По возвращении Землянухина принял Платов. Усадил, стал расспрашивать. Интересовался каждым пустяком, что да как. В конце беседы спросил:
— Дошли слухи, будто под конец стал ты там бражничать. — В голосе атамана послышалась строгость. — Так ли, Александр Иванович?
— Было дело, ваше сиятельство. От тоски это. А ещё из самолюбия…
— Что-о?
— Они там все пытались узнать, крепок ли я нутром. Кубки да черепушки с вином подносили: пей да пей! А я не смел отказывать, чтоб, значится, доказать стойкость казачью. Англицкие питухи скопытились и под столом оказались, а я — на ногах. Все удивлялись очень…
Гудел в тугих парусах ветер. У борта шлёпала крутая волна, и далеко, к едва заметному берегу, уходил белоснежный след.
По вечеру эскадра вошла в бухту Дувра. На подходе прогремел салют.
— Платофф!
— Граф!
— Атаман!
Толпа бросилась к сходням, ворвалась на палубу. Увидев блестящего генерала из свиты, приняли его за Платова, подхватили на руки, понесли к сходням.
— Ура Платову! Виват!
— Я не Платов! — отбивался тот. — Пустите меня!
— А где же Платов?
— Он там… На бриге…
Люди бросились назад.
Внешность Платова, его воинственный вид, позванивающие ордена и медали во всю грудь произвели сильное впечатление. Изумление вызвало бриллиантовое перо на папахе, ещё больше — усыпанная каменьями сабля — награда Екатерины за Персидский поход.
Задолго до приезда портреты казаков, выполненные английскими художниками, выставляли на всеобщее обозрение. О лихих донцах слагали рассказы, пели песни. И вот они тут, в Англии, перед глазами многотысячной толпы.
Гостей ожидали два дня, и всё это время на дороге из Дувра в Лондон люди дежурили, чтобы не прозевать проезда эскорта. Предприимчивые дельцы ставили у дороги кабриолеты и в них за немалую цену продавали места.
Прибывших разместили в лучших лондонских дворцах и гостиницах. Несмотря на охрану, к ним ухитрялись проникать посетители, приглашали к себе в дом, на балы, банкеты.
В честь гостей в театрах шли представления, и владельцы наперебой упрашивали непременно присутствовать на постановках. Когда Платов появлялся, весь зал стоя приветствовал его криками восторга и аплодисментами. Были дни, когда он за вечер бывал на двух, а то и на трёх представлениях. «Легче на поле боя, чем быть в плену восторженных поклонников и особливо поклонниц», — шутя говорил Матвей Иванович.
В Троицын день, а было это 29 мая, гостей пригласили на традиционные скачки в небольшой городок Аскот, известный своим ипподромом. В этот день съезжались любители скачек со всей Англии.
Ровно в 12 часов появился принц-регент с высокими гостями: Александром, его сестрой, королём Пруссии. Загремела музыка оркестров, застыли гвардейцы в необыкновенной форме: шорты до колен, гетры, надвинутые на брови меховые шапки.
Всё внимание многотысячной толпы было устремлено на ложу с высокими особами.
Но странное дело! Там отсутствуют те, кого люди надеялись здесь видеть. Нет Платова и нет прусского генерала Блюхера, прославившегося в последних боях.
— Платова! Блюхера! — скандировала толпа. — Платова!
Первым прикатил в коляске Блюхер. Его доставили в ложу на руках. Потом прибыл и Платов.
Очевидец тех событий русский художник Павел Свиньин так описал появление казачьего атамана: «Платова, который ехал верхом, так стеснили, что не мог он ни шагу подвинуться ни в одну сторону. Всякий хватал его за руку и почитал себя счастливым человеком, когда удавалось пожать её. Часто пять человек держались за него, каждый за палец и передавали оный по очереди знакомым и приятелям своим. Весьма хорошо одетые женщины отрезали по волоску из хвоста графской лошади и завёртывали тщательно сию драгоценность в бумажку. Одним словом, несмотря на пышность и достоинство скачки, для коей нарочно приготовлены были в сей раз лучшие скакуны, несмотря на страсть англичан к сей национальной забаве — никто не обращал внимания на неё… уста всех повторяли: «Платов!»
Матвей Иванович не успел дойти к своему месту, как послышалась песня. Её начали стоящие поблизости люди, но с каждой минутой к ней прибавлялись всё новые и новые голоса, и она уже звучала гимном.
Ура! Горят, пылают сёла,
Седлай коня, казак!
Ура! Мечи отмщенья стрелы,
Где скрылся лютый враг.
Матвей Иванович стоял, не понимая слов английской песни, но догадывался, что поют о нём и его донцах, о подвигах, о которых так много здесь писали.
Багрово зарево являет,
Грабитель алчный где бежит,
Пожар кровавый освещает,
Где вслед за ним казак летит.
Устроители скачек оценивающе поглядывали на рослого платовского жеребца. Один из них предложил выставить его в забег.
— Так ведь он же не подготовлен! — запротестовал было хозяин, но сговорчиво махнул рукой. — Ладно уж! Только посажу казака. Вашего жокея мой Леонид не примет.
