Рядом Жозефина. Сочетание белого шёлка и зелёного бархата оттеняют её смугловатое лицо креолки. Медного отлива волосы падают на пушистый мех воротника. Ей уже за сорок, но красота её ещё не покинула.
Вокруг свита блестящих маршалов и генералов, они потеснили членов правительства, облачённых в сюртуки и фраки.
Сияют тысячи свечей, освещающих огромное помещение собора. Сверху мощно гремят голоса хора, желая императорской чете многие лета.
Наступает самая торжественная минута. Папа берёт в руки сияющую золотом и каменьями корону, ту самую, что венчала головы королей из династии Бурбонов, символ неограниченной власти. Бережно неся её, подходит к Наполеону.
В храме воцаряется напряжённая тишина. Гулко звучит в соборе голос папы, собирающегося воздеть корону на голову Наполеона. Но тот вдруг шагнул, нарушая строгий ритуал, взял из рук опешившего папы корону и надел её себе на голову.
Находившиеся в соборе оцепенели. Потом прошелестел сдержанный гул голосов. Такого ещё не бывало. Сей поступок означал лишь одно: император не признает над собой власть папы, он считает себя выше духовного отца.
И как бы в подтверждение этого Наполеон шагнул к церковной тумбе, где лежал лист бумаги с написанным текстом, вовремя положенный адъютантом.
— Граждане свободной Республики! — произнёс Наполеон во весь голос. Гул стал медленно стихать. — Отныне я обращаюсь к вам как император, как избранник на высшую власть не только народом, о чём подтвердил недавний плебисцит, но и как Божий избранник, освещённый ныне на этот пост.
Привыкший командовать, он и сейчас говорил в своей обычной манере: властно, требовательно, отрывисто, будто бросал слова в замерший пред ним солдатский строй.
— Как император я клянусь народу Франции в верности и честности служению на благо и его процветание. Клянусь!
«Кляну-усь…» — пронеслось под гулкими сводами собора.
Обескураженный папа отошёл от Наполеона, тактично выжидая, когда тот закончит непредусмотренный ритуалом пассаж. А император продолжал говорить, заверяя хранить в неприкосновенности землю Республики, свято чтить законы, соблюдать свободу вероисповеданий, равенство прав.
Голос гремел в торжественных обещаниях. И думал ли кто, что все заверения останутся пустыми, ничего не значащими словами, произнесёнными императором-диктатором.
С того времени разногласия между Наполеоном и папой Пием VII обострялись медленно и неуклонно.
Узнав, что папа поддерживает отношения с Англией, Наполеон послал в Ватикан грозное письмо. В нём он писал, что папа явно преувеличивает свою власть; да, он пользуется верховной властью в Риме, «но император Рима — я». Далее он дал недвусмысленно понять и почувствовать «контраст между Иисусом Христом, погибшем на кресте, и его преемником, сделавшим из себя короля». Пока же он объявляет о прекращение светской власти папы и о присоединении его владений к Франции.
В ответ папа посланием — буллой — отлучил Наполеона от церкви. Это был серьёзный удар по престижу французского императора. Что может быть оскорбительней? Как оценят этот акт миллионы верующих? Император — безбожник?
И тогда Наполеон решился на последний шаг.
5 июня 1809 года в священные покои Ватикана, пренебрегая правилами, вошли вооружённые французские солдаты.
— Ваше святейшество, — обратился к папе офицер. — Именем французского императора вам надлежит следовать с нами.
— Куда? Зачем? — только и нашёлся он спросить.
— О том будет объявлено позже. Не пытайтесь медлить с отъездом.
Папа посмотрел на стоящего пред ним гиганта-майора. Прочитал в его глазах солдатскую решительность выполнить приказ.
Папа оказался пленником Наполеона в Савоне. Но и находясь под строгим присмотром, он продолжал упорствовать и не признавать власть Наполеона. Когда же тот возбудил дело о разводе с Жозефиной, святой отец не дал на то своего согласия.
— Пять лет назад благодаря вашей настойчивости я её короновал, теперь вы проявляете ещё большую настойчивость в обратном. Где последовательность? Устыдитесь.
Наполеон повелел перевезти папу тайно в Фонтенбло и содержать там под стражей как преступника.
И теперь Платову предстояло освободить Пия VII.
К НАМЮРУ!
Мысль о папе не покидала Платова ни на минуту. Сумеет ли отряд пробиться к Фонтенбло? Удастся ли выручить его преосвященство? Большая ли при нём охрана?
Платов знал, что сражения не избежать. И первый успех, когда отряд сумел оторваться от преследователей, вселял надежду. Но впереди Намюр! Не случайно же Барклай предупреждал о крепости и требовал непременно ею овладеть. Конечно, обойти крепость и оставить в своём тылу сильный гарнизон значило подвергнуть отряд риску. Хотя рисковать он привык, как можно в сражении обойтись без него! Но сейчас он не мог этого делать. Задание дал сам император, и он, Платов, должен действовать наверняка.
Матвей Иванович находился в голове авангардного полка, впереди были только дозоры охранения. Неприятеля не было, и только лишь у одной деревушки дозор вступил в перестрелку, на помощь ему поспешили две сотни. Французов опрокинули и ворвались в деревню.
Матвей Иванович вошёл в крайний дом. Увидев его, хозяйка у печи замерла, вытянулся казак у двери. На полу у печи лежали два раненых француза.
— Что происходит? — строго спросил он казака.
— Раненых во дворе подобрали, приволокли сюда, — отвечал тот. — Бросили их сотоварищи. Сами-то умотали…
Матвей Иванович подошёл к несчастным. Один, немолодой, горбоносый, с заросшей рыжеватой щетиной лицом, медленно открыл глаза, произнёс что-то невнятное. Короткие пальцы скребли шинель, на которой он лежал.
Второй был без сознания. Лицо совсем мальчишечье, длинные, как у девушки, ресницы, чёрные в завитках волосы. Матвей Иванович задержал на нём взгляд: почудилось, что раненый чем-то походит на сына Ивана, похороненного на Дону совсем молодым. Был он таким же чернооким да красивым, как этот француз.
— Выпала нам обуза. Морока… — начал было казак, но под взглядом генерала осёкся.
— Что гутаришь! Подумал бы прежде! Призовите фельдшера, — сказал генерал стоящему рядом адъютанту.
— Я ей наказывал, ваше превосходительство, чтоб она вот следила за ними, — как бы оправдываясь, кивнул казак в сторону женщины. — А она никак не согласна.
Признав в Матвее Ивановиче начальника, испуганная хозяйка уставилась на него, не понимая, что от неё хотят.
Появился адъютант, с ним фельдшер Нестеров.
— Окажите несчастным помощь, — коротко бросил Платов и, подойдя к хозяйке, протянул золотой, выразительно указав на раненых.
Женщина в ответ поклонилась и что-то заговорила вслед уходящему генералу.
— Ну, затараторила, вода сейчас нужна, обрабатывать рану надобно, — недовольно произнёс фельдшер.
— Они все такие, эти бабы, что на Дону, что здесь, во Франции, — глубокомысленно изрёк казак.
Вечером в штабной квартире Шперберг объявил:
— Нашёлся Костюшко. Письмо вот прислал.
— Какой Костюшко? Тадеуш? Генерал? — не скрыл удивления Матвей Иванович.
— Он самый.
Тадеуш Костюшко был поляк, генерал. В 1794 году он возглавлял в Польше восстание, одерживал в сражениях с царскими войсками победы, пока не прибыл против него Суворов. Осенью Костюшко потерпел поражение. Будучи раненным, он пытался скрыться от преследователей, но его схватили.
Поляка доставили в Петербург, судили, заточили в Петропавловскую крепость. Однако с приходом на престол Павла его и всех пленных поляков помиловали, взяв слово не воевать более против России.
Получив свободу, Костюшко покинул Россию и Польшу, уехал в Америку. Потом Поселился во Франции. Наполеон предлагал ему возглавить в походе двенадцатого года польские войска, но Костюшко отказался.
— И где ж он теперь? — спросил Матвей Иванович.
— В деревне Бервиль, это совсем рядом. Оттуда письмо доставлено. Привёз капитан Бехман.
Матвей Иванович взял письмо, повертел в руках.
— Не пойму руки, прочитайте. Что он просит?
Когда-то пленённый донскими казаками, польский вождь теперь просил у них защиты.
«Я — поляк, зовут меня Костюшко. Некогда я имел честь предводительствовать войсками моего Отечества. После я удалился от света в деревню Бервиль, принадлежащую другу моему Цельтнеру, бывшему в Париже швейцарским посланником. Мы живём вместе почти пятнадцать лет, никем незнаемые. Сделайте милость, поместите в небольшое наше имение несколько человек русских, для охраны от беглых или отставших от армии солдат. Если вы не сможете исполнить моей просьбы, то благоволите препроводить письмо моё к господину главнокомандующему».
— Почему же не можем выполнить просьбы? — произнёс Матвей Иванович. — Можем. Распорядитесь о том. Только прежде надобно вам, Константин Петрович, с ним встретиться, погутарить, выведать о крепости Намюр. Уж он-то наверняка сможет сказать дельное.
— Не хотел бы я с ним встречаться, с мятежным супостатом.
— Нужда заставляет. Поезжайте, не теряйте времени. И капитана этого, Бехмана, возьмите с собой…
Костюшко встретил офицеров со сдержанной учтивостью.
— Прошу, — выслушав, сказал по-французски и провёл в дом.
Это был сухой сутуловатый старик, не утративший военной выправки. Морщинистое лицо, тонкий нос, длинные до плеч, совершенно белые волосы.
— Мне вручили вашу записку, и мы прибыли, чтобы засвидетельствовать своё уважение, — галантно сказал Шперберг.
— Русские офицеры всегда отличались благородством, — ответил поляк, — благородством и мужеством. Позвольте спросить, какая на вас форма?.. Казачья? Стало быть, это войска Платова? Слышал о нём и преклоняюсь перед его умением. Большой полководец. Передайте ему мою признательность за талант.
Пообещав выполнить просьбу об охране дома, полковник перевёл разговор на крепости.
— Она нам неведома, а брать надобно. Не известен ли её план, какой в ней гарнизон, какие укрепления?