».
Ох, этот Измаил… После сражения, раненный, он смывал с себя свою и чужую кровь. Мундир пришлось сменить: стал непригодным к носке.
А 1812 год!.. Вот уж когда полной мерой довелось понюхать пороху. Его даже называли грозой двенадцатого года. Грозой для наполеоновской армии…
Тяжко вздохнув, Матвей Иванович поднялся, окликнул денщика:
— Нацеди-ка кружку цимлянского да что-нибудь на зуб.
— Счас… Мигом! — встрепенулся тот. Шлёпая босыми ногами о паркет, казак метнулся на кухню.
Выпив вина и пожевав хлеб с сыром, Матвей Иванович лёг, задремал. Ему показалось, что он только что сомкнул глаза, как услышал над собой голос Шперберга с характерным акцентом и почувствовал его руку.
— Ваше сиятельство, проснитесь… Прискакали от разведки…
Платов разом пробудился:
— От Туроверова, что ль?
— От него. Захватили монаха…
— Какого монаха?
— Французского капуцина, требует, чтоб его доставили в Главную квартиру…
— Монах?.. Требует?.. Не приму. Сами разбирайтесь.
— Он настаивает. Я понимаю так, что у него дело государственной важности. Надобно б выслушать.
— Ну ладно, приводите. — Генерал сунул ноги в валенки, накинул на плечи мундир. Зевнул, потёр волосатую грудь, сел к столу.
Источая сладковатый запах воска, ярко горели свечи, освещая седоголового монаха.
— Зачем вам надобно в Главную квартиру? — спросил Матвей Иванович.
За переводчика был Шперберг.
— Мсье женераль, я не имею права сообщать о себе и делах кому бы то ни был. Могу только сказать, что меня в Главной квартире знают. Император…
— Не сметь упоминать имени императора! — хлопнул о столешницу Матвей Иванович. — Императора не вмешивайте ни в какие дела.
— Хорошо, хорошо, — произнёс тот невозмутимо. — Я только настаиваю, чтоб меня доставили, и как можно быстрей, в Главную квартиру.
— Ладно, отправим. — И обратился к Шпербергу: — Побеспокойтесь, Константин Павлович. Да снабдите надёжной охраной. Он хотя и Божий человек, но кто его знает, что у него в мыслях…
Отправив монаха, Матвей Иванович прилёг не раздеваясь. И спал и не спал. А уж когда совсем рассвело и все поднялись, прискакал новый посыльный от Туроверова с тревожными вестями.
— Французы выдвигаются от Арси в нашу сторону. Есаул насчитал полк и ещё один на подходе.
— А орудия были?
— Орудий не приметили. Темно было.
— А что ж «языка» не взяли? Я ж ведь приказывал!
— Не успели, ваше превосходительство, — отвечал казак. — Но возьмём! Ежели их благородие есаул обещал, то он слово сдержит.
— Ладно. Скачи назад и передай есаулу, чтоб продолжал разведывать. И насчёт «языка» напомни.
В тот раз разведчикам не повезло. Им удалось схватить французского капитана, но когда волокли, силач Макаров, пресекая сопротивление, задел его кулачищем и не рассчитал: француз тут же отдал Богу душу.
…Когда монаха доставили в Главную квартиру, он, не называя себя, потребовал встречи с начальником секретной канцелярии.
— Да кто вы такой? — возмутился дежурный генерал. — Как вас представить?
— Скажите, что у меня письмо от Анны Ивановны.
— Какой такой Анны Ивановны?
— Он знает. Вы только скажите ему.
Кивнув охране, чтобы за монахом следили, генерал послал к начальнику секретной канцелярии офицера, а потом и сам направился к нему.
— От Анны Ивановны, говорите? — встрепенулся начальник секретной канцелярии. — Где он? Давайте его сюда. Да, об этом не следует распространяться…
— Разумеется, — пообещал генерал, смутно догадываясь о визитёре.
— Что передаёт Анна Ивановна? — спросил монаха начальник канцелярии.
Задрав сутану, тот извлёк конверт.
— Всё тут сказано.
Записка была написана неумелой рукой, со множеством грамматических ошибок и совсем незнакомым почерком. Из осторожности Талейран решил выдать автора за простолюдина.
В записке сообщалось, что в Париже тревожная обстановка, население в панике, сил для обороны недостаточно, что император скоро выедет к армии и намерен дать сражение. Писалось также, что императрица Мария-Луиза с маленьким сыном — наследником престола — собирается покинуть столицу. И потому выпал удобный случай повести на Париж решительное наступление.