В заезде участвовали десять скакунов, одиннадцатым был дончак, взращённый на атаманском заводе.
Узнав об этом, публика заволновалась, в тотализаторе возникла неразбериха: новый конь спутал все карты. Изумился и принц-регент, когда узнал, что конь — спутник атамана в его походах и сражениях. Боевой конь — и в скачках? Такого ещё не бывало.
Дончак не подвёл: разделил второе-третье место.
— Он не уступает лучшим нашим скакунам! Я прикажу нарисовать его, — сказал принц-регент. — И картину повешу в своём дворце.
— Зачем же рисовать? В знак уважения я дарю вам этого коня, — расщедрился Матвей Иванович.
— А мы вам вручим чистокровного жеребца, победителя скачки! — пообещал хозяин ипподрома, заработав таким образом одобрение принца-регента.
К Матвею Ивановичу протиснулся высокий белокурый, слегка прихрамывающий мужчина. Глаза светлые, чистые, обворожительная улыбка.
— Сэр! Позвольте выразить вам своё восхищение. Я преклоняюсь пред вами и предводительствуемыми вами войсками. Я писал о многих героях, вы из тех, пред кем я в долгу.
— Кто вы?
— Я — поэт. Вальтер Скотт моё имя.
— О-о! — Матвей Иванович почтительно отступил, не отпуская его руки. — Ваше имя, сэр, в России известно. Позвольте и мне высказать вам почтение. — Он снял с головы папаху и отвесил поклон.
А на следующий день свита на яхтах поплыла по Темзе в Оксфорд, знаменитый своим университетом. Старейшее в мире учебное заведение незадолго перед тем отметило своё семисотлетие. Особую известность имела его библиотека, которую двести лет назад собрал учёный Бодлей. Она была гордостью Англии.
Гостей ознакомили не только с библиотекой, но и с типографией, где на станках печатались университетские книги, с картинным залом, где находилось собрание редких полотен известнейших художников.
Потом были выступления, и хор опять исполнил английскую песню о казаках. Но совсем не ту, что пели на ипподроме. Хотя эта тоже была о казачьей доблести и один из куплетов был таким:
Бежит, позором покровенный,
А вслед за ним летит казак,
Пылая яростью, отмщает
Горящую Москву!
Грозу и ужас низвергает
На вражью главу!
А поутру в театральном зале университета состоялось торжественное собрание. Гости в чёрных мантиях восседали на почётных местах. На возвышение вышел канцлер университета лорд Гренвиль.
Матвей Иванович ясно услышал свою фамилию в долгой речи учёного, который перечислял сражения, где отличились его, Платова, войска. Когда канцлер кончил, все встали. На генерала надели чёрную мантию: отныне он стал почётным, доктором наук Оксфорда.
И ещё произошло немаловажное для Платова событие. Случилось это в доме русского посланника и давнего знакомого Матвея Ивановича князя Ливена. Словоохотливая хозяйка Дарья Христофоровна, выражая сочувствие, сказала, что после смерти жены Матвею Ивановичу одному будет нелегко.
— Как одному? А дочери? Сыновья? — возразил он.
— У них свои семьи, а стало быть, и свои заботы. А ведь каждая душа просит друга, которому бы можно поведать заветное. Да и не обо всём можно высказать дочери или сыну.
— Уж не собираетесь ли вы меня, старика, оженить? — насторожился Матвей Иванович.
— Какой же вы старик! — всплеснула руками хозяйка. — Не всякий молодой сравнится с вами. Вам ваших лет никак не дашь! А у меня на примете объявилась знакомая девушка. Увидела вас и воспылала душой.
— Девушка? Да воспылала? Ну уж нет! Не я ей нужен, Дарья Христофоровна, а моё положение да богатство. А моя-то песня спета.
— Нет-нет! Вы не так меня поняли. Она действительно девица, но лет ей немало, под пятьдесят. И ни в чём она не нуждается: имеет богатое наследство. Скажу, что она будет достойной вам подругой.
— Да готова ли она ехать на Дон?
— С вами хоть на край света. Я уж об этом с ней говорила.
— И веры она не нашей. Можно ли? — сопротивлялся Матвей Иванович.
— Был бы достойный человек, а вера с верой уживутся, — поддержал жену князь Христофор Андреевич. — А избранница вас, видит Бог, достойна.
В следующий приход к Ливенам Матвей Иванович встретил немолодую женщину, которая при его появлении засмущалась, сказала что-то непонятное.
— Это наш друг дома, мисс Элизабет, мы называем её по-русски Елизавета Петровна. Отец её был сэр Питер.
Начался обычный салонный разговор, в котором Дарья Христофоровна была переводчицей. Понравилась ли ему Англия, спросила гостья. Он ответил, что очень: кругом чистота, порядок, и народ живёт попривольней.
— А разве у вас хуже?
Он уклончиво ответил, что живут по-всякому, а вот погода здесь несносная: дожди да туман ему не по душе, с трудом их переносит.
— А у вас в России лучше? Нет дождей и туманов?
— На Дону у нас раздолье. Кругом степь, воздух настоен на чабреце да полыни